таможню, узнавать, как там и куда растёт западная живопись.
А куда б она ни росла -- это никак не могло влиять и отношения не имело к
работе Кондрашёва-Иванова, потому что в магическом пятиугольнике, где всё
открывалось и создавалось, все пять вершин были заняты раз и навсегда: две
вершины -- рисунок и цвет, как мог увидеть только он, две вершины -- мировое
Добро и мировое Зло, а пятая -- сам художник.
Он не мог живыми ногами вернуться к тем пейзажам, которые когда-то видел,
и не мог руками воссоставить те натюрморты, но ко всем к ним и особенно к
истинным их цветам он прозрел в камерах, полутёмных от намордников, -- и
теперь по памяти писал ненаписанные прежде натюрморты и пейзажи.
Один из тех натюрмортов в соотношении египетского квадрата, четыре к пяти
(Кондрашёв первейшее значение придавал соотношению сторон) и сейчас висел
рядом с окном Мамурина. В половину его площади тут располагался стоймя,
ребром -- ярко-начищенный круглый медный поднос. Это был простой поднос, но
воспринимался он как доблестно горящий щит! И стоял рядом
темно-металлический кувшин, в мелких углубинах воронёный -- не для вина,
скорей для свежей воды. А ещё по задней стене спадала жёлто-золотая парча
(всеми оттенками жёлтого особенно увлекался сейчас Кондрашёв) и
воспринималась как накидка Невидимого. Что-то было в сочетании этих трёх
предметов, что передавало дух мужества и призывало не отступать.
(Никто из полковников не брал этого натюрморта, настаивая таз переставить
плашмя и на него положить хотя бы разрезанный арбуз.)
Кондрашёв писал сразу несколько картин, оставляя и возвращаясь к ним
вновь. Ни одну из них он не довёл до той ступени, которая даёт мастеру
ощущение совершенства. Он даже не знал точно, существует ли такая ступень.
Он оставлял их тогда, когда уже переставал различать в них что-либо, когда
примелькивался его глаз. Он оставлял их тогда, когда с каждым возвратом всё
меньшими и меньшими крохами был способен их улучшить и даже замечал, что
портит, а не исправляет.
Он оставлял их -- отворачивал к стене, задёргивал. Картины от него
отделялись, отдалялись, -- а когда он снова свеже взглядывал на них,
безнаградно и навсегда отдавая их висеть среди чванной роскоши, --
прощальный восторг пробивал художника. Пусть никто их не увидит больше, но
всё-таки он их написал!
... Уже полный внимания, Нержин стал рассматривать теперь последнюю
картину Кондрашёва.
Стылый ручей занимал главное в ней место. Куда тёк ручей -- почти нельзя
было понять: он не тёк вовсе, его поверхность была готова взяться ледком.
Где помельче, в ручье угадывался коричневый оттенок -- это был отсвет палых
листьев, устлавших дно. Первый снег лежал пятнами на обоих бережках, а в
вытаинах между ними торчала жёлкло-коричневая трава. Два куста ветлы росли у
берега, неосязаемо-дымчатые, мокрые от задержавшегося на них крупинками и
тающего снега. Но не тут было главное, а -- в глубине: густою грудью леса
стояли оливково-чёрные ели, в первом же ряду их беззащитно светилась
единственная берёза. От её жёлтого нежного огня ещё мрачней и сплочённей
стояла хвойная стража, поднимая острые пики в небо. Небо было в безнадёжных
пегих клочьях, и в такой же пасмури заходило задушенное солнце, не имея силы
прорваться прямым лучом. Но и не это ещё было главное, а -- стылая вода
устоявшегося ручья. Она имела налитость, глубину. Она была
свинцово-прозрачная, очень холодная. Она вобрала в себя и держала равновесие
между осенью и зимой. И даже ещё какое-то другое равновесие.
В эту картину сейчас и уставился автор.
Был неотклонимый закон у творчества, Кондрашёв хорошо и давно его знал,
пытался остояться против него, но снова беспомощно ему подчинялся. Закон
этот был -- что ничто, сделанное им раньше, не имело веса, не шло в счёт, не
составляло никакой заслуги автора. Только то единственное, что писалось
сегодня, только оно было средоточие всего его жизненного опыта, высшей
точкой его способностей и ума, первым пробным камнем его таланта.
