осмелился посягнуть на имя самого Марра.
Так как и тот и другой были грузинами, то отклик последовал в грузинском
же университетском вестнике, серенький непереплетенный номер которого с
грузинской вязью лежал сейчас перед Сталиным. Несколько
лингвистов-марксистов-марристов обрушились на наглеца с обвинениями, после
которых тому оставалось только ожидать ночного стука МГБ. Уже намекнуто
было, что Чикобава -- агент американского империализма.
И ничто не спасло бы Чикобаву, если бы Сталин не снял трубку и не оставил
его жить. Его он оставил жить, а простеньким провинциальным мыслям Чикобавы
решил дать бессмертное изложение и гениальное развитие.
Правда, звучней было бы опровергнуть, например, контрреволюционную теорию
относительности или волновую механику. Но за государственными делами просто
нет на это времени. Языкознание же всё-таки рядом с грамматикой, а
грамматика по трудности всегда казалась Сталину рядом с математикой.
Это можно будет ярко, выразительно написать (он уже сидел и писал):
"Какой бы язык советских наций мы ни взяли -- русский, украинский,
белорусский, узбекский, казахский, грузинский, армянский, эстонский,
латвийский, литовский, молдавский, татарский, азербайджанский, башкирский,
туркменский... (вот чёрт, с годами ему всё трудней останавливаться в
перечислениях. Но надо ли? Так лучше в голову входит читателю, ему и
возражать не хочется)... -- каждому ясно, что..." Ну, и там что-нибудь, что
каждому ясно. А что ясно? Ничего не ясно... Экономика -- базис, общественные
явления -- надстройка. И -- ничего третьего, как всегда в марксизме.
Но с опытом жизни Сталин разобрался, что без третьего не поскачешь.
Например, нейтральные страны могут же быть (их доконаем потом отдельно) и
нейтральные партии (конечно, не у нас). При Ленине скажи такую фразу: "Кто
не с нами -- тот ещё не против нас"? -- в минуту бы выгнали [из рядов].
А получается так... Диалектика.
Вот и тут. Над статьёй Чикобавы Сталин сам задумался, поражённый никогда
не приходившей ему мыслью: если язык -- надстройка, почему он не меняется с
каждой эпохой? Если он [не] надстройка, так что он? Базис? Способ
производства?
Собственно так: способ производства состоит из производительных сил и
производственных отношений. Назвать язык [отношением] -- пожалуй что нельзя.
Значит, язык -- производительная сила? Но производительные силы есть: орудия
производства, средства производства и люди. Но хотя люди говорят языком, всё
же язык -- не люди. Чёрт его знает, тупик какой-то.
Честнее всего было бы признать, что язык -- это орудие производства, ну,
как станки, как железные дороги, как почта. Тоже ведь -- связь. Сказал же
Ленин:
"без почты не может быть социализма". Очевидно, и без языка...
Но если прямым тезисом так и дать, что язык -- это орудие производства,
начнётся хихиканье. Не у нас, конечно.
И посоветоваться не с кем.
Ну, можно будет вот так, поосторожнее: "В этом отношении язык,
принципиально отличаясь от надстройки, не отличается, однако, от орудий
производства, скажем от машин, которые так же безразличны к классам, как
язык."
"Безразличны к классам"! Тоже ведь раньше, бывало, не скажешь...
Он поставил точку. Заложил руки за затылок, зевнул и потянулся. Не так
много он ещё думал, а уже устал.
Сталин поднялся и прошёлся по кабинету. Он подошёл к небольшому окошку,
где вместо стёкол было два слоя прозрачной желтоватой брони, а между ними
высокое выталкивающее давление. Впрочем, за окнами был маленький
отгороженный садик, там по утрам проходил садовник под наблюдением охраны --
и сутки не было больше никого.
За непробиваемыми стёклами стоял в садике туман. Не было видно ни страны,
ни Земли, ни Вселенной.
В такие ночные часы, без единого звука и без единого человека, Сталин не
мог быть уверен, что вся страна-то его существует.
