не в богатстве, не в свободных средствах: нажить миллион -- это экзамен на
делового человека, это докажет, что ты не пустой фантазёр, а дальше можно
ставить себе следующие деловые задачи.
Он предполагал найти этот путь к миллиону через какое-нибудь
ослепительное изобретение, но не отказался бы и от другого остроумного пути,
пусть не инженерного, зато короче. Однако, нельзя было выискать более
враждебной обстановки для задачи о миллионе, чем сталинская пятилетка. Из
конструкторской доски выколачивал Сологдин только хлебную карточку да жалкую
зарплату. И если бы завтра он предложил государству изумительный вездеход
или выгодную реконструкцию всей промышленности, -- это не принесло б ему ни
миллиона, ни славы, а пожалуй даже -- недоверие и травлю.
Но дальше всё решилось тем, что Сологдин по размеру стал больше
стандартной ячейки невода, и захвачен был в одну из ловель, получил первый
срок, а в лагере ещё и второй.
Уже двенадцать лет он не выходил из лагеря. Он должен был забросить и
забыть задачу о миллионе. Но вот каким странным петлистым путём снова был
выведен к той же башне и дрожащими руками уже подбирал из связки ключ к её
стальной двери!
Кому? Кому?? -- неужели ему этот Декарт в девичьей шапочке говорит такие
лестные слова?!..
Челнов свернул листок тезисов вчетверо, потом ввосьмеро:
-- Как видите, работы ещё тут немало. Но эта конструкция будет
оптимальная из пока предложенных. Она даст вам свободу, снятие судимости. А
если начальство не перехватит -- так и кусок сталинской премии.
Челнов улыбнулся. Улыбка у него была острая и тонкая, как вся форма лица.
Улыбка его относилась к самому себе. Ему самому, сделавшему на разных
шарашках в разное время много больше, чем собирался Сологдин, не угрожала ни
премия, ни снятие судимости, ни свобода. Да и судимости у него не было
вовсе: когда-то он выразился о Мудром Отце как о мерзкой гадине -- и вот
восемнадцатый год сидел без приговора, без надежды.
Сологдин открыл сверкающие голубые глаза, молодо выпрямился, сказал
несколько театрально:
-- Владимир Эрастович! Вы дали мне опору и уверенность! Я не нахожу слов
отблагодарить вас за внимание. Я -- ваш должник!
Но рассеянная улыбка уже играла на его губах. Возвращая Сологдину рулон,
профессор ещё вспомнил:
-- Однако, я виноват перед вами. Вы просили, чтобы Антон Николаевич не
видел этого чертежа. Но вчера случилось так, что он вошёл в комнату в моё
отсутствие, развернул по своему обычаю -- и, конечно, сразу понял, о чём
речь. Пришлось нарушить ваше инкогнито...
Улыбка сошла с губ Сологдина, он нахмурился.
-- Это так существенно для вас? Но почему? Днём раньше, днём позже...
Сологдин озадачен был и сам. Разве не наступало время теперь нести лист
Антону?
-- Как вам сказать, Владимир Эрастович... Вы не находите, что здесь есть
некоторая моральная неясность?.. Ведь это -- не мост, не кран, не станок.
Это заказ -- не промышленный, а тех самых, кто нас посадил. Я это делал пока
только... для проверки своих сил. Для себя.
Для себя.
Эту форму работы Челнов хорошо знал. Вообще это была высшая форма
исследования.
-- Но в данных обстоятельствах... это не слишком большая роскошь для вас?
Челнов смотрел бледными спокойными глазами.
-- Простите меня, -- подобрался и исправился Сологдин. -- Это я только
так, вслух подумал. Не упрекайте себя ни в чём. Я вам благодарен и
благодарен!
Он почтительно подержался за слабую нежную кисть Челнова и с рулоном
подмышкой ушёл.
В эту комнату он только что вошёл ещё свободным претендентом.
И вот выходил из неё -- уже обременённым победителем. Уже больше не был
он хозяин своему времени, намерениям и труду.
А Челнов, не прислоняясь к спинке кресла, прикрыл глаза и долго просидел
так, выпрямленный, тонколицый, в шерстяном остроконечном колпачке.
