чего-то ещё чище Солнца, скрытого от нас за замком. Вырастая из уступчатой
горы, сам в уступах и башенках, видимый и внизу сквозь клиновидную щель и в
разломе между скалами, папоротниками, деревьями, игловидно поднимаясь на всю
высоту картины до небесного зенита, -- не чётко-реальный, но как бы
сотканный из облаков, чуть колышистый, смутный и всё же угадываемый в
подробностях нездешнего совершенства, -- стоял в ореоле невидимого
сверх-Солнца сизый замок Святого Грааля.
Звонок обеденного перерыва разнёсся по всем закоулкам здания
семинарии-шарашки, достиг и отдалённой лестничной площадки.
Нержин поспешил на воздух.
Как ни ограничено было общее пространство прогулки, он любил прокладывать
себе дорожку, по которой не шли все, и как в камере, три шага вперёд и
назад, но ходил один. Так добывал он себе на прогулках короткое благо
одиночества и самоустояния.
Пряча гражданский костюм под долгими полами своей безызносной
артиллерийской шинели (неснятие костюма вовремя было опасное нарушение
режима, и с прогулки могли прогнать -- а идти переодеваться было жалко
прогулочного времени), -- Нержин быстрыми шагами дошёл и занял свою
протоптанную короткую дорожку от липы до липы, уже на самом краю дозволяемой
зоны, вблизи того забора, что выходил к архиерейскому кораблевидному дому.
Не хотелось дать себя расплескать в пустом разговоре.
Снежинки кружились всё такие же редкие, невесомые. Они не составляли
снега, но и не таяли, упав.
Нержин стал ходить почти ощупью, с запрокинутой к небу головой. От
глубоких вдохов тело всё заменялось внутри. А душа сливалась с покоем неба
-- даже вот такого мутного, зрелого снегом.
Но тут окликнули его:
-- Глебка...
Нержин оглянулся. Тоже в старой офицерской шинели и зимней шапке (и он
был арестован с фронта зимой), не полностью выдвинувшись из-за ствола липы,
стоял Рубин. Перед другом-однокорытником он испытывал сейчас неловкость,
сознание некрасивого поступка: друг как бы ещё продолжал свидание с женой --
и в такую святую минуту приходилось его прерывать. Эту неловкость Рубин
выражал тем, что не вовсе выдвинулся из-за липы, а лишь на полбороды.
-- Глебка! Если я очень нарушаю настроение -- скажи, исчезну. Но весьма
нужно поговорить.
Нержин посмотрел в просительно-мягкие глаза Рубина, потом на белые ветви
лип -- и опять на Рубина. Сколько бы ни ходить тут, по одинокой тропке,
ничего больше не выбрать из того горя-счастья в душе. Оно уже застывало.
Жизнь продолжалась.
-- Ладно, Лёвчик, вали!
И Рубин вышел на ту же тропку. По его торжественному лицу без улыбки
смекнул Глеб, что случилось важное.
Нельзя было искусить Рубина тяжелей: нагрузить его мировою тайной и
потребовать, чтоб он ни с кем не поделился из самых близких! Если бы сейчас
американские империалисты выкрали его с шарашки и резали б его на кусочки --
он не открыл бы им своего сверхзадания! Но быть среди зэков шарашки
единственным обладателем такой гремучей тайны и не сказать даже Нержину --
это было уже сверхчеловеческое требование!
Сказать Глебу -- всё равно, что и никому не сказать, потому что Глеб
никому не скажет. И даже очень естественно было с ним поделиться, потому что
он один был в курсе классификации голосов и один мог понять трудность и
интерес задачи. И даже вот что -- была крайняя необходимость ему сказать и
договориться сейчас, пока есть время, а потом пойдёт горячка, от лент не
оторвёшься, а дело расширится, надо брать помощника...
Так что простая служебная дальновидность вполне оправдывала мнимое
нарушение государственной тайны.
Две облезлые фронтовые шапки, и две потёртые шинели, плечами сталкиваясь,
а ногами черня и расширяя тропу, они медленно стали ходить по ней рядом.
-- Дитя моё! Разговор -- [три нуля]. Даже в Совете Министров об этом
знают пара человек, не больше.
-- Вообще-то я -- могила. Но если такая заклятая тайна -- может, не
говори, не надо? Меньше знаешь -- больше спишь.
