умирают уже на нем.
Но какой же другой выход мы можем предложить Ивану Денисовичу, если
фельдшером его не возьмут, санитаром тоже, даже освобождения липового ему на
один день не дадут? Если у него недостаток грамоты и избыток совести, чтоб
устроиться придурком в зоне? Остаётся ли у него другой путь, чем положиться
на свои руки? Отдыхательный Пункт (ОП)? Мостырка? Актировка?..
Пусть он сам расскажет о них, он ведь и их обдумывал, время было.
"ОП -- это вроде дома отдыха лагерного. Десятки годов зэки горбят,
отпусков не знают, так вот им -- ОП, на две недели. Там кормят много лучше,
и за зону не гонят, а в зоне часа три-четыре в день легонечко: щебенку бить,
зону убирать или ремонтировать. Если в лагере человек полтысячи -- ОП
открывают на пятнадцать. Да оно, если б честно разложить, так за год с
небольшим и все б через ОП обернулись. Но как ни в чем в лагере правды нет,
так с ОП особенно нет. Открывают ОП исподвоху, как собака тяпнет, уже и
список на три смены готовый -- и закроют также вихрем, полугода оно не
простоит. И прутся туда -- бухгалтера, парикмахера, сапожники, портные --
вся аристократия, а работяг подлинных добавят несколько для прикраски --
мол, лучшие производственники. И еще тебе портной Беремблюм в нос тычет: я,
мол, шубу вольному сшил, за неё в лагерную кассу тысячу рублей плочено, а
ты, дурак, целый месяц баланы катаешь, за тебя и ста рублей в лагерь не
попадет, так кто производственник? кому ОП дать? И ходишь ты, душой
истекаешь: как бы в ОП попасть, ну легонечко передышаться, глядь -- а его уж
и закрыли, с концами. И самая обида, что хоть бы где в тюремном деле
помечали, что был ты в ОП в таком-то году, ведь сколько бухгалтеров сидит.
Не, не помечают. Потому что им невыгодно. На следующий год откроют ОП -- и
опять Беремблюм в первую смену, тебя опять мимо. За десять лет прокатят
боками через десять лагерей, в десятом будешь проситься, хоть разик бы за
целый срок в ОП просунуться, посмотреть, ладно ли там стены крашены, не был
де ни разу -- а как докажешь?..
Нет уж, лучше с ОП не расстраиваться.
Другое дело -- мостырка, покалечиться так, чтоб и живу остаться и
инвалидом. Как говорится, минута терпения -- год кантовки. Ногу сломать да
потом чтоб срослась неверно. Воду солёную пить -- опухнуть. Или чай курить
-- это против сердца. А табачный настой пить -- против легких хорошо. Только
с мерою надо делать, чтоб не перемостырить, да через инвалидность в могилку
не скакнуть. А кто меру знает?..
Инвалиду во многом хорошо: и в кубовой можно устроиться, и в лаптеплётку.
Но главное, чего люди умные через инвалидство достигают -- это [актировки].
Только актировка тем более волнами, хуже, чем ОП. Собирают комиссию, смотрят
инвалидов и на самых плохих пишут акт: числа такого-то по состоянию здоровья
признан негодным к дальнейшему отбыванию срока, ходатайствуем освободить.
Ходатайствуем только! Еще пока этот акт по начальству вверх подымется да
вниз скатится -- тебя уж и в живых не застанет, частенько так бывало.
Начальство-то ведь хитрозадое, оно тех и актирует, кому подыхать через
месяц. *(11) Да еще тех, кто заплатит хорошо. Вон, у Каликман однодельша --
полмиллиона хопнув, сто тысяч заплатила -- и на воле. Не то, что мы дураки.
Это по бараку книга такая ходила, студенты её в своем уголке вслух
читали. Так там парень один добыл миллион и не знал, что с тем миллионом при
советской власти делать -- будто де купить на него ничего нельзя и с голоду
помрешь с им, с миллионом. Смеялись и мы: уж брешите кому-нибудь другому, а
мы этих миллионщиков за ворота не одного провожали. Только может здоровья
божьего на миллион не купишь, а свободу покупают, и власть покупают, и людей
с потрохами. С миллионами их уже ой-ой-ой на воле завелось, только что на
крышу не лезут, руками не махают.
