(Наделашин одёрнул), звёздочка на шапке перекосилась (Наделашин поправил),
приветствие отдаёт, как баба, -- мудрено ли, что в дежурство Наделашина
заключённые не заправляют коек? Незаправленные же койки -- это опасная
трещина в тюремной дисциплине. Сегодня коек не заправили, а завтра
взбунтуются и на работу не пойдут.
Затем подполковник перешёл к приказаниям: надзирателей, назначенных
сопровождать свидание, собрать в третьей комнате для инструктажа.
Заключённый Нержин пусть ещё постоит в коридоре. Можно идти.
Наделашин вышел распаренный. Слушая начальство, он всякий раз искренне
сокрушался о справедливости всех упрёков и указаний и зарекался их нарушать.
Но служба шла, он сталкивался опять с десятками арестантских воль, все
тянули в разные стороны, каждому хотелось какого-то кусочка свободы, и
Наделашин не мог отказать им в этом кусочке, надеясь -- авось, да пройдёт
незамеченным.
Климентьев взял ручку и зачеркнул запись "ёлка?" на календаре. Решение он
принял вчера.
Елок никогда в спецтюрьмах не бывало. Но заключённые -- и не раз, и очень
солидные из них, упорно просили в этом году устроить ёлку. И Климентьев стал
думать -- а почему бы и в самом деле не разрешить? Ясно было, что от ёлки
ничего худого не случится, и пожару не будет -- по электричеству все тут
профессора. Но очень важно в новогодний вечер, когда вольные служащие
института уедут в Москву веселиться, дать разрядку и здесь. Ему известно
было, что предпраздничные вечера -- самые тяжёлые для заключённых,
кто-нибудь может решиться на поступок отчаянный, бессмысленный. И он звонил
вчера в Тюремное Управление, которому непосредственно подчинялся, и
согласовывал ёлку. В инструкциях написано было, что запрещаются музыкальные
инструменты, но о ёлках нигде ничего не нашли, и потому согласия не дали, но
и прямого запрета не наложили. Долгая безупречная служба придавала
устойчивость и уверенность действиям подполковника Климентьева. И ещё
вечером, на эскалаторе метро, по дороге домой, Климентьев решил -- ладно,
пусть ёлка будет!
И, входя в вагон метро, он с удовольствием думал о себе, что ведь по сути
он же умный деловой человек, не канцелярская пробка, и даже добрый человек,
а заключённые никогда этого не оценят и никогда не узнают, кто не хотел
разрешить им ёлку, а кто разрешил.
Но самому Климентьеву почему-то хорошо стало от принятого решения. Он не
спешил втолкнуться в вагон с другими москвичами, зашёл последний перед
смыком дверей и не старался захватить место, а взялся за столбик и смотрел
на своё мужественное неясно-отсвечивающее изображение в зеркальном стекле,
за которым проносилась чернота туннеля и бесконечные трубы с кабелем. Потом
он перевёл взгляд на молодую женщину, сидящую подле него. Она была одета
старательно, но недорого: в чёрной шубе из искусственного каракуля и в такой
же шапочке. На коленях у неё лежал туго набитый портфель. Климентьев
посмотрел на неё и подумал, что у неё приятное лицо, только утомлённое, и
необычный для молодых женщин взгляд, лишённый интереса к окружающему.
Как раз в этот момент женщина взглянула в его сторону, и они смотрели
друг на друга столько, сколько без выражения задерживаются взгляды случайных
попутчиков. И за это время глаза женщины насторожились, как будто тревожный
неуверенный вопрос промелькнул в них. Климентьев, памятливый по своей
профессии на лица, при этом узнал женщину и не успел во взгляде скрыть, что
узнал, она же заметила его колебание и, видно, утвердилась в догадке.
Это была жена заключённого Нержина, Климентьев видел её на свиданиях в
Таганке.
Она нахмурилась, отвела глаза и опять взглянула на Климентьева. Он уже
смотрел в туннель, но уголком глаза чувствовал, как она смотрит. И тотчас
она решительно встала и подвинулась к нему, так что он был вынужден опять на
неё обернуться.