-- Дура! Я б и не стал, мне за эту голову отрубят, если откроется. Но мне
нужна будет твоя помощь.
-- Ну, бузуй.
Всё время присматривая, нет ли кого поблизости, Рубин тихо рассказал о
записанном телефонном разговоре и о смысле предложенной ему работы.
Как ни мало любопытен стал Нержин в тюрьме -- он слушал с густым
интересом, раза два останавливался и переспрашивал.
-- Пойми, мужичок, -- закончил Рубин, -- это -- новая наука,
[фоноскопия], свои методы, свои горизонты. Мне и скучно и трудно входить в
неё одному. Как здорово будет, если мы этот воз подхватим вдвоём! Разве не
лестно быть зачинателями совершенно новой науки?
-- Чего доброго, -- промычал Нержин, -- а то -- науки! Пошла она к кобелю
под хвост!
-- Ну, правильно, Аркезилай из Антиоха этого бы не одобрил! Ну, а --
досрочка тебе не нужна? В случае успеха -- добротная досрочка, чистый
паспорт. А и без всякого успеха -- упрочишь своё положение на шарашке,
незаменимый специалист! Никакой Антон тебя пальцем не тронет.
Одна из лип, в которые упиралась тропка, имела ствол, раздвоенный с
высоты груди. На этот раз Нержин не пошёл от ствола назад, а прислонился к
нему спиной и откинулся затылком точно в раздвоение. Из-под шапки, сдвинутой
на лоб, он приобрёл вид полублатной, и так смотрел на Рубина.
Второй раз за сутки ему предлагали спасение. И второй же раз спасение это
не радовало его.
-- Слушай, Лев... Все эти атомные бомбы, ракеты "фау" и новорожденная
твоя фоноскопия... -- он говорил рассеянно, как бы не решив, что ж ответить,
-- ... это же пасть дракона. Тех, кто слишком много знает, от роду веков
замуровывали в стенку. Если о фоноскопии будут знать два члена совета
министров, конечно Сталин и Берия, да два таких дурака, как ты и я, то
[досрочка] нам будет -- из пистолета в затылок. Кстати, почему в ЧК-ГБ
заведено расстреливать именно в затылок? По-моему, это низко. Я предпочитаю
-- с открытыми глазами и залпом в грудь! Они боятся смотреть жертвам в
глаза, вот что! А работы много, берегут нервы палачей...
Рубин помолчал в затруднении. И Нержин молчал, всё так же откинувшись на
липу. Кажется, тысячу раз у них было вдоль и поперёк переговорено всё на
свете, всё известно -- а вот глаза их, тёмно-карие и тёмно-голубые, ещё
изучающе смотрели друг на друга.
Переступить ли?..
Рубин вздохнул:
-- Но такой телефонный разговор -- это узелок мировой истории. Обойти его
-- нет морального права. Нержин оживился:
-- Так ты и бери дело за жабры! А что ты мне вкручиваешь тут -- новая
наука да досрочка? У тебя цель -- словить этого молодчика, да?
Глаза Рубина сузились, лицо ожесточело.
-- Да! Такая цель! Этот подлый московский стиляга, карьерист, стал на
пути социализма -- и его надо убрать.
-- Почему ты думаешь, что -- стиляга и карьерист?
-- Потому что я слышал его голос. Потому что он спешит выслужиться перед
боссами.
-- А ты себя не успокаиваешь?
-- Не понимаю.
-- Находясь, видимо, в немалом чине, не проще ли ему выслужиться перед
Вышинским? Не странный ли способ выслуживаться -- через границу, не называя
даже своего имени?
-- Вероятно, он рассчитывает туда попасть. Чтобы выслужиться здесь, ему
нужно продолжать серенькую безупречную службёнку, через двадцать лет будет
какая-нибудь медалька, какой-нибудь там лишний пальмовый лист на рукаве, я
знаю? А на Западе сразу -- мировой скандал и миллион в карман.
-- М-да-а... Но всё-таки судить о моральных побуждениях по голосу в
полосе частот от трёхсот до двух тысяч четырёхсот герц... А как ты думаешь,
он -- правду сообщил?
-- То есть, относительно радио магазина?
-- Да.
-- В какой-то степени очевидно -- да.
-- "В этом есть рациональное зерно"? -- передразнил Нержин. -- Ай-ай-ай,
Лёвка-Лёвка! Значит, ты становишься на сторону воров?
