в одну строчку умещался лозунг: "Вперёд, к победе коммунизма!", всё же
множество кирпично-ржавых, облезло-голубых и облупленно-зелёных машин
неизвестного назначения с хоботами, жерлами, зацепами, и цистерны, и полевая
кухня, и прицепы с подпёртыми или опущенными дышлами -- всё было разбросано
и покинуто на большой площади такой же изувеченной, изрытой земли, где и
ногой почти пройти было нельзя. И только один человек в чумазой робе всё
бродил от машины к машине, наклонялся, поднимался, что-то смотрел. Больше не
было никого.
Да на холме работал один трактор.
И другого пути не было. Кое-как по колдобинам пересекли они бригадный
двор. Иннокентий хромал. Снова было жарко. Они спустились к реке опять.
А она текла под бетонный мост. Уравнивал скучный прочный мост оба берега,
оба жребия. Кажется, это было шоссе.
-- Подловим попутную? -- сказал Иннокентий. -- Не возвращаться ж на
станцию опять.
День был в середине, а прогулка при конце.
Отчего натягивается между людьми вот эта препонка? Почти видно и почти
слышно, как можно помочь друг Другу.
Но не дано было этому быть. Этого быть не могло.
Под мостом они обнаружили родничок. Сели, стали пить, придумали и ноги
помыть.
Но тут послышался сильный гул наверху. Они вышли и из-под откоса стали
смотреть на дорогу.
По шоссе катилась вереница одинаковых новеньких грузовиков под новеньким
брезентом. До горы не было видно им конца, и на другую гору ушла голова
колонны. Были машины с антеннами, техобслуживания, с бочками "огнеопасно"
или с прицепными кухнями. Расстояния между машинами точно выдерживались
метров по двадцать -- и не менялись, так аккуратно они шли, не давая
бетонному мосту умолкнуть. В каждой кабине с военным шофёром ещё сидел
сержант или офицер. И под брезентами сидели многие военные: в откидные
окошки и сзади виднелись их лица, равнодушные к покинутому месту и к
мимобежному, и к тому, куда гнали их, застылые в сроке службы.
От того, как Клара с Иннокентием поднялись, они насчитали сотню машин,
пока стихло.
И опять под мостом шуршала вода у торчащих надпиленных опор прежнего
деревянного.
Иннокентий опустился на камень у родничка и сказал потерянно:
-- Жизнь -- распалась.
-- Но в чём? но в чём распалась, Инк? -- с отчаянием вырвалось у Клары.
-- Но ты же всё обещал мне объяснить -- и ничего не объясняешь!
Он посмотрел на неё больными глазами. Взял обломанную палочку как
карандаш. И на сырой земле начертил круг.
-- Вот видишь -- круг? Это -- отечество. Это -- первый круг. А вот --
второй. -- Он захватил шире. -- Это -- человечество. И кажется, что первый
входит во второй? Нич-чего подобного! Тут заборы предрассудков. Тут даже --
колючая проволока с пулемётами. Тут ни телом, ни сердцем почти нельзя
прорваться. И выходит, что никакого человечества -- нет. А только отечества,
отечества, и разные у всех...
Чуть ли не в те самые дни спецчасть предложила Кларе анкеты. Она с
лёгкостью заполнила их: происхождение её было безупречно, жизнь -- не
протяжённа, освещена ровным светом благополучия и свободна от поступков,
порочащих гражданина.
Сколько-то месяцев анкеты ходили, были все одобрены. Тем временем Клара
окончила институт и переступила порог вахты таинственной зоны Марфина.
С другими своими подругами, выпускницами института связи, Клара прошла
пугающий инструктаж у темнолицего майора Шикина.
Она узнала, что работать будет среди крупнейших агентов -- псов мирового
империализма и американской разведки, нипочём продававших свою родину.
Клара была назначена в Вакуумную лабораторию. Так называлась лаборатория,
изготовлявшая множество электронных трубок по заказам остальных лабораторий.