Она встала решительно, но, встав, всю эту решительность потеряла.
Потеряла всю независимость самостоятельной молодой женщины, едущей в метро,
и так это выглядело, будто она со своим тяжёлым портфелем собиралась
уступить место подполковнику. Над ней тяготел несчастный жребий всех жён
политических заключённых, то есть жён [врагов народа:] к кому б они ни
обращались, куда б ни приходили, где известно было их безудачливое
замужество -- они как бы влачили за собой несмываемый позор мужей, в глазах
всех они как бы делили тяжесть вины того чёрного злодея, кому однажды
неосторожно вверили свою судьбу. И женщины начинали ощущать себя
действительно виновными, какими сами [враги народа]- их обтерпевшиеся мужья,
напротив, себя не чувствовали.
Приблизясь, чтобы пересилить громыхание поезда, женщина спросила:
-- Товарищ подполковник! Я очень прошу вас меня простить! Ведь вы...
начальник моего мужа? Я не ошибаюсь?
Перед Климентьевым за много лет его службы тюремным офицером вставало и
стояло множество всяких женщин, и он не видел ничего необыкновенного в их
зависимом робком виде. Но здесь, в метро, хотя спросила она в очень
осторожной форме, -- на глазах у всех эта просительная фигура женщины перед
ним выглядела неприлично.
-- Вы... зачем же встали? Сидите, сидите, -- смущённо говорил он, пытаясь
за рукав посадить её.
-- Нет, нет, это не имеет значения! -- отклоняла женщина, сама же
настойчивым, почти фанатическим взглядом смотрела на подполковника. --
Скажите, почему уже целый год нет сви... не могу его увидеть? Когда же можно
будет, скажите?
Их встреча была таким же совпадением, как если бы песчинкой за сорок
шагов попасть в песчинку. Неделю назад из Тюремного Управления МГБ пришло
между другими разрешение зэ-ка Нержину на свидание с женой в воскресенье
двадцать пятого декабря тысяча девятьсот сорок девятого года в Лефортовской
тюрьме. Но при этом было примечание, что по адресу "до востребования", как
просил заключённый, посылать жене извещение о свидании запрещается.
Нержин тогда был вызван и спрошен об истинном адресе жены. Он
пробормотал, что не знает. Климентьев, сам приученный тюремными уставами
никогда не открывать заключённым правды, не предполагал искренности и в них.
Нержин, конечно, знал, но не хотел сказать, и ясно было, почему не хотел --
по тому самому, почему Тюремное Управление не разрешало адресов "до
востребования": извещение о свидании посылалось открыткой. Там писалось:
"Вам разрешено свидание с вашим мужем в такой-то тюрьме". Мало того, что
адрес жены регистрировался в МГБ -- министерство добивалось, чтобы меньше
было охотниц получать эти открытки, чтоб о жёнах врагов народа было известно
всем их соседям, чтобы такие жёны были выявлены, изолированы и вокруг них
было бы создано здоровое общественное мнение. Жёны именно этого и боялись. А
у жены Нержина и фамилия была другая. Она явно скрывалась от МГБ. И
Климентьев сказал тогда Нержину, что, значит, свидания не будет. И не послал
извещения.
А сейчас эта женщина при молчаливом внимании окружающих так унизительно
встала и стояла перед ним.
-- Нельзя писать до востребования, -- сказал он с той лишь громкостью,
чтобы за грохотом услышала она одна.
-- Надо дать адрес.
-- Но я уезжаю! -- живо изменилось лицо женщины.
-- Я очень скоро уезжаю, и у меня уже нет постоянного адреса, -- очевидно
лгала она.
Мысль Климентьева была -- выйти на первой же остановке, а если она
последует за ним, то в вестибюле, где малолюдней, объяснить, что недопустимы
такие разговоры на внеслужебной почве.
Жена врага народа как будто даже забыла о своей неискупимой вине! Она
смотрела в глаза подполковнику сухим, горячим, просящим, невменяемым
взглядом. Климентьев поразился этому взгляду -- какая сила приковала её с
таким упорством и с такой безнадёжностью к человеку, которого она годами не
видит и который только губит всю её жизнь?