-- Не воров, а -- разведчиков!
-- Какая разница? Такие же стиляги и карьеристы, только нью-йоркские,
крадут секрет атомной бомбы, чтобы получить от Востока три миллиона в
карман! Или -- ты не слышал их голосов?
-- Дурень! Ты безнадёжно отравлен испареньями тюремной параши! Тюрьма
тебе исказила все перспективы мира! Как можно сравнивать людей, вредящих
социализму, и людей, служащих ему? -- Лицо Рубина выражало страдание.
Нержин сбил жаркую шапку назад и опять откинулся головой в раздвоение
ствола:
-- Слушай, у кого это я недавно читал чудесное стихотворение о двух
Алёшах...?
-- То было другое время, ещё неотдифференцированных понятий, ещё не
прояснившихся идеалов. Тогда -- могло быть.
-- А теперь прояснились? В виде ГУЛага?
-- Нет! В виде нравственных идеалов социализма! А у капитализма их нет,
одна жажда наживы!
-- Слушай, -- уже и плечами втирался Нержин в раздвоение липы,
устраиваясь для длинного разговора, -- какие такие нравственные идеалы
социализма, ты мне скажешь? Мы не только на земле их не видим, ну допустим
кто-то испортил эксперимент, но где и когда они обещаны, в чём они состоят?
А? Ведь весь и всякий социализм -- это какая-то каррикатура на Евангелие.
Социализм обещает нам только равенство и сытость, и то принудительным путём.
-- И этого мало? А в каком обществе во всю историю это было?
-- Да в любом хорошем свинарнике есть и равенство, и сытость! Вот
одолжили -- равенство и сытость! Вы нам - нравственное общество дайте!
-- И дадим! Только не мешайте! На дороге не стойте!
-- Не мешайте бомбы выкрадывать?
-- Ах, вывороченные мозги! Но почему ж все умные трезвые люди...
-- Кто? Яков Иванович Мамурин? Григорий Борисович Абрамсон?.. -- смеялся
Нержин.
-- Все светлые умы! все лучшие мыслители Запада, Сартр! -- все за
социализм! все против капитализма! Это становится уже трюизмом! А тебе
одному неясно! Обезьяна прямоходящая!
Рубин наклонялся на Нержина, корпусом на него наседал и тряс
растопыренными пятернями. Нержин отталкивался в грудки:
-- Ладно, пусть обезьяна! Но не хочу я разговаривать в твоей терминологии
-- какой-то "капитализм"! какой-то "социализм"! Я этих слов не понимаю и не
могу употреблять!
-- Тебе -- Язык Предельной Ясности? -- рассмеялся Рубин, сорвался с
напряжения.
-- Да, если хочешь!
-- А что ты понимаешь?
-- Я -- вот понимаю: своя семья! неприкосновенность личности!
-- Неограниченная свобода?
-- Нет, моральное самоограничение.
-- Ах, философ утробный! Да разве с этими расплывчатыми амёбными
понятиями ты проживёшь в двадцатом веке? Ведь все эти понятия классовые!
Ведь они зависят от...
-- Ни от хрена они не зависят! -- отбился и выпрямился из углубления
Нержин. -- Справедливость -- ни от чего не зависит!
-- Классовое! Классовое понятие! -- тряс Рубин пятерню над его головой.
-- Справедливость -- это глава угла, это основа мироздания! -- замахал и
Нержин. Издали можно было подумать, что они сейчас будут драться. -- Мы
родились со справедливостью в душе, нам жить без неё не хочется и не нужно!
Помнишь, как Фёдор Иоаныч говорит: я не умён и не силён, меня обмануть не
трудно, но [белое от чёрного] я отличить могу! Давай сюда ключи, Годунов!!
-- Никуда ты, никуда не денешься! -- грозно толковал Рубин. -- Придётся
тебе дать отчёт: по какую сторону баррикады ты стоишь?!
-- Вот ещё мать твою фанатиков перегрёб, -- всю землю нам баррикадами
перегородили! -- сердился и Нержин. -- Вот в этом и ужас! Ты хочешь быть
гражданином вселенной, ты хочешь быть ангелом поднебесья -- так нет же, за
ноги дёргают: [кто не с нами, тот против] нас! Оставьте мне простору!
