поразительно усматривала в этих поступках низость, неблагородство. И чем
больше она находила недостатков в Антоне, тем больше он к ней привязывался,
так странно.
А спорить с ней нужно было осторожно. Слабенькая, она утомлялась от
подъёма на гору, от беготни, даже от оживлённого разговора. Ничего не стоило
обидеть её.
Однако, она находила в себе силы целыми днями одиноко гулять по лесу. Но
вопреки всякому представлению о городской девушке в лесу -- никогда не брала
туда с собой книги: книга мешала бы ей, отвлекая от леса. Она просто бродила
там и сидела, своим умом изучая тайны леса. Описания природы у Тургенева она
пропускала, находя их поверхностными. Когда Антон ходил с ней вместе, его
поражали её наблюдения: то -- стволик берёзы наклонён до земли в память
снегопада, то -- как меняется вечером окраска лесной травы. Ничего подобного
он сам не замечал -- лес и лес, воздух хороший, зелено.
Лесной Ручеёк -- так звал её Яконов летом двадцать седьмого года,
проведенным ими на соседних дачах. Они вместе уходили и приходили, и в
глазах всех понимались как жених и невеста.
Но очень далеко от этого было на самом деле.
Агния не была хороша, ни нехороша собой. Лицо её часто преображалось: то
в миловидной улыбке, то в непривлекательной вытянутости. Роста она была выше
среднего, но узка, хрупка, а походка -- такая лёгкая, будто Агния вовсе не
нуждалась наступать на землю. И хотя Антон уже был довольно искушён и ценил
в женском теле плоть, но чем-то, не телом, тянула его Агния -- и,
приобвыкнув, он уверил себя, что как женщина она тоже ему нравится, что она
разовьётся.
Однако, с удовольствием деля с Антоном долгие летние дни, уходя с ним за
много вёрст в зелёную глубь, лёжа с ним бок о бок на лужайках, -- она очень
нехотя позволяла погладить себя по руке, спрашивала "зачем это?" и пыталась
освободиться. И то не был стыд перед людьми: возвращаясь в дачный посёлок,
она уступала его самолюбию и покорно шла под руку.
Рассудив с собой, что он любит её, Антон объяснился в любви -- припал к
её коленям на лесной лужайке. Но глубокое уныние овладело Агнией. "Как
грустно, -- говорила она. -- Мне кажется, что я тебя обманываю. Мне нечего
тебе ответить. Я ничего не испытываю. Мне даже от этого не хочется жить. Ты
умный и блестящий, и я бы должна только радоваться, -- а мне не хочется
жить..."
Она говорила так -- но всё же каждое утро тревожно ожидала, нет ли
изменений в его лице, в его отношении.
Она говорила так, но говорила и иначе: "В Москве много девушек. Осенью ты
познакомишься с красивой и меня разлюбишь."
Она давала себя обнимать и даже целовать, но её губы и руки были при этом
безжизненны. "Как тяжело! -- страдала она. -- Я верила, что любовь -- это
сошествие огненного ангела. И вот ты любишь меня, и мне никогда не встретить
лучшего, чем ты -- а мне не радостно, совсем не хочется жить."
В ней было что-то задержавшееся детское. Она боялась тех тайн, которые
связывают мужчину и женщину в супружестве, и упавшим голосом спрашивала у
него:
"А без этого нельзя?" -- "Но это совсем, совсем не главное! -- с
воодушевлением отвечал ей Антон. -- Это только дополнение к нашему духовному
общению!" И тогда впервые её губы слабо пошевельнулись в поцелуе, и она
сказала: "Спасибо тебе. А иначе зачем было бы жить?
Я думаю, что я уже начинаю тебя любить. Я постараюсь обязательно
полюбить."
Той самой осенью под вечер они шли переулками у Таганской площади, и
Агния сказала своим тихим лесным голосом, который трудно расслышивался в
городском громыхании:
-- Хочешь, я покажу тебе одно из самых красивых мест в Москве?