Когда после войны несколько раз он ездил на юг, он видел одно пустое как
вымершее пространство, никакой живой России, хотя проехал тысячи километров
по земле (самолётам он себя не доверял). Ехал ли он на автомобилях -- и
пустое стлалось шоссе, и безлюдная полоса вдоль него. Ехал ли он поездом --
и вымирали станции, на остановках по перрону ходила только его поездная
свита и очень проверенные железнодорожники (а скорей всего -- чекисты). И у
него укреплялось ощущение, что он одинок не только на своей кунцевской даче,
но и вообще во всей России, что вся Россия -- придумана (удивительно, что
иностранцы верят в её существование). К счастью, однако, это неживое
пространство исправно поставляет государству хлеб, овощи, молоко, уголь,
чугун -- и всё в заданных количествах и в срок. Ещё и отличных солдат
поставляет это пространство. (Тех дивизий Сталин тоже никогда своими глазами
не видел, но судя по взятым городам -- которых он тоже не видел -- они
несомненно существовали.)
Сталин был так одинок, что уже некем было ему себя проверить, не с кем
соотнестись.
Впрочем, половина Вселенной заключалась в его собственной груди и была
стройна, ясна. Лишь вторая половина -- та самая объективная реальность,
корчилась в мировом тумане.
Но отсюда, из укреплённого, охраняемого, очищенного ночного кабинета,
Сталин совсем не боялся той второй половины -- он чувствовал в себе власть
корёжить её, как хотел. Только когда приходилось своими ногами вступать в ту
объективную реальность, например, поехать на большой банкет в Колонный зал,
своими ногами пересечь пугающее пространство от автомобиля до двери, и потом
своими ногами подниматься по лестнице, пересекать ещё слишком обширное фойе
и видеть по сторонам восхищённых, почтительных, но всё же слишком
многочисленных гостей -- тогда Сталин чувствовал себя худо, и не знал даже,
как лучше использовать руки свои, давно не годные к настоящей обороне. Он
складывал их на животе и улыбался. Гости думали, что Всесильный улыбается в
милость к ним, а он улыбался от растерянности...
[Пространство] им самим было названо коренным условием существования
материи. Но овладев его сухой шестой частью, он стал опасаться его. Тем и
хорош был его ночной кабинет, что здесь не было пространства.
Сталин задвинул металлическую шторку и поплёлся опять к столу. Проглотил
таблетку, снова сел.
Никогда в жизни ему не везло, но надо трудиться. Потомки оценят.
Как это случилось, что в языкознании -- аракчеевский режим? Никто не
смеет слова сказать против Марра. Странные люди! Робкие люди! Учишь их,
учишь демократии, разжуёшь им, в рот положишь -- не берут!
Всё -- самому, и тут -- самому...
И он в увлечении записал несколько фраз:
"Надстройка [для того] и создана базисом, [чтобы..."]
"Язык [для того и создан, чтобы..."]
В усердии выписывания слов он низко склонил над листом коричневато-серое
лицо с большим носом-бороздилом.
Лафарг этот, тоже мне в теоретики! -- "внезапная языковая революция между
1789 и 1794 годами". (Или с тестем согласовал?..)
Какая там революция! Был французский язык -- и остался французский.
Кончать надо все эти разговорчики о революциях!
"Вообще нужно сказать к сведению товарищей, увлекающихся взрывами, что
закон перехода от старого качества к новому качеству путём взрыва неприменим
не только к истории развития языка, -- он редко применим и к другим
общественным явлениям."
Сталин отклонился, перечитал. Это хорошо получилось. Надо, чтобы это
место агитаторы особенно хорошо разъясняли: что с какого-то момента всякие
революции прекращаются и развитие идёт только эволюционным путём. И даже,
может быть, количество не переходит в качество. Но об этом в другой раз.
"Редко"?.. Нет, пока ещё так нельзя.
Сталин перечеркнул "редко" и написал: "не всегда".
Какой бы примерчик?
"Мы перешли от буржуазного индивидуально-крестьянского строя (новый
термин получился, и хороший термин!) к социалистическому колхозному."