А оно не удавалось!
Каждое из прежних до того, как удаться, тоже не удавалось, но прежнее
отчаяние было всё забыто, а теперь вот это единственное -- первое, на
котором он учился писать по-настоящему! -- оно не удавалось -- и вся жизнь
была прожита зря, и таланта не было никогда никакого!
Вот эта вода -- она была и налита, и холодна, и глубока, и неподвижна --
но всё это было ничто, если она не передавала высшего синтеза природы. Этого
синтеза -- понимания, успокоения, всесоединения -- сам в себе, в своих
крайних чувствах Кондрашёв никогда не находил, но знал и поклонялся ему в
природе. Так вот это высшее успокоение -- передавала его вода или нет? Он
изнывал и отчаивался понять -- передавала или нет?
-- А вы знаете, Ипполит Михалыч. Я, кажется, начинаю с вами соглашаться:
все эти места -- Россия.
-- Не Кавказ? -- быстро обернулся Кондрашёв-Иванов. Очки его не дрогнули
на носу, как прилитые.
Этот вопрос, хотя далеко и не первый, тоже был не лишён важности. Многие
с недоумением отходили от пейзажей Кондрашёва: они казались им не русскими,
а кавказскими, что ли -- слишком величественными, слишком приподнятыми.
-- Вполне могут быть такие места в России, -- всё уверенней соглашался
Нержин. Он поднялся с чурбака и прошёлся, рассматривая "Утро необыкновенного
дня" и другие пейзажи.
-- Ну, разумеется! ну, разумеется! -- волновался художник и крутил
головой. -- Не только могут быть в России -- но и есть! Я бы вас повёз, если
бы без конвоя! Поймите, публика поддалась Левитану! Вслед за Левитаном мы
привыкли считать нашу русскую природу бедненькой, обиженной,
скромно-приятной. Но если бы наша природа была только такая, -- скажите,
откуда бы взялись у нас самосжигатели? стрельцы-бунтари? Пётр Первый?
декабристы? народовольцы?
-- У-у, -- понравилось Нержину. -- Это верно. Но всё-таки, Ипполит
Михалыч, как хотите, я не понимаю вашей страсти к крайним выражениям. Ну
вот, изувеченный дуб. Ну почему он обязательно на обрыве скалы? Под ним
конечно -- бездна, меньше вы не принимаете. И небо -- не только грозовое, но
оно вообще никогда не знало солнца, такое небо. И все ураганы, какие за
двести лет где-нибудь дули -- все тут прошли, и ветви ему закручивали, и с
когтями рвали его из скалы. Я знаю, вы шекспирист, вам если злодейство -- то
самое непомерное. Но это устарело, в статистическом смысле такие ситуации
редко кого настигают. Не надо этих больших букв над добром и злом...
-- Да это слышать невозможно!! -- разгневался художник и потрясал
длиннючими руками. -- Что устарело?! Злодейство устарело??? Да только в
нашем веке оно и проявилось впервые, при Шекспире были телячьи забавы! Не
только большие, но пятиэтажные буквы надо над Злом и Добром, и чтоб мигали
как маяки! А то мы заблудились в нюансах! Статистически редко? А -- каждого
из нас? А -- сколько нас миллионов?
-- Вообще-то да... -- покачал головой и Нержин. -- Если в лагере нам
предлагают отдать остатки совести за двести грамм черняшки... Но это как-то
беззвучно делается, как-то непоказно...
Кондрашёв-Иванов ещё выпрямился, ещё воздвигнулся во всю свою недюжинную
высоту. Смотрел же он ещё вверх и вперёд, как Эгмонт, ведомый на казнь:
-- Но никогда никакой лагерь не должен сломить душевной силы человека!
Нержин усмехнулся со злою трезвостью:
-- Не должен, может быть, -- но сламывает! Вы ещё не были в лагерях, не
судите. Вы не знаете, как там хрустят наши косточки. Попадают туда люди
одни, а выходят -- если выходят -- неузнаваемо другие. Да известное дело,
бытие определяет сознание.