Трубки сперва выдувались в соседней маленькой стеклодувной; а затем в
собственно-вакуумной, большой полутёмной комнате, обращённой на север,
откачивались тремя гудящими вакуумными насосами. Насосы, как шкафы,
перегораживали комнату. Даже днём здесь горели электрические лампы. Пол был
выложен каменной плиткой -- и постоянно стоял гул от шагов людей, от
передвига стульев. У каждого насоса сидел или похаживал свой вакуумщик,
заключённый. В двух-трёх местах за столиками ещё сидели заключённые. А из
вольных были только одна девушка Тамара, да начальник лаборатории, капитан.
Этому своему начальнику Клара была представлена в кабинете Яконова. Он
был толстенький немолодой еврей с каким-то налётом равнодушия. Ничем уже
больше не стращая Клару, он кивнул ей идти за собой, а на лестнице спросил:
-- Вы, конечно, ничего не умеете и ничего не знаете?
Клара ответила невнятно. Ещё ко всему страху не хватало позора -- сейчас
разоблачат, что она невежда, и будут над ней смеяться.
Как в клетку со зверьми, она вступила в лабораторию, где обитали чудовища
в синих комбинезонах. Она даже глаза поднять боялась.
Трое вакуумщиков, действительно, ходили как пленные звери возле своих
насосов -- у них был срочный заказ, и их вторые сутки не пускали спать. Но у
среднего насоса арестант лет за сорок, с плешиной, запущенно-небритый,
остановился, раскрылся в улыбке и сказал:
-- Во-о! Пополнение!
И сразу страх сняло. Столько доброты и простоты было в этом восклицании,
что Клара только усилием лица удержалась от ответной улыбки.
Младший вакуумщик -- у него был самый маленький из насосов, тоже
остановился. Это был совсем юноша с весёлым, чуть плутоватым лицом и
невинными глазами. Его взгляд на Клару выражал такое чувство, будто он
застигнут врасплох. Таким взглядом ещё никогда в жизни ни один молодой
человек на Клару не смотрел.
Зато старший вакуумщик Двоетёсов, чей громадный насос в глубине комнаты
особенно громко гудел, -- высокий нескладный мужчина, сам поджарый, а с
отвислым животом, презрительно посмотрел на Клару издали и ушёл за шкаф,
словно чтоб не видеть подобной мерзости.
Позже Клара узнала, что это не обидно, что таков он бывал со всеми
вольными, при входе начальства нарочно включал какой-нибудь гуд, чтоб надо
было его перекрикивать. За наружностью своей он откровенно не следил, мог
прийти с отрывающейся на брюках пуговицей, ещё висящей на длинной нитке, с
дырой на спине, или вдруг начинал при девушках чесаться под комбинезоном. Он
любил говорить:
-- А я -- у себя на Родине! В своём отечестве -- чего мне стесняться?
Среднего вакуумщика заключённые, даже и молодые, звали просто Земеля, на
что он ничуть не обижался. Он был из тех, кого психологи называют
"солнечными натурами", а в народе говорят -- "рот до ушей, хоть завязки
пришей". В последующие недели наблюдая за ним, Клара заметила, что он
никогда не жалел ни о чём пропавшем, будь то завалившийся карандаш или вся
его погибшая жизнь, ни на кого и ни на что не сердился, в равной мере и не
боялся никого. Он был всамделишный хороший инженер, только
моторист-авиационник, в Марфино был завезен по ошибке, но прижился здесь и
не рвался в другое место, справедливо считая, что вряд ли там будет лучше.
Вечером, когда насосы стихали, Земеля любил в тишине послушать или
рассказать что-нибудь:
-- Бывало, возьми пятачок и иди, чего хочешь покупай, на каждом шагу тебе
в руки суют, -- широко улыбался он. -- Дерьмом никто не торговал. Сапоги --
так сапоги, десять лет без починки носишь, а с починкой -- пятнадцать.
Кожу-то на головках не обрезали, как сейчас, а напускали, чтобы под ногой
вкруговую сходилась. Ещё эти были... как они назывались?.. красные расписные
на спиртовой подошве -- это ж не сапоги, это душа вторая! -- Весь он
растаивал в улыбке и жмурился как на слабое тёплое солнышко. -- Или,
например, на станциях... Никогда на полу не лежали, по суткам никогда за
билетами не душились. Приходи за минуту, покупай, садись, всегда вагоны
свободные. Поезда гоняли -- не экономили... Вообще -- просто, очень просто
жилось...