Всё с тем же ликованием, с несоразмерной силою распахнув дверь, Сологдин
вошёл в конструкторское бюро. Но вместо ожидаемого многолюдья в этой большой
комнате, вечно гудящей голосами, он увидел только одну полную женскую фигуру
у окна.
-- Вы одна, Лариса Николавна? -- удивился Сологдин, проходя через комнату
быстрым шагом.
Лариса Николаевна Емина, копировщица, дама лет тридцати, обернулась от
окна, где стоял её чертёжный стол, и через плечо улыбнулась подходящему
Сологдину.
-- Дмитрий Александрович? А я думала, мне целый день скучать одной.
Сологдин обежал взглядом её избыточную фигуру в ярко-зелёном шерстяном
костюме -- вязаной юбке и вязаной кофте, чёткой походкой прошёл, не отвечая,
к своему столу, и сразу, ещё не садясь, поставил палочку на отдельно лежащем
розовом листе бумаги. После этого, стоя к Еминой почти спиной, он прикрепил
принесенный чертёж к подвижной наклонной доске "кульмана".
Конструкторское бюро -- просторная светлая комната третьего этажа с
большими окнами на юг, была, вперемежку с обычными конторскими столами,
уставлена десятком таких кульманов, закреплённых то почти вертикально, то
наклонно, то вовсе горизонтально. Кульман Сологдина близ крайнего окна, у
которого сидела Емина, был установлен отвесно и развёрнут гак, чтобы
отгораживать Сологдина от начальника бюро и от входной двери, но принимать
поток дневного света на наколотые чертежи.
Наконец, Сологдин сухо спросил:
-- Почему ж никого нет?
-- Я хотела об этом узнать у вас, -- услышал он певучий ответ.
Быстрым движением отвернув к ней одну лишь голову, он сказал с насмешкой:
-- У меня вы можете только узнать, где четыре бесправных зэ-ка, зэ-ка,
работающих в этой комнате. Извольте. Один вызван на свидание, у Хуго
Леонардовича -- латышское Рождество, я -- здесь, а Иван Иванович отпросился
штопать носки. Но мне, встречно, хотелось бы знать, где шестнадцать вольных
-- то есть, товарищей, значительно более ответственных, чем мы?
Он оказался в профиль к Еминой, и ей хорошо была видна его
снисходитетельная улыбка между небольшими аккуратными усами и аккуратной
французской бородкой.
-- Как? Вы разве не знаете, что наш майор вчера вечером договорился с
Антон' Николаичем -- и конструкторское бюро сегодня выходное? А я, как на
зло, дежурная...
-- Выходное? -- нахмурился Сологдин. -- По какому же случаю?
-- Как по какому? По случаю воскресенья.
-- С каких это пор у нас воскресенье -- и вдруг выходной?
-- Но майор сказал, что у нас сейчас нет срочной работы.
Сологдин резко довернулся в сторону Еминой.
-- У [нас] нет срочной работы? -- едва ли не гневно воскликнул он. --
Ничего себе! У нас нет срочной работы! -- Нетерпеливое движение
проскользнуло по розовым губам Сологдина. -- А хотите, я сделаю так, что с
завтрашнего дня вы [все шестнадцать] будете сидеть здесь -- и день и ночь
копировать? Хотите?
Эти "все шестнадцать" он почти прокричал со злорадством.
Несмотря на жуткую перспективу копировать день и ночь, Емина сохраняла
спокойствие, шедшее к её покойной крупной красоте. Сегодня она ещё даже не
подняла кальки, прикрывавшей чуть наклонный её рабочий стол, так и лежал
поверх кальки ключ, которым она отперла комнату. Удобно облокотясь о стол
(обтягивающий вязаный рукав очень передавал полноту её предплечья), Емина
чуть заметно покачивалась и смотрела на Сологдина большими дружелюбными
глазами:
-- Бож-же упаси! И вы способны на такое злодейство?
Глядя холодно, Сологдин спросил:
-- Зачем вы употребляете слово "Боже"? Ведь вы -- жена чекиста?
-- Что за важность? -- удивилась Емина. -- Мы и куличи на Пасху пекём,
так что такого?
-- Ку-ли-чи?!
-- А то!
Сологдин сверху вниз смотрел на сидящую Емину. Зелень её вязаного костюма
была резкая, дерзкая. И юбка, и кофточка, облегая, выявляли раздобревшее
тело. На груди кофточка была расстёгнута, и воротник лёгкой белой блузки
выложен поверх.
