сидевшие в камере смертников, и люди, лично знавшие папу римского и Альберта
Эйнштейна. Но Клару эта история потрясла. Получалось, как сказал Иван, --
"что хотят, то и делают".
Политических она дичилась, держала их от себя в осторожно-официальном
отдалении. Но и от рассказа стеклодува вдруг осветилась подозрением её
голова, что среди этих синих комбинезонов могут встретиться и другие вовсе
невинные. А если так -- то не осудил ли и её отец когда-нибудь тоже
невиновного человека?..
Однако опять же некому было задать этот вопрос: в семье -- некому, и на
работе -- некому. Та дружба с Иннокентием и та прогулка не получили
продолжения -- может быть потому, что вскоре они с Нарой опять уехали за
границу.
Однако, в этом году у Клары появился, наконец, друг -- Эрнст Голованов.
Тоже не на работе она его нашла, он был литературный критик, и как-то Динэра
привезла его к ним в дом. Не ахти какой он был кавалер, ростом только-только
не ниже Клары (а когда отдельно стоял, то казался и ниже), прямоугольные у
него были лоб и голова на прямоугольном туловище. Лишь немного старше Клары,
он выглядел уже как будто средних лет, с брюшком и спортивно совсем не
развит. (Откровенно говоря, и фамилия его была по паспорту Саунькин, а
Голованов -- псевдоним.) Зато человек начитанный, развитый, интересный, и
уже кандидат Союза Писателей.
Как-то была она с ним в Малом театре. Шла "Васса Железнова". Спектакль
производил унылое впечатление. Он шёл при зале, заполненном меньше, чем
наполовину. Вероятно, это и убивало артистов. Они выходили на сцену скучные,
как приходят служащие в учреждение, и радовались, когда можно было уйти. При
таком пустом зале было почти стыдно играть: и грим, и роли казались забавой,
не достойной взрослого человека. Казалось, что в тишине зала кто-то из
зрителей сейчас скажет тихо, совсем как в комнате: "Ну, милые, ладно, хватит
кривляться!" -- и спектакль разрушится. Унижение актёров передалось и
зрителям. Всем передалось это ощущение, что они участвуют в постыдном деле,
и неловко было смотреть друг на друга. Поэтому и в антрактах было очень
тихо, как во время спектакля. Пары переговаривались полушёпотом и беззвучно
ходили по фойе.
Клара с Эрнстом тоже прошагали так первый антракт. Эрнст оправдывался за
Горького и возмущался за Горького, что недостойно так его играть, бранил
откровенно-халтурившего сегодня народного артиста Жарова, но ещё смелее --
общую рутину в министерстве культуры, которая подрывала и наш театр с его
замечательными реалистическими традициями и доверие к нему зрителя. Эрнст не
только писал складно, но и правильно, складно говорил, не жуя, не покидая
фраз, даже когда горячился.
Во втором антракте Клара попросила остаться в ложе. Она сказала:
-- Мне потому надоело смотреть и Островского, и Горького, что надоело это
разоблачение власти капитала, семейного угнетения, старый женится на
молодой. Мне надоела эта борьба с призраками. Уже пятьдесят лет, уже сто лет
прошло, а мы всё машем руками, всё разоблачаем, чего давно нет. А о том, что
есть -- пьесы не увидишь.
-- Отчасти верно. -- Эрнст с благожелательной улыбкой и любопытством
смотрел на Клару. Он не ошибся в ней. Девушка эта никак не поражала
наружностью, но с ней не соскучишься. -- О чём же, например?
Никого не было ни в соседних ложах, ни под ними в партере. Снизив голос и
стараясь не очень выдать государственную тайну и тайну своего участия в этих
людях, Клара рассказала Эрнсту, что работает с заключёнными, разрисованными
ей как псы империализма, но при знакомстве ближе они оказались такими вот и
такими; И мучил её вопрос, пусть скажет Эрнст -- ведь среди них есть и
невиновные?
Эрнст обстоятельно выслушал и ответил солидно, как об думанном уже:
-- Конечно, есть. Это неизбежно при всякой пенитенциарной системе.