И подвела к ограде маленькой кирпичной церкви, окрашенной в белую и
красную краску и обращённой алтарём в кривой безымянный переулок. Внутри
ограды было тесно, шла только вкруг церковушки узкая дорожка для крестного
хода, чтобы поместились рядом священник и дьякон. За обрешеченными окошками
виделся из глубины мирный огонь алтарных свечей и цветных лампад. И тут же
рос, в углу ограды, старый большой дуб, он был выше церкви, его ветви, уже
жёлтые, осеняли и купол, и переулок, отчего церковь казалась совсем
крохотной.
-- Это церковь Никиты Мученика, -- сказала Агния.
-- Но не самое красивое место в Москве.
-- А подожди.
Она провела его между столпами калитки. На каменных плитах двора лежали
жёлтые и оранжевые листья дуба. Едва не в сени того же дуба стояла и древняя
шатровая колоколенка. Она и прицерковный домик за оградой заслоняли закатное
уже низкое солнце. В распахнутых двустворчатых железных дверях северного
притвора согбилась нищая старушка и крестилась доносящемуся изнутри
золотисто-светлому пению вечерни.
-- "Бе же церковь та вельми чудна красотою и светлостию..." -- почти
прошептала Агния, близко держась плечом к его плечу.
-- Какого ж она века?
-- Тебе обязательно век? А без века?
-- Мила, конечно, но не....
-- Так смотри! -- Агния натянутой рукой быстро повлекла Антона дальше --
к паперти главного входа, вышла из тени в поток заката и села на низкий
каменный парапет, где обрывалась ограда и начинался просвет для ворот.
Антон ахнул. Они как будто сразу вырвались из теснины города и вышли на
крутую высоту с просторной открытой далью. Паперть сквозь перерыв парапета
стекала в долгую белокаменную лестницу, которая многими маршами, чередуясь с
площадками, спускалась по склону горы к самой Москва-реке. Река горела на
солнце. Слева лежало Замоскворечье, ослепляя жёлтым блеском стёкол, впереди
дымили по закатному небу чёрные трубы МОГЭСа, почти под ногами в Москва-реку
вливалась блесчатая Яуза, справа за ней тянулся Воспитательный дом, за ним
высились резные контуры Кремля, а ещё дальше пламенели на солнце пять
червонно-золотых куполов храма Христа Спасителя.
И во всём этом золотом осиянии Агния, в наброшенной жёлтой шали тоже
казавшаяся золотой, сидела, щурясь на солнце.
-- Да! Это -- Москва! -- захваченно произнёс Антон.
-- Как же умели древние русские люди выбирать места для церквей, для
монастырей! -- говорила Агния прерывающимся голосом. -- Я вот ездила по
Волге и по Оке, всюду так они строятся -- в самых величественных местах.
Архитекторы были богомольны, каменщики -- праведники.
-- Да-а, это -- Москва...
-- Но она -- уходит, Антон, -- пропела Агния. -- Москва -- уходит!..
-- Куда она там уходит? Фантазия.
-- Эту церковь снесут, Антон, -- твердила Агния своё.
-- Откуда ты знаешь? -- рассердился Антон. -- Это художественный
памятник, его оставят. -- Он смотрел на крохотную колоколенку, в прорези
которой, к колоколам, заглядывали ветки дуба.
-- Снесут! -- уверенно пророчила Агния, сидя всё так же неподвижно, в
жёлтом свете и в жёлтой шали.
Агнию в семье не только никто не воспитывал верить в Бога, но наоборот:
мать её и бабушка в те годы, когда обязательно было ходить в церковь -- не
ходили, не соблюдали постов, не говели, фыркали на попов и везде высмеивали
религию, так мирно уживавшуюся с крепостным рабством. Бабушка, мать и тётки
Агнии имели устойчивое своё исповедание: всегда быть на стороне тех, кого
теснят, кого ловят, кого гонят, кого преследует власть. Бабку знали,
кажется, все московские народовольцы, потому что она приючала их у себя и
помогала, чем умела. Её дочери переняли за ней и прятали подпольщиков-эсеров
и социал-демократов. И маленькая Агния всегда была расположена за зайчика,
чтобы в него не попали, за лошадь, чтобы её не секли. Но она росла -- и
неожиданно для старших это преломилось в ней, что она -- за церковь, потому
что её гонят.
Она настаивала, что [теперь-то] было бы низко избегать церкви, и, к ужасу
матери и бабки, стала ходить туда, отчего невольно вникала во вкус
богослужений.