Сологдин поставил палочку на розовом листке и враждебно сказал:
-- Но ведь ваш муж, вы говорили, -- подполковник МВД?
-- Так то муж!.. А мы с мамой -- что? бабы! -- обезоруживающе улыбалась
Емина. Толстые белые косы её были обведены величественным венцом вкруг
головы. Она улыбалась -- и была, действительно, похожа на деревенскую бабу,
но в исполнении Эммы Цесарской.
Сологдин, больше не отзываясь, сел боком за свой стол, -- так, чтобы не
видеть Еминой, и щурясь, стал оглядывать наколотый чертёж. Он чувствовал
себя осыпанным цветами триумфа, они как будто ещё держались на его плечах,
на груди, и ему не хотелось рассеивать этой настроенности.
Когда-то же надо начинать настоящую большую Жизнь.
Именно теперь.
Дуга зенита...
Хотя застряло какое-то сомнение...
А вот какое. Нечувствительность к импульсам неполной энергии и
достаточность маховых моментов были обеспечены, как Сологдин угадывал
внутренним чутьём, хотя нужно будет, разумеется, везде досчитать знака по
два. Но последнее замечание Челнова о застывшем хаосе смущало его. Это не
указывало на порок работы, но на разность его от идеала. Одновременно он
смутно ощущал, что где-то есть в его работе непочувствованный и Челновым,
неуловленный и им самим, недоделанный "последний вершок". Важно было сейчас
в удачно сложившейся воскресной тишине определить, в чём он состоит, и
приступить к его доделке. Только после этого можно будет открыть свою работу
Антону и начать пробивать ею бетонные стены.
Поэтому он сейчас предпринял усилие выключиться из мыслей о Еминой и
удержаться в круге мыслей, созданных профессором Челновым. Емина уже полгода
сидела рядом с ним, но никогда им не случалось говорить подолгу. Оставаться
же с глазу на глаз, как сегодня, и вовсе не приходилось. Сологдин иногда
подтрунивал над ней, когда по плану разрешал себе пятиминутный отдых. По
служебному положению -- копировщица при нём, она по общественному положению
была дама из слоя власти. И естественным и достойным отношением между ними
должна была быть враждебность.
Сологдин смотрел на чертёж, а Емина, всё так же чуть покачиваясь на
локте, -- на него. И вдруг прозвучал вопрос:
-- Дмитрий Александрович! А -- вам? Кто вам штопает носки?
У Сологдина поднялись брови. Он даже не понял.
-- Носки? -- Он всё так же смотрел на чертёж. -
А-а. Иван Иваныч носит носки потому, что он ещё новичок, трёх лет не
сидит. Носки -- это отрыжка так называемого... (он поперхнулся, ибо вынужден
был употребить птичье слово) ...капитализма. Носков я просто не ношу. -- И
поставил палочку на белом листе.
-- Но тогда... что же вы носите?
-- Вы переступаете границы скромности, Лариса Николавна, -- не мог не
улыбнуться Сологдин. -- Я ношу гордость нашего русского убранства --
портянки!
Он произнёс это слово смачно, отчасти уже находя удовольствие в
разговоре. Его внезапные переходы от строгости к насмешке всегда пугали и
забавляли Емину.
-- Но ведь их... солдаты носят?
-- Кроме солдат ещё два разряда: заключённые и колхозники.
-- И потом их тоже надо... стирать, латать?
-- Вы ошибаетесь! Кто же нынче стирает портянки? Их просто носят год, не
стирая, а потом выбрасывают, от начальства новые получают.
-- Неужели? Серьёзно? -- Емина смотрела почти испуганно.
Сологдин молодо беспечно расхохотался.
-- Во всяком случае, такая точка зрения существует. Да и на какие шиши я
бы стал покупать носки? Вот вы, [прозрачно-обводчица] МГБ -- сколько вы
получаете в месяц?
-- Полторы тысячи.
-- Та-ак! -- торжествующе воскликнул Сологдин. -- Полторы тысячи! А я,
[зиждитель]- (на Языке Предельной Ясности это значило -- инженер) --
тридцать рубляшек! Не разгонишься? На носки?
Глаза Сологдина весело лучились. Это совсем не относилось к Еминой, но