Клара не поняла, какая система, и в ответ не вдумалась, а хотелось ей
кончить выводом стеклодува:
-- Но тогда, Эрнст! Ведь это получается -- что хотят, то и делают! Это же
ужасно!
Сильная рука теннисистки сжалась в кулак на красном бархате барьера. Свою
короткопалую кисть Голованов плоско положил на барьер точно рядом, но не
поверх клариной руки, этих вольностей невзначай он не применял.
-- Нет, -- мягко, но уверенно объяснил он, -- не "что хотят, то и
делают". Кто это -- "делает"? Кто это -- "хочет"? История. Нам с вами иногда
кажется это ужасным, но, Клара, пора привыкнуть, что существует закон
больших чисел. Чем на большем материале развёртывается какое-нибудь
историческое событие, тем, конечно, больше вероятность отдельных частных
ошибок -- судебных ли, тактических, идеологических, экономических. Мы
охватываем процесс только в его основных определяющих чертах, и главное --
убедиться, что процесс этот неизбежен и нужен. Да, иногда кто-то страдает.
Не всегда по заслугам. А убитые на фронте? А совсем бессмысленно погибшие от
Ашхабадского землетрясения? от уличного движения? Растёт уличное движение --
должны расти и жертвы. Мудрость жизни в том, чтобы принимать её в её
развитии и с её неизбежными ступеньками жертв.
Что ж, в этом объяснении был резон. Клара задумалась.
Уже дали два звонка, и зрители сходились в зал. В третьем акте
колокольчиком разыгралась артистка Роек, игравшая младшую дочь Вассы, и
стала вытягивать весь спектакль.
По-настоящему Клара и сама не понимала, что интересовал её не какой-то
где-то невиновный человек, который может быть уже давно сгнил за Полярным
Кругом по Закону больших чисел, -- а вот этот младший вакуумщик,
голубоглазый, со смугло-золотистым отливом щёк, почти мальчишка, несмотря на
двадцать три года. С первой же встречи в его взгляде не гасло радостное
преклонение перед Кларой, постоянно её будоражившее. Она не могла расчесть и
сопоставить, что Ростислав приехал из лагеря, где два года не видел женщин.
Она только первый раз в жизни чувствовала себя предметом восхищения.
Впрочем, восхищение это не овладевало соседом Клары целиком. В этом
затворничестве, почти напролёт при электрическом свете, в полутёмной
лаборатории, какой-то своей наполненной скорометчивой жизнью жил этот юноша:
то, скрываясь от начальства, он что-то мастерил; то украдкой учил в
служебное время английский язык; то звонил по телефону своим друзьям в
другие лаборатории и бежал с ними встречаться в коридоре. Всегда он двигался
порывисто, и всегда, в каждую минуту, а особенно в сию минуту казался без
остатка захваченным чем-то бурно интересным. И восхищение Кларой было одним
из таких бурно интересных его занятий.
При этом он не забывал следить и за своей наружностью, из-под комбинезона
у него под пестроватым галстуком всегда виднелось что-то безукоризненно
белое. (Клара не знала, что это и была манишка -- изобретение Ростислава,
шестнадцатая часть казённой простыни.)
Молодые люди, с которыми Клара встречалась на воле, и особенно Эрнст
Голованов, уже преуспели в служебном положении, одевались, двигались и
разговаривали рассчитанно, чтобы не уронить себя. По соседству же с
Ростиславом Клара чувствовала, что легчает, что и ей хочется озорнуть. Всё с
растущей симпатией она тайком присматривалась к нему. Ей никак не верилось,
что вот как раз он и добродушный Земеля есть те самые цепные псы
империализма, против которых предупреждал майор Шикин. Ей очень хотелось
узнать именно о Ростиславе -- за какое злодейство он наказан? долго ли ему
ещё сидеть? (Что он не женат -- было ясно.) Спросить его самого она не
решалась, представляя, что такие вопросы должны травмировать человека,
возрождая перед ним его отвратительное прошлое, которое он хочет стряхнуть с
себя, чтобы исправиться.