-- Да в чём ты видишь, что её гонят? -- удивлялся Антон. -- В колокола
звонить им не мешают, просфорки печь не мешают, крестный ход -- пожалуйста,
а в городе да в школе им и делать нечего.
-- Конечно, гонят, -- возражала Агния, как всегда тихо, малозвучно. --
Раз на неё говорят и печатают, что хотят, а ей оправдываться не дают,
имущество алтарное описывают, священников ссылают -- разве это не гонят?
-- Где ты видела, что ссылают?!
-- Этого на улицах не увидишь.
-- И даже, если гонят! -- наседал Антон. -- Десять лет её гонят, а она
гнала? Десять веков?
-- Я тогда не жила, -- поводила узкими плечиками Агния. -- Я ведь живу --
теперь... Я вижу, что при моей жизни.
-- Но надо же знать историю! Неведение -- не оправдание! А ты никогда не
задумывалась -- как могла наша церковь пережить двести пятьдесят лет
татарского ига?
-- Значит, глубока была вера? -- догадывалась она. -- Значит, православие
оказалось духовно сильнее мусульманства?.. -- Она спрашивала, не утверждала.
Антон улыбнулся снисходительно:
-- Фантазёрка ты! Разве душой своей наша страна была когда-нибудь
христианской? Разве в ней за тысячу лет стояния действительно прощали
гонителей? и любили ненавидящих нас? Церковь наша устояла потому, что после
нашествия митрополит Кирилл первым из русских пошёл на поклон к хану просить
охранную грамоту для духовенства. Татарским мечом! -- вот чем русское
духовенство оградило земли свои, холопов и богослужение! И, если хочешь,
митрополит Кирилл был прав, реальный политик. Так и надо. Только так и
одерживают верх.
Когда на Агнию наседали, она не спорила. Она расширила глаза под
взлетающими бровями и с каким-то новым недоумением смотрела на жениха.
-- Вот на чём построены все эти красивые церкви с таким удачным выбором
мест! -- громил Антон. -- Да на сожжённых раскольниках! Да на запоротых
сектантах! Нашла ты, кого пожалеть -- церковь гонят!..
Он сел рядом с ней на нагретый камень парапета:
-- И вообще, ты не справедлива к большевикам. Ты не дала себе труда
прочесть их большие книги. К мировой культуре у них самое бережное
отношение. Они за то, чтобы не было произвола человека над человеком, а было
бы царство разума. А главное, они -- за равенство! Вообрази: всеобщее,
полное и абсолютное равенство. Никто не будет иметь привилегий перед другим,
никто не будет иметь преимуществ ни в доходах, ни в положении. Разве есть
что-нибудь привлекательнее такого общества? Разве оно не стоит жертв?
(Помимо привлекательности общества, Антон имел происхождение такое, что
надо было поскорее [примкнуть], пока не поздно.)
-- А своим этим манерничаньем ты только сама же себе закроешь все дороги,
и в институт. И много ли вообще значит твой протест? Что ты можешь сделать?
-- А что может женщина вообще? -- Её тонкие косички (никто уж в те годы
не носил кос, все стригли, она ж носила из духа противоречия, хоть ей они не
шли), её косички разлетелись, одна за спину, другая на грудь. -- Женщина
только и способна отвращать мужчину от великих поступков. Даже такие, как
Наташа Ростова. Я её терпеть не могу.
-- За что? -- поразился Антон.
-- За то, что Пьера она не пустит в декабристы! -- И слабый голос её
опять прервался.
Вот из таких внезапностей она была вся.
Прозрачная жёлтая шаль её за плечами повисла на освобождённых
полуопущенных локтях и была как тонкие золотые крылья.
Антон двумя ладонями облёг её локоть, словно боясь сломать.
-- А ты бы? Отпустила?
-- Да, -- сказала Агния.
Впрочем, он не знал перед собой подвига, на который его надо было бы
отпускать. Его жизнь кипела, работа была интересна и вела всё вверх и вверх.
Мимо них проходили, крестясь на открытые двери церкви, поднявшиеся с
набережной запоздавшие богомольцы. Входя в ограду, мужчины снимали картузы.
