Изумленным вольняшкам и равнодушным наследникам мы начинаем понемногу
приоткрывать наш тамошний мир, почти не имеющий в себе ничего человеческого,
-- и при свете человеческой совести должны его оценить.
И один из главных моральных вопросов здесь -- о придурках.
Выбирая героя лагерной повести, я взял работягу, не мог взять никого
другого, ибо только ему видны истинные соотношения лагеря (как только солдат
пехоты может взвесить всю гирю войны, -- но почему-то мемуары пишет не он).
Этот выбор героя и некоторые резкие высказывания в повести озадачили и
оскорбили иных бывших придурков, -- а выжили, как я уже сказал, на 9/10
именно придурки. Тут появились и "Записки придурка" Дьякова ("Записки о
пережитом"), самодовольно утверждавшие изворотливость по самоустраиванию,
хитрость выжить во что бы то ни стало. (Именно такая книга и должна была
появиться еще раньше моей.)
В те короткие месяцы, когда казалось возможным [порассуждать], вспыхнула
некоторая дискуссия о придурках, некоторая общая постановка вопроса о
моральности положения придурка в лагере. Но никакой информации у нас не дают
просветиться насквозь, никакой дискуссии -- обойти действительно все грани
предмета. Всё это непременно подавляется в самом начале, чтоб ни луч не упал
на нагое тело правды, всё это сваливается в одну бесформенную многолетнюю
груду, и изнывает там десятилетиями, пока к болванкам ржавым из этого хлама
будет потерян и всякий интерес и пути разбора. Так и дискуссию о придурках
притушили в самом начале, и она ушла из журнальных статей в частные письма.
А различение между придурком и работягой в лагере (впрочем не более
резкое, чем та разность, которая существовала в действительности) должно
было быть сделано, и очень хорошо, что сделано при зарождении лагерной темы.
Но в подцензурной статье В. Лакшина *(2) получился некоторый перехлёст в
выражениях о лагерном труде (как бы в прославление этого самого, заменившего
машины и сотворившего нас из обезьяны) и на общее верное направление статьи,
а заодно отчасти и на мою повесть, был встречный всплеск негодования -- и
бывших придурков и их никогда не сидевших интеллигентных друзей: так что же,
прославляется рабский труд ("сцена кладки" в "Иване Денисовиче")?! Так что
же -- "добывай хлеб свой в поте лица", то есть, то' и делай, что хочет
гулаговское начальство? А мы именно тем и гордимся, что уклонились от труда,
не влачили его.
Отвечая сейчас на эти возражения, вздыхаю, что нескоро их прочтут.
По-моему, неблагородно со стороны интеллигента гордиться, что он, видите
ли, не унизился до рабского физического труда, так как сам сумел пойти на
канцелярскую работу. В этом положении русские интеллигенты прошлого века
разрешали бы себе гордиться [только] тогда, если бы они при этом [освободили
от рабского труда и младшего брата]. Ведь этого выхода -- устроиться на
кацелярскую работу -- у Ивана Денисовича не было! Как же нам быть с [младшим
братом?] Младшему-то значит брату разрешается влачить рабский труд? (Ну да
отчего же! Ведь в колхозе мы ему давно разрешаем! Мы его сами туда и
устроили!) А если разрешается, так может быть разрешим ему хоть
когда-нибудь, хоть на час-другой, перед съёмом, когда кладка хорошо пошла --
найти в этом труде и интерес? Мы-то ведь и в лагере находим некоторую
приятность в скольжении пера по бумаге, в прокладке рейсфедерной черной
линии по ватману. Как же Ивану Денисовичу выжить десять лет, денно и нощно
только проклиная свой труд? Ведь это он на первом же кронштейне удавиться
должен!
