Сологдин думал сейчас о том большом и обещающем ему свободу успехе,
которого он совершенно скрытно достиг за последние месяцы в своей казённой
работе. Решающий приговор этой работе он должен был выслушать после завтрака
и заранее предвидел одобрение. С буйной гордостью думал сейчас Сологдин о
своём мозге, истощённом столькими годами то следствий, то голода лагерей,
столько лет лишённом фосфора и вот сумевшем же справиться с выдающейся
инженерной задачей! Как это заметно у мужчин к сорока годам -- взлёт
жизненных сил! Особенно, если избыток их плоти не направлен в деторождение,
а таинственным образом преобразуется в сильные мысли.
А между тем они пилили и пилили, тела их разгорячились, жаром пышели
лица, телогрейки уже были сброшены на брёвна, чурбаки доброй горкой
громоздились у козел, -- топора же всё не было.
-- А не хватит? -- спросил Нержин. -- Небось не переколем.
-- Отдохнём, -- согласился Сологдин, отставляя пилу со звоном
изогнувшегося полотна.
Оба стянули с голов шапки. От густых волос Нержина и редеющих волос
Сологдина пошёл пар. Они дышали глубоко. Воздух будто проходил в самые
затхлые уголки их нутра.
-- Но если тебя сейчас отправят в лагерь, -- спросил Сологдин, -- как же
будет с твоей работой по Новому Смутному Времени? (Это значило -- по
революции.)
-- Да как? Ведь я не избалован и здесь. Хранение единой строки одинаково
грозит мне казематом что там, что здесь. Допуска в публичную библиотеку у
меня нет и тут. К архивам меня и до смерти, наверно, не подпустят. Если
говорить о чистой бумаге, то уж бересту или сосновую кору найду я и в тайге.
А преимущества моего никакими шмонами не отнять: горе, которое я испытал и
вижу на других, может мне немало подсказать догадок об истории, а? Как ты
думаешь?
-- Ве-ли-ко-лепно!! -- густым выдохом отдал Сологдин. -- Значит, ты
кое-что уже понял. Значит, ты уже отказался сперва пятнадцать лет читать все
книги по заданному вопросу?
-- Отчасти -- да, отчасти -- где ж я их возьму?
-- Без "отчасти"! -- предупредительно воскликнул Сологдин. -- Ты пойми:
мысль!! -- он вскинул голову и руку. -- Первоначальная сильная мысль
определяет успех всякого дела! И мысль должна быть -- своя! Мысль, как живое
древо, даёт плоды, только если развивается естественно. А книги и чужие
мнения -- это ножницы, они перерезают жизнь твоей мысли! Сперва надо все
мысли найти самому -- и только потом сверять с книгами.
Сологдин испытующе посмотрел на друга:
-- А тридцать красных томиков ты по-прежнему собираешься читать от корки
до корки?
-- Да! Понять Ленина -- это понять половину революции. А где он лучше
сказался, чем в своих книгах? И я найду их везде, в любой избе-читальне.
Сологдин потемнел, надел шапку и неудобно присел на козлы.
-- Ты -- безумец. Ты себе всю голову затарабаришь. Ты ничего не
совершишь! Мой долг -- предостеречь тебя.
Нержин тоже взял шапку с отрожка козел и присел на груду чурбаков.
-- Будь же достоин своей... исчислительной науки. Примени способ узловых
точек. Как исследуется всякое неведомое явление? Как нащупывается всякая
неначерченная кривая? Сплошь? Или по собым точкам?
-- Уже ясно! -- торопил Нержин, он не любил размазываний. -- Мы ищем
точки разрыва, точки возврата, экстремальные и наконец нолевые. И кривая --
вся в наших руках.
-- Так почему ж не применить этого к... [бытийному] лицу?! -- (К
историческому, перевёл для себя Нержин на Язык Кажущейся Ясности.) -- Охвати
жизнь Ленина одним оком, увидь в ней главнейшие перерывы постепенности,
крутые смены направлений -- и прочти только то, что относится к ним. Как он
вёл себя в [эти] мгновения? Тут -- весь человек. А остальное тебе совершенно
незачем.
-- Значит, когда я спросил тебя, что делать с урками, я, не предполагая,
применил к тебе метод узловых точек?