И, поставив, как все люди, точку, он подумал и дописал: "строю". Это был
его любимый стиль: ещё один удар по уже забитому гвоздю. С повторением всех
слов любая фраза воспринималась им как-то понятнее. Увлечённое перо писало
дальше:
"Однако, этот переворот совершился не путём взрыва, то есть не путём
свержения существующей власти, -- (надо, чтоб это место агитаторы особенно
разъясняли!), -- и создания новой власти", -- (об этом чтоб и мысли не
было!!).
С легкодумной ленинской руки в советской исторической науке признают
только революцию снизу, а революцию сверху считают полумерой, ублюдком,
признаком дурного тона. Но пора назвать вещи своими именами:
"А удалось это проделать потому, что это была революция [сверху], что
переворот был совершён по инициативе существующей власти..."
Стоп, это получилось нехорошо. Так выходит, что инициатива
коллективизации шла не от крестьян?..
Сталин откинулся в кресле, зевнул -- и вдруг потерял мысль, все мысли,
какие только что были. Загоревшийся в нём пыл исследования -- погас.
Сильно сгорбившись, путаясь в длинных полах халата, шаркающею походкой
владетель полумира прошёл во вторую узкую дверь, не различную от стены,
опять в кривой узкий лабиринтик, а лабиринтиком -- в низкую спальню без
окна, с железобетонными стенами.
Ложась, он кряхтел и пытался подкрепить себя привычным рассуждением: ни
Наполеон, ни Гитлер не могли взять Британии потому, что имели врага на
континенте. А у него -- не будет. Сразу с Эльбы -- марш на Ламанш, Франция
сыпется как труха (французские коммунисты помогут), Пиренеи -- с ходу
штурмом. Блитц-криг -- это, конечно, афера. Но без молниеносной войны не
обойтись.
Начать можно будет, как атомных бомб наделаем и прочистим тыл хорошенько.
Уже уткнувшись в подушку щекой, перебрал последние бессвязные мысли: что
в Корее тоже надо молниеносно; что с нашими танками, артиллерией, авиацией
обойдёмся мы, пожалуй, и без Мирового Октября.
Вообще путь к мировому коммунизму проще всего через Третью Мировую войну:
сперва объединить весь мир, а уже там учреждать коммунизм. Иначе -- слишком
много сложностей.
Не нужно больше никаких революций! Сзади, сзади все революции! Впереди --
ни одной!
И опустился в сон.
Когда инженер-полковник Яконов вышел из министерства боковым парадным
ходом на улицу Дзержинского и обогнул черно-мраморный нос здания под
пилястры Фуркасовского, он не сразу узнал свою "победу" и уже надавил было
ручку садиться в чужую.
Вся прошедшая ночь была густо-туманная. Снег, порывавшийся идти с вечера,
вначале всё таял, потом пресекся. Сейчас, под утро, туман жался к земле, а
натаявшую воду подбирало хрупким ледком.
Холодало.
Было уже скоро пять часов. В небе стояла чёрная фонарная ночь.
Мимо проходил студент-первокурсник (он всю ночь простоял в парадном со
своей возлюбленной) и с завистью поглядел, как Яконов садился в автомобиль.
Он вздохнул -- доживёт ли когда-нибудь, чтоб иметь машину. Не то, чтобы
девушку покатать в легковой -- он и в грузовике-то ездил только в кузове, в
колхоз на уборочную.
Но он не знал, кому завидовал...
Шофёр спросил:
-- Домой?
Яконов бессмысленно держал на ладони карманные часы, не понимая, что они
показывали.
-- Домой? -- спросил шофёр.
Яконов дико посмотрел на него.
-- А? Нет.
-- В Марфино? -- удивился шофёр. Хотя он ждал в бурках и в полушубке --
он продрог, хотел спать.
-- Нет, -- ответил инженер-полковник, держась рукой чуть повыше сердца.
Шофёр смотрел на лицо шефа в мутноватом пятне от уличного фонаря сквозь
ветровое стекло.
Это не был его шеф. Покойные мягкие, порой надменно-сжатые губы Яконова