А как быть с такой почти невероятной историей: Павел Чульпенёв, [семь
лет] подряд работавший на лесоповале (да ещё на штрафном лагпункте) -- как
бы мог прожить и проработать, если б не нашел в том повале смысла и
интереса? На ногах удержался он так: начальник ОЛПа, заинтересованный в
своих немногих постоянных работниках (ещё удивительный начальник),
во-первых, кормил их баландой "от пуза", во-вторых, никому, кроме
рекордистов, не разрешал работать ночью на кухне. Это была премия! -- после
полного дня лесоповала Чульпенёв шел мыть и заливать котлы, топить печи,
чистить картошку -- до двух часов ночи, потом наедался и шел поспать три
часа, не снимая бушлата. Один раз, тоже в виде премии, работал месяц в
хлеборезке. Еще месячишко отдохнул саморубом (рекордиста, его никто не
заподозрел). Вот и всё. (Конечно, тут и еще не без объяснений. В звене у них
годок работала возчицей воровка-майданщица, она жила сразу с двумя
придурками: приёмщиком леса и завскладом. Оттого всегда в их звене было
перевыполнение и, главное, их конь Герчик ел овса вволю и крепко тянул -- а
то ведь и лошадь получала овса... от выработки звена! Надоело говорить
"бедные люди!", сказать хоть "бедные лошади!") Но всё равно -- [семь лет на
лесоповале без перерыва] -- это почти миф! Так ка'к семь лет работать, если
не уноравливаться, не смекать, если не вникнуть в интерес самой работы? Уж
только б, говорит Чульпенёв, кормили, а работал бы и работал. Русская
натура... Овладел он приёмом "сплошного повала": первый хлыст валится так,
чтоб опирался, не был в провисе, легко раскряжевывался. И все хлысты потом
кладутся один на один, скрещиваясь -- так, чтоб сучья попадали в один-два
костра, без стаскивания. Он умел [затягивать] падающий ствол точно в нужном
наравлении. И когда от литовцев услышал о канадских лесорубах, на спор
ставящих в землю кол и потом падением стволов вгоняющих его в землю, --
загорелся: "А ну, и мы попробуем!" Вышло.
Так вот, оказывается: такова природа человека, что иногда даже горькая
проклятая работа делается им с каким-то непонятным лихим азартом. Поработав
два года и сам руками, я на себе испытал это странное свойство: вдруг
увлечься работой самой по себе, независимо от того, что она рабская и ничего
тебе не обещает. Эти странные минуты испытал я и на каменной кладке (иначе б
не написал), и в литейном деле, и в плотницкой и даже в задоре разбивания
старого чугуна кувалдой. Так Ивану-то Денисовичу можно разрешить не всегда
тяготиться своим неизбежным трудом, не всегда его ненавидеть?
Ну, тут, я думаю, нам уступят. Уступят, но с обязательным условием, чтоб
никаких отсюда не вышло укоризн для придурков, которые и минуты не добывали
хлеба в поте лица.
В поте-то не в поте, но веления гулаговского начальства исполняли
старательно (а то на [общие!]), и изощренно, с применением специальных
знаний! Ведь все значительные придурочьи места суть звенья управления
лагерем и лагерным производством. Это как раз те особо откованные
("квалифицированные") звенья цепи, без которых (откажись поголовно все зэки
от придурочьих мест!) [развалилась бы вся цепь] эксплоатации, вся лагерная
система! Потому что такого количества высоких специалистов, да еще согласных
жить в собачьих условиях годами, [воля] никогда не могла бы поставить.
Так почему ж не отказались? Цепь Кащееву -- почему ж не развалили?
Посты придурков -- ключевые посты эксплоатации. Нормировщики! -- а
намного безгрешней их помощники-счетоводы? Прорабы! А уж так ли чисты
технологи? Какой придурочный пост не связан с угождением высшим и с участием
в общей системе принуждения? Разве непременно работать воспитателем КВЧ или
дневальным [кума], чтобы прямо помогать дьяволу? А если Н. работает
машинисткой -- только и всего, машинисткой, но выполнять заказы
административной части лагеря -- это ничего не стоит? Подумаем. А размножать
приказы? -- отнюдь не к процветанию зэков... А у опера своей машинистки нет.