Старший вакуумщик, покачивая грузным телом и засунув руки в карманы,
выходил на эти рассказы из тёмного угла, где его письменный стол был надёжно
укрыт от начальства. Он становился посреди комнаты, смотрел как-то избоку,
выкаченными глазами, а очки были спущены на нос:
-- Земеля! Да ты разве царя помнишь?
-- Помню немножко, -- извинялся улыбкой Земеля.
-- На-прас-но, -- качал головой Двоетёсов. -- Забывай. А то социализм
нужно качать.
-- Да ведь, Костя, -- робко возражал Земеля. -- Социализм-то вроде
построен, говорят.
-- Ну-у-у? -- вылупливался старший вакуумщик.
-- Да-а. Ещё с тридцать третьего, что ль, года.
-- Это когда на Украине голод был? Так подожди, подожди, а что ж мы
теперь вот день и ночь откачиваем?
-- Теперь? Коммунизм наверно, -- сиял Земеля.
-- Да-а?!.. Вон она-а!.. -- придурковато гундосил старший вакуумщик и,
шаркая, уходил в свой угол.
Для себя или для Клары они такой разговор вели, -- но Клара докладывать
не ходила.
Обязанности Клары оказались несложны: ей надо было, чередуясь с Тамарой,
приходить один день с утра и быть до шести вечера, а другой день после обеда
и -- до одиннадцати ночи. Капитан же был всегда с утра, потому что днём его
могло требовать начальство; вечерами он никогда не приходил, не ставя своей
целью служебное продвижение. Главная задача девушек была -- дежурство, то
есть, слежка за заключёнными. Помимо того, "для развития", начальник поручал
им мелкие несрочные работы. С Тамарой Клара встречалась всего часа два в
день. Тамара работала на объекте больше года и обращалась с заключёнными
непринуждённо. Кларе даже показалось, что с одним из них она довольна
коротка и носит ему книги, но обменивали они их незаметно. Кроме того, тут
же, в институте, Тамара ходила на кружок английского языка, где учились
вольные, а преподавали (конечно, бесплатно, и в этом состояла выгода) --
заключённые. Тамара быстро рассеяла страхи Клары, что эти люди могут
причинить что-нибудь ужасное.
Наконец, и сама Клара разговорилась с одним из заключённых. Правда, это
был преступник не государственный, а всего-навсего бытовик, каких в Марфине
содержалось очень мало. Это был Иван-стеклодув, великий мастер, на свою
беду. Старуха тёща говорила о нём, что работник он золотой, а пьяница ещё
золотей. Он много зарабатывал, много пропивал, в пьяном виде бил жену и
громил соседей. Но всё было бы ничего, если бы пути его не скрестились с
МГБ. Какой-то авторитетный товарищ без знаков различия вызвал его повесткой
и предложил поступить на работу с окладом три тысячи рублей. Иван же работал
в таком одном местечке, где платили ему меньше, но со сдельными он выгонял
больше. И он, забыв, с кем имеет дело, запросил четыре тысячи в месяц.
Ответственный собеседник добавил двести, Иван упёрся на своём. Его
отпустили. В первую же получку он напился и стал буянить во дворе, но
милиция, которой раньше бывало не дозваться, тут сразу пришла большим
нарядом и увела Ивана. На другой же день был ему суд, дали год, и после суда
привезли к тому же начальнику без знаков, который разъяснил, что Иван будет
работать на предназначенном ему месте, но только платить ему не будут. Если
такие условия его не устраивают, он может ехать добывать заполярный уголь.
Теперь Иван сидел и выдувал удивительные по своей форме, каждый раз
новые, электронно-лучевые трубки. Год срока ему кончался, но судимость
оставалась, и, чтоб не выслали из Москвы, он очень просил начальство
оставить его на этой работе и вольным, хотя б на полутора тысячах.
Никого на шарашке не мог заинтересовать столь бесхитростный рассказ с
таким благополучным концом -- на шарашке были люди, по пятьдесят суток