А Пятьдесят Восьмой актировка закрыта. Сколько лагеря стоят -- раза три
по месяцу, говорят, была актировка Десятому Пункту, да тут же и
захлопывалась. И денег от них никто не возьмет, от врагов народа -- ведь это
свою голову класть взамен. Да у них и денег не бывает, у политиканов."
-- У кого это, Иван Денисыч, [у них?]
-- Ну, у нас...
Но одно [досрочное освобождение] никакая голубая фуражка не может отнять
у арестанта. Освобождение это -- смерть.
И это есть самая основная, неуклонная и никем не нормируемая продукция
Архипелага.
С осени 1938 года по февраль 1939-го на одном из Усть-Вымьских лагпунктов
из 550 человек умерло 385. Некоторые бригады (Огурцова) целиком умирали и с
бригадирами. Осенью 1941-го ПечорЛаг (железнодорожный) имел списочный состав
-- 50 тысяч, весной 1942 -- 10 тысяч. [За это время никуда не отправлялось
ни одного этапа -- куда] же ушли [сорок тысяч?] Написал курсивом [тысяч] --
а зачем? Узнал эти цифры случайно от зэка, имевшего к ним в то время доступ,
-- но по всем лагерям, по всем годам не узнаешь, не просуммируешь. На
центральной усадьбе Буреполомского лагеря в бараках доходяг в феврале
1943-го из пятидесяти человек умирало за ночь двенадцать, никогда -- меньше
четырех. Утром места их занимали новые доходяги, мечтающие отлежаться здесь
на жидкой магаре и четырехстах граммах хлеба.
Мертвецов, ссохшихся от пеллагры (без задниц, женщин -- без грудей),
сгнивших от цынги, проверяли в срубе морга, а то и под открытым небом. Редко
это походило на медицинское вскрытие -- вертикальный разрез от шеи до лобка,
перебой на ноге, раздвиг черепного шва. Чаще же не анатом, а конвоир
[проверял] -- действительно ли ээк умер или притворяется. Для этого
прокалывали туловище штыком или большим молотком разбивали голову. Тут же к
большому пальцу правой ноги мертвеца привязывали бирку с номером тюремного
дела, под которым он значился в лагерных ведомостях.
Когда-то хоронили в белье, потом -- в самом плохом, третьего срока,
серо-грязном. Потом было единое распоряжение: не тратиться на белье (его еще
можно было использовать на живых), хоронить голыми.
Считалось когда-то на Руси: мертвый без гроба не обойдется. Самых
последних холопов, нищих и бродяг хоронили в гробах. И сахалинских и
акатуйских каторжан -- в гробах же. Но на Архипелаге это были бы миллионные
непроизводительные растраты лесоматериалов и труда. Когда на Инте после
войны одного заслуженного мастера деревообделочного комбината похоронили в
гробу, то через КВЧ дано было указание провести агитацию: работайте хорошо
-- [и вас тоже похоронят в деревянном гробу!]
Вывозили на санях или подводе -- по сезону. Иногда для удобства ставили
ящик под шесть трупов, а без ящиков связывали руки и ноги бечевками, чтоб
они не болтались. После этого наваливали как бревна, а потом покрывали
рогожей. Если был аммонал, то особая бригада могильщиков рвала им ямы. Иначе
приходилось копать, всегда братские, по грунту: большие на многих или мелкие
на четверых. (Весной из мелких ямок начинает на лагерь пованивать, посылают
доходяг углублять.)
Зато никто не обвинит нас в газовых камерах.
Где было больше досуга -- например в Кенгире, -- там над холмиками
ставились столбики, и представитель УРЧа, не кто-нибудь, сам важно
надписывал на них инвентарные номера похороненных. Впрочем в Кенгире же
кто-то занялся и вредительством: приезжавшим матерям и женам указывал, где
кладбище. Они шли туда и плакали. Тогда начальник СтепЛага полковник товарищ
Чечев велел бульдозерами свалить и столбики, сравнять и холмики, раз ценить
не умеют.
Вот так похоронен твой отец, твой муж, твой брат, читательница.
На этом кончается путь туземца и кончается его быт.
Впрочем, Павел Быков говорил:
-- Пока после смерти 24 часа не прошло, -- еще не думай, что кончено.
-- Ну, Иван Денисович, о чем еще мы не рассказали? Из нашей повседневной
жизни?