Вот ему надо печатать обвинительные заключения, обработку доносных
материалов -- на тех вольных и зэков, кого посадят завтра. Так ведь он даст
ей -- и она печатает и молчит, угрожаемого не предупредит. Да чего там -- да
низшему придурку, слесарю хоздвора -- не придется выполнять заказ на
наручники? укреплять решетку БУРа? Или останемся среди письменности? --
плановик? Плановик безгрешный не способствует плановой эксплуатации?
Я не понимаю -- чем весь этот интеллигентный рабский труд чище и
благороднее рабского физического?
Так не по'том Ивана Денисовича надо возмутиться прежде, а спокойным
поскрипыванием пера в лагерной конторе!
Или вот сам я полсрока проработал на [шарашке], на одном из этих Райских
островов. Мы были там отторгнуты от остального Архипелага, мы не видели его
рабского существования, -- но не такие же разве придурки? Разве в широчайшем
смысле, своей научной работой, мы не укрепляли то же министерство ВД и общую
систему подавления? *(3)
Всё, что плохого делается на Архипелаге или на всей земле -- не через
самих ли нас и делается? А мы на Ивана Денисовича напали -- зачем он кирпичи
кладет. Наших там больше!
В лагере высказывают чаще противоположные обиды и упреки: что придурки
сидят на шее у работяг, объедают их, выживают за их счет. Это особенно
выдвигают против придурков [зонных], и часто не без основания. А кто ж
недовешивает Ивану Денисовичу хлеб? Намочив водой, крадет его сахар? Кто не
дает жирам, мясу и добрым крупам всыпаться в общий котел?
Особенным образом подбираются те зонные придурки, от кого зависит питание
и одежда. Чтоб добыть те посты, нужны пробойность, хитрость, подмазывание:
чтоб удержаться на них, -- бессердечие, глухость к совести (и чаще всего еще
быть стукачом). Конечно, всякое обобщение страдает натяжками, и я из
собственной памяти берусь назвать противоположные примеры бескорыстных и
честных зонных придурков -- да не очень долго они на тех местах удержались.
О массе же зонных благополучных придурков можно уверенно сказать, что они
сгущают в себе в среднем больше испорченных душ и дурных намерений, чем их
содержится в среднем же туземном населении. Неслучайно именно сюда
назначаются начальством все бывшие свои люди, то есть посаженные гебисты и
эмведешники. Если уж посажен начальник МВД Шахтинского округа, то он не
будет валить леса, а выплывет нарядчиком на комендантском ОЛПе УсольЛага.
Если уж посажен эмведешник Борис Гуганава ("как снял я один раз крест с
церкви, так с тех пор мне в жизни счастья не было") -- он будет на станции
Решёты заведующим лагерной кухней. Но к этой группе легко примыкает и совсем
казалось бы другая масть. Русский следователь в Краснодоне, который при
немцах вел дело молодогвардейцев *(4), был почетным уважаемым нарядчиком в
одном из отделений Озерлага. Саша Сидоренко, в прошлом разведчик, попавший
сразу к немцам, а у немцев сразу же ставший работать на них, теперь в
Кенгире был завкаптеркой и очень любил на немцах отыгрываться за свою
судьбу. Усталые от дня работы, едва они после проверки засыпали, он приходил
к ним под пьянцой и поднимал истошным криком: "Немцы! Achtung! Я -- ваш бог!
Пойте мне!" (полусонные испуганные немцы, приподнявшись на нарах, начинали
ему петь "Лили Марлен"). -- А что за люди должны быть те бухгалтера, которые
отпустили Лощилина *(5) на волю поздней осенью в одной рубашке? Тот сапожник
в Буреполоме, который без зазрения взял у голодного Анса Бернштейна новые
армейские сапоги за пайку хлеба?
Когда они на своем крылечке дружно покуривают, толкуя о лагерных делах,
трудно представить, кто только среди них не сошелся!
Правда, кое-что в свое оправдание (объяснение) могут высказать и они. Вот
И. Ф. Липай пишет страстное письмо:
"Паек заключенного обкрадывали самым нахальным и безжалостным образом
везде, всюду и со всех сторон. Воровство придурков лично для себя... это
мелкое воровство. А те придурки, которые решались на более крупное
воровство, были к этому вынуждены (?). Работники Управления и вольнонаемные