-- Н-нет!! -- Кондрашёв-Иванов расправил длинные руки, готовый сейчас же
схватиться с целым миром. -- Нет! Нет! Нет! Да это было бы унизительно! Да
для чего тогда и жить? Да почему ж тогда, ответьте -- бывают верны
возлюбленные в разлуке? Ведь бытие требует, чтоб они изменили! А почему
бывают разными люди, попавшие в одинаковые условия, хоть и в тот же лагерь?
Ещё неизвестно, кто кого формирует: жизнь -- человека или сильный
благородный человек -- жизнь!
Нержин был спокойно уверен в превосходстве своего житейского опыта над
фантастическими представлениями этого нестареющего идеалиста. Но нельзя было
не залюбоваться его возражениями:
-- В человека от рождения вложена некоторая Сущность! Это как бы -- ядро
человека, это его я! Никакое внешнее бытие не может его определить! И ещё
каждый человек носит в себе Образ Совершенства, который иногда затемнён, а
иногда так явно выступает! И напоминает ему его рыцарский долг!
-- Да, и вот ещё, -- почесал в затылке Нержин, тем временем опять осевший
на чурбак. -- Зачем у вас так часто рыцари и рыцарские принадлежности? Мне
кажется, вы переходите меру, хотя конечно, Мите Сологдину это нравится.
Девчёнка-зенитчица у вас -- рыцарь, медный поднос у вас -- рыцарский щит...
-- Ка-ак? -- изумился Кондрашёв. -- Вам это не нравится? Перехожу меру!
Ха! ха! ха! -- грандиозным хохотом обгремелся он, и по всей лестнице, как по
скалам, раздалось эхо от его хохота. И как пикою с коня поражая Нержина,
ткнул в его сторону руку, заострённую пальцем: -- А кто изгнал рыцарей из
жизни? Любители денег и торговли! Любители вакхических пиров! А кого не
хватает нашему веку? Членов партий? Нет, уважаемый, -- не хватает
[рыцарей]!! При рыцарях не было концлагерей! И душегубок не было!
И вдруг смолк, и со всей конской высоты мягко снизился на корточки рядом
с гостем и, блеща очками, спросил шёпотом:
-- Вам -- показать?
И так всегда кончаются споры с художниками!
-- Конечно, покажите!
Кондрашёв, не выпрямляясь в рост, прокрался кудато в угол, вытащил
маленькое полотенко, набитое на подрамник, и принёс его, держа к Нержину
обратной серой стороной.
-- Вы -- о Парсифале знаете? -- глуховато спросил он.
-- Что-то связано с Лоэнгрином.
-- Его отец. Хранитель чаши святого Грааля. Мне представляется именно
этот момент. Этот момент может быть у каждого человека, когда он внезапно
впервые увидит Образ Совершенства...
Кондрашёв закрыл глаза, подобрал и закусил губы. Он готовился сам.
Нержин удивился, почему такое маленькое то, что он сейчас увидит.
Художник открыл веки:
-- Это -- только эскиз. Эскиз главной картины моей жизни. Я её, наверно,
никогда не напишу. Это то мгновение, когда Парсифаль впервые увидел --
замок! святого!! Грааля!!!
И он обернулся поставить эскиз перед Нержиным на мольберт. И сам
неотрывно смотрел уже только на этот эскиз. И поднял вывернутую руку к
глазам, как бы заслоняясь от света, идущего [оттуда]. И отступая, отступая,
чтобы лучше охватить видение, он пошатнулся на первой ступеньке лестницы и
едва не грохнулся.
Картина задумана была по высоте в два раза больше, чем по горизонтали.
Это была клиновидная щель между двумя сдвинутыми горными обрывами. На обоих
обрывах, справа и слева, чуть вступали в картину крайние деревья леса --
дремучего, первозданного. И какие-то ползучие папоротники, какие-то цепкие
враждебные уродливые кусты прилепились на самых краях и даже на отвесных
стенах обрывов. Наверху слева, из лесу, светло-серая лошадь вынесла всадника
в шлемовидном уборе и алом плаще. Лошадь не испугалась бездны, лишь
приподняла ногу в несделанном последнем шаге, готовая, по воле всадника, и
попятиться и перенестись -- ей по силам и крылато перенестись.
Но всадник не смотрел на бездну перед лошадью. Растерянный, изумлённый,
он смотрел туда, перед нами вдаль, где на всё верхнее пространство неба
разлилось оранжево-золотистое сияние, исходящее то ли от Солнца, то ли от