-- "Ху-у-у! Еще и не начали. Тут столько лет рассказывать, сколько
сидели. Как из строя за окурком нагнется, а конвой подстреливал... *(12) Как
инвалиды на кухне картошку сырую глотали: сварят -- так уже не
разживешься... Как чай в лагере заместо денег идет. Как [чифиря'т] --
пятьдесят грамм на стакан -- и в голове виденья. Только чифирят больше урки
-- они чай у вольных за ворованные деньги покупают...
Вообще -- как зэк живет?.. Ему если из песка веревки не вить, то никак и
не прожить. Зэку и во сне надо обдумывать, как на следующий день
вывернуться. Если чем разжился, какую лазейку надыбал -- молчи! Молчи, а то
соседи узнают -- затопчут. В лагере так: на всех всё равно не хватит,
смотри, чтоб тебе хватило.
Так бы так, а вот скажи -- всё же по людскому обычаю и в лагере бывает
дружба. Не только там старая -- однодельцы, по воле товарищи, а -- здешняя.
Сошлись душами и уже друг другу открыты. Напарники. Что есть -- вместе, чего
нет -- пополам. Пайка кровная, правда, порознь, а добыток весь -- в одном
котелке варится, из одного черпается. *(13)
Бывает напарничество короткое, а бывает долгое... Бывает -- на совести
построено, а бывает -- и на обмане. Меж такими напарниками любит змеей
заползать [кум]. Над котелком-то общим, шепотом -- обо всем и говорится.
Признаю'т зэки старые и пленники бывшие рассказывают: тот-то и продаст
тебя, кто из одного котелка с тобой ел.
Тоже правда отчасти...
А самое хорошее дело -- не напарника иметь, а напарницу. Жену лагерную,
зэчку. Как говорится -- [поджениться]. Молодому хорошо то, что где-нибудь ты
её ...... в заначке, на душе и полегчает. А и старому, слабому -- всё равно
хорошо. Ты чего-нибудь добудешь, заработаешь, она тебе постирает, в барак
принесет, под подушку положит сорочку, никто и не засмеется -- [в законе].
Она и сварит, на койке сядете рядом, едите. Даже старому оно особенно-то к
душе льнет, это супружество лагерное, еле тепленькое, с горчинкой. Смотришь
на нее через пар котелка -- по её лицу морщины пошли; да и по твоему. Оба вы
в серой лагерной рвани, телогрейки ваши ржавчиной вымазаны, глиной,
известью, алебастром, автолом. Никогда ты её раньше не знал, и на родине её
ногой не ступал, и говорит она не так, как нашенские. И у ней на воле дети
растут и у тебя растут. У ней муж остался -- по бабам ходит, и твоя
осталась, не растеряется: восемь лет, десять лет, а жить всем хоц-ца. А эта
твоя лагерная волочит с тобой ту же цепь и не жалуется.
Живем -- не люди, умрем -- не родители...
Кой к кому и родные жены приезжали на свидание. В разных лагерях при
разных начальниках давали с ними посидеть двадцать минут на вахте. А то и на
ночь-на две в отдельной хибарке. Если у тебя сто пятьдесят процентов. Да
ведь свидания эти -- растрава, не больше. Для чего её руками коснуться и
говорить с ней о чем, если еще не жить с ней годы и годы? Двоилось у
мужиков. С лагерной женой понятней: вот крупы еще кружка у нас осталась; на
той неделе, говорят, жженый сахар дадут. Уж конечно не белый, змеи... К
слесарю Родичеву приехала жена, а его как раз накануне шалашовка, лаская, в
шею укусила. Выругался Родичев, что жена приехала, пошел в санчасть синяк
бинтами обматывать: мол скажу -- простудился.
А какие в лагере бабы? Есть блатные, есть развязные, есть политические, а
больше-то всё смирные, по Указу. По Указу их всё толкают за расхищение
государственного. Кем в войну и после войны все фабрики забиты? Бабами да
девками. А семью кто кормит? Они же. А -- на что её кормить? Нужда закона не
знает. Вот и тянут: сметану в карманы кладут, булочки меж ног проносят,
чулками вокруг пояса обертываются, а верней: на фабрику пойдут на босу ногу,
а там новые чулки вымажут, наденут, а дома постирают и на рынок. Кто что