Отклонительная усмешка сузила веки вокруг ясных глаз Сологдина. Он
озабоченно накинул телогрейку, пересел на козлах иначе, но всё так же
неудобно.
-- Ты взволновал меня, Глебчик. Теперь твой отъезд может наступить
внезапно. Мы расстанемся. Один из нас погибнет. Или оба. Доживём ли мы,
когда люди будут открыто встречаться и разговаривать? Мне хотелось бы успеть
поделиться с тобой хоть... Хоть некоторыми выводами о путях создания
единства цели, исполнителя и его работы. Они могут оказаться тебе полезными.
Разумеется, мне очень помешает моё косноязычие, я как-нибудь неуклюже это
изложу...
Это было в манере Сологдина! Перед тем, как блеснуть мыслью, он
обязательно самоуничижался.
-- Ну да, твоя слабая память, -- убыстрял и помогал Нержин. -- И то, что
ты -- "сосуд ошибок"...
-- Да, да, именно, -- Сологдин подтвердил минующей улыбкой. -- Так вот,
зная своё несовершенство, я много лет в тюрьме вырабатывал для себя эти
правила, которые железным обручем собирают волю. Эти правила -- как бы
[общий огляд на пут подхода к] работе.
Методика, привычно перевёл Нержин с Языка Предельной Ясности. Плечи
зябли, и он тоже накинул телогрейку.
По прибывающему свету дня видно было, что скоро им бросать дрова и идти
на утреннюю поверку. Вдалеке, перед штабом спецтюрьмы, под купою
волшебно-обелённых марфинских лип мелькала утренняя арестантская прогулка.
Среди гуляющих возвышались худая прямая фигура пятидесятилетнего художника
Кондрашёва-Иванова и согнутая в плечах, но тоже очень долгая -- бывшего
сталинского домашнего, а теперь забытого, архитектора Мержанова. Видно было
и как Лев Рубин, проспавший, пытался теперь прорваться "на дрова", но
надзиратель уже его не пускал: поздно.
-- Смотри, вон Лёвка с растрёпанной бородой.
Засмеялись.
-- Так вот хочешь, я буду каждое утро сообщать тебе оттуда какие-нибудь
положения?
-- Давай. Попробуем.
-- Ну, например: как относиться к трудностям?
-- Не унывать?
-- Этого мало.
Мимо Нержина Сологдин смотрел за зону, на мелкие густые заросли,
опушённые инеем и чуть тронутые неуверенной розоватостью востока: солнце
колебалось, показаться или нет. Лицо Сологдина, собранное, худощавое, со
светлой курчавящейся бородкой и короткими светлыми усами чем-то напоминало
лик Александра Невского.
-- Как относиться к трудностям? -- вещал он. -- В области неведомого надо
рассматривать трудности как скрытый клад! Обычно: чем труднее, тем полезнее.
Не так ценно, если трудности возникают от твоей борьбы с самим собой. Но
когда трудности исходят от увеличившегося сопротивления предмета -- это
прекрасно!! -- Словно розовая заря промелькнула по разрумяненному лицу
Александра Невского, неся в себе отблеск прекрасных, как солнце, трудностей.
-- Самый благодарный путь исследования: наибольшее внешнее сопротивление при
наименьшем внутреннем. Неудачи следует рассматривать как необходимость
дальнейшего приложения усилий и сгущения воли. А если усилия уже были
приложены значительные -- тем радостней неудачи! Это значит, что наш лом
ударил в железный ящик клада!! И преодоление увеличенных трудностей тем
более ценно, что в неудачах происходит рост исполнителя, соразмерный
встреченной трудности!
-- Здорово! Сильно! -- отозвался Нержин с чурбаков.
-- Это не значит, что никогда нельзя отказаться от дальнейших усилий. Наш
лом мог ударить и в камень. Убедясь в том, или при недостаточных средствах,
или при резко-враждебной среде можно отказаться даже от самой цели. Но важно
строжайше обосновать отказ!
-- А с этим я бы... не согласился, -- протянул Нержин. -- Какая среда
враждебней тюрьмы? Где недостаточней наши средства? А мы же своё ведём.