-- Мне это очень, очень нужно! -- уверяла она с расширенными глазами,
ловя колебание в лице Климентьева.
Климентьев вспомнил о бумаге, лежавшей в сейфе спецтюрьмы. В этой бумаге,
в развитие "Постановления об укреплении тыла", наносился новый удар по
родственникам, уклоняющимся от дачи адресов. Бумагу эту майор Мышин
предполагал объявить заключённым в понедельник. Эта женщина, если не завтра
и если не даст адреса, не увидит своего мужа впредь и может быть никогда.
Если же сейчас сказать ей, то формально извещения не посылалось, в книге оно
не регистрировалось, а она как бы сама пришла в Лефортово наугад.
Поезд сбавлял ход.
Все эти мысли быстро пронеслись в голове подполковника Климентьева. Он
знал главного врага заключённых -- это были сами заключённые. И знал
главного врага всякой женщины -- это была сама эта женщина. Люди не умеют
молчать даже для собственного спасения. Уже бывало в его карьере, что
проявлял он глупую мягкость, разрешал что-нибудь недозволенное, и никто бы
никогда не узнал -- но те самые, кто пользовались поблажкой, сами же
умудрялись и разболтать о ней.
Нельзя было проявлять уступчивости и теперь!
Однако, при смягчённом грохоте поезда, уже в виду замелькавшего цветного
мрамора станции, Климентьев сказал женщине:
-- Свидание вам разрешено. Завтра к десяти часам утра приезжайте... -- он
не сказал "в Лефортовскую тюрьму", ибо пассажиры уже подходили к дверям и
были рядом, -- Лефортовский вал -- знаете?
-- Знаю, знаю, -- радостно закивала женщина.
И откуда-то в её глазах, только что сухих, уже было полно слез.
Оберегаясь этих слез, благодарностей и иной всякой болтовни, Климентьев
вышел на перрон, чтобы пересесть в следующий поезд.
Он сам удивлялся и досадовал, что так сказал.
Подполковник оставил Нержина дожидаться в коридоре штаба тюрьмы, ибо
вообще Нержин был арестант дерзкий и всегда доискивался законов.
Расчёт подполковника был верен: долго простояв в коридоре, Нержин не
только обезнадёжился получить свидание, но и, привыкший ко всяким бедам,
ждал чего-нибудь нового плохого.
Тем более он был поражён, что через час едет на свидание. По кодексу
высокой арестантской этики, им самим среди всех насаждаемому, надо было
ничуть не выказать радости, ни даже удовлетворения, а равнодушно уточнить, к
какому часу быть готовым -- и уйти. Такое поведение он считал необходимым,
чтобы начальство меньше понимало душу арестанта и не знало бы меры своего
воздействия. Но переход был столь резок, радость -- так велика, что Нержин
не удержался, осветился и от сердца поблагодарил подполковника.
Напротив, подполковник не дрогнул в лице.
И тут же пошёл инструктировать надзирателей, едущих сопровождать
свидание.
В инструктаж входили: напоминание о важности и сугубой секретности их
объекта; разъяснение о закоренелости государственных преступников, едущих
сегодня на свидание; об их единственном упрямом замысле использовать
нынешнее свидание для передачи доступных им государственных тайн через своих
жён -- непосредственно в Соединённые Штаты Америки. (Сами надзиратели даже
приблизительно не ведали, что разрабатывается в стенах лабораторий, и в них
легко вселялся священный ужас, что клочок бумажки, переданный отсюда, может
погубить всю страну.) Далее следовал перечень основных возможных тайников в
одежде, в обуви и приёмов их обнаружения (одежда, впрочем, выдавалась за час
до свидания -- особая, показная). Путём собеседования уточнялось, насколько
прочно усвоена инструкция об обыске; наконец, прорабатывались разные
примеры, какой оборот может принять разговор свидающихся, как вслушиваться в
него и прерывать все темы, кроме лично-семейных.
Подполковник Климентьев знал устав и любил порядок.