Прошло ещё месяца два. Клара уже вполне обвыклась со всеми, множество раз
при ней разговаривали о всяких неслужебных пустяках. Ростислав подстерегал,
когда на вечернем дежурстве во время ужина заключённых Клара оставалась в
лаборатории одна, и неизменно стал приходить в это время -- то за
оставленными вещами, то позаниматься в тишине.
В эти его вечерние приходы Клара забыла все предупреждения
оперуполномоченного...
Вчера вечером у них как-то сам прорвался тот стремительный разговор, от
которого, как от напора дикой воды, рушатся жалкие человеческие перегородки.
Никакого отвратительного прошлого этому юноше не предстояло стряхивать. У
него была только ни за что погубленная юность и вбирчивая жажда узнать и
отведать всего, чего не успел.
Оказалось, он жил с матерью в подмосковной деревне, у канала. Он только
кончил десятилетку, когда американцы из посольства сняли в их деревне дачу.
Руська и два его товарища имели неосторожность (ну, и любопытство тоже) раза
два удить с американцами рыбу. Всё сошло как будто благополучно, Руська
поступил в Московский университет, но в сентябре его арестовали -- тайком,
на дороге, так что мать долго не знала, куда он делся. (Оказывается, МГБ
всегда старается арестовать человека так, чтоб он ничего не успел спрятать и
чтобы близкие не могли от него получить пароль или знак.) Его посадили на
Лубянку (Клара даже это название тюрьмы услышала впервые в Марфине).
Началось следствие.
От Ростислава добивались -- какое задание он получил от американской
разведки, на какую явочную квартиру должен был передать. По собственному
выражению, Руська был ещё телёнок и только недоумевал и плакал. И вдруг
случилось диво: с Лубянки, откуда никого добром не выпускают, -- Руську
выпустили.
Это было ещё в сорок пятом году. На этом он остановился вчера.
Всю ночь Клара была в возбуждении от его начатого рассказа. Сегодня днём,
презрев последние правила бдительности и даже границы приличия, она открыто
села рядом с Ростиславом у его тихо погуживающего малого насоса -- и беседа
их возобновилась.
К обеденному перерыву они были уже как дети, по очереди кусающие одно
большое яблоко. Им было уже странно, что за столько месяцев они не
разговорились. Они едва успевали высказываться. Перебивая её в нетерпеньи,
он уже касался её рук -- и она не видела в этом плохого. А когда все ушли на
перерыв -- вдруг новый смысл снизошёл на то, что плечо у них было к плечу и
рука касалась руки. Прямо перед собой Клара увидела вомлевшие в неё
ярко-голубые глаза.
Срывающимся голосом Ростислав говорил:
-- Клара! Кто знает -- когда ещё мы будем так сидеть? Для меня это --
чудо! Я поклоняюсь вам! (Он уже сжимал и ласкал её руки.) -- Клара! Мне,
может быть, всю жизнь погибать по тюрьмам. Сделайте меня счастливым, чтоб я
в любой одиночке мог согреваться этой минутой! Дайте мне поцеловать вас!!
Клара ощущала себя богиней, сходящей в подземелье к узнику. Ростислав
притянул её и отпечатлел на её губах поцелуй разрушительной силы, поцелуй
измученного воздержанием арестанта. И она отвечала ему...
Наконец, она оторвалась, отклонилась, с кружащейся головой,
потрясённая...
-- Уйдите... -- попросила она.
Ростислав встал и стоял перед нею, пошатываясь.
-- Сейчас пока -- уйдите! -- требовала Клара.
Он заколебался. Потом подчинился. С порога он жалко, моляще обернулся на
Клару -- и его как укачнуло туда, за дверь.
Вскоре все вернулись с перерыва.
Клара не смела поднять глаз ни на Руську, ни на кого другого. В ней
разгоралось -- но не стыд совсем, а если радость -- то не покойная.
Она услышала разговоры, что арестантам разрешена ёлка.
Она недвижно просидела три часа, шевеля только пальцами: плела из
разноцветных хлорвиниловых проводков -- корзиночку, подарок на ёлку.