Отказаться сейчас -- может быть и навеки отказаться.
Оттенки зари перешли по кустарнику и были уже погашены сплошными серыми
облаками.
Словно отводя глаза от читаемых им скрижалей, Сологдин рассеянно
посмотрел вниз на Нержина. И опять стал как бы читать, слегка нараспев:
-- Теперь послушай: [правило последних вершков]! Область последних
вершков! -- на Языке Предельной Ясности сразу понятно, что это такое. Работа
уже почти окончена, цель уже почти достигнута, всё как будто совершено и
преодолено, но качество вещи -- не совсем [то]! Нужны ещё доделки, может
быть ещё исследования. В этот миг усталости и довольства собой особенно
соблазнительно покинуть работу, так и не достигнув вершины качества. Работа
в области последних вершков очень, очень сложна, но и особенно ценна, ибо
выполняется самыми совершенными средствами! Правило последних вершков в том
и состоит, чтобы не отказываться от этой работы! И не откладывать её, ибо
строй мысли исполнителя уйдёт из области последних вершков! И не жалеть
времени на неё, зная, что цель всегда -- не в скорейшем окончании, а в
достижении совершенства!!
-- Хор-рошо! -- прошептал Нержин.
Голосом совсем другим, грубовато-насмешливым, Сологдин сказал:
-- Что же вы, младший лейтенант? Я вас не узнаю. Почему вы задержали
топор? Уже нам не осталось времени и колоть.
Луноподобный младший лейтенант Наделашин ещё недавно был старшиной. После
производства в офицеры, зэки шарашки, тепло к нему относясь, перекрестили
его в [младшину].
Сейчас, приспев семенящими шажками и смешно отдуваясь, он подал топор,
виновато улыбнулся и живо ответил:
-- Нет, я очень, очень прошу вас, Сологдин, наколите дров! На кухне нет
нисколько, не на чем обед готовить. Вы не представляете, сколько у меня и
без вас работы!
-- Че-го? -- фыркнул Нержин. -- Работы? Младший лейтенант! Да разве вы --
работаете?
Своим лунообразным лицом дежурный офицер обернулся к Нержину. Нахмурив
лоб, сказал по памяти:
-- "Работа есть преодоление сопротивления." Я при быстрой ходьбе
преодолеваю сопротивление воздуха, значит, я тоже работаю. -- И хотел
остаться невозмутимым, но улыбка осветила его лицо, когда Сологдин и Нержин
дружно захохотали в легко-морозном воздухе. -- Так наколите, я прошу вас!
И, повернувшись, засеменил к штабу спецтюрьмы, где как раз в этот момент
промелькнула в шинели подтянутая фигура её начальника подполковника
Климентьева.
-- Глебчик, -- удивился Сологдин. -- Мне изменяют глаза? Климентиадис? --
(То был год, когда газеты много писали о греческих заключённых,
телеграфировавших из своих камер во все парламенты и в ООН о переживаемых
ими бедствиях. На шарашке, где арестанты даже жёнам и даже открытки могли
послать не всегда, не говоря о чужеземных парламентах, стало принято
переделывать фамилии тюремных начальников на греческие -- Мышинопуло,
Климентиадис, Шикиниди.) -- Зачем Климентиадис в воскресенье?
-- Ты разве не знаешь? Шесть человек на свидание едут.
Нержину напомнили об этом, и душу его, так просветлившуюся во время
утренних дров, снова залила горечь. Почти год прошёл со времени его
последнего свидания, восемь месяцев -- с тех пор, как он подал заявление, --
а ему не отказывали и не разрешали. Тут была между другими и та причина,
что, оберегая учёбу жены в университетской аспирантуре, он не давал её
адреса в студенческом общежитии, а лишь "до востребования", -- до
востребования же тюрьма писем посылать не хотела. Нержин благодаря
сосредоточенной внутренней жизни был свободен от чувства зависти: ни
зарплата, ни питание других, более достойных зэков, не мутили его
спокойствия. Но сознание несправедливости со свиданиями, что кто-то ездит
каждые два месяца, а его уязвимая жена вздыхает и бродит под крепостными
стенами тюрем -- это сознание терзало его.
К тому же сегодня был его день рождения.