Со стороны Москвы за шестьдесят километров небо цветно полыхает в салютах
-- это "праздник победы над Японией". Но унылым тусклым светом горят фонари
нашей лагерной зоны. Красноватый враждебный свет из окон завода. И вереницей
таинственной как годы и месяцы нашего срока уходят вдаль фонари на столбах
обширной заводской зоны.
Обняв колени, худенький кашляющий Гаммеров повторяет:
Я тридцать лет вынашивал
Любовь к родному краю,
И снисхожденья вашего
Не жду...
И не желаю.
"Фашистов привезли! Фашистов привезли!" -- так кричали не только в Новом
Иерусалиме. Поздним летом и осенью 1945 года так было на всех островах
Архипелага. Наш приезд -- [фашистов], открывал дорогу на волю бытовикам.
Амнистию свою они узнали еще 7 июля, с тех пор сфотографировали их,
приготовили им справки об освобождении, расчет в бухгалтерии, -- но сперва
месяц, а где второй, где и третий амнистированные зэки томились в
опостылевшей черте колючки -- их некем было заменить.
Их НЕКЕМ было ЗАМЕНИТЬ! -- а мы-то, слепорожденные, еще смели всю весну и
всё лето в своих законопаченных камерах надеяться на амнистию! Что Сталин
нас [пожалеет!].. Что он "учтет Победу"!.. Что, пропустив нас в первой
июльской амнистии, он даст потом вторую особую для политических...
(рассказывали даже подробность: эта амнистия уже готовая, лежит [на столе у
Сталина], осталось только подписать, но он -- в отпуску. Неисправимый народ
ждал подлинной амнистии, неисправимый народ верил!..) Но если нас помиловать
-- кто спустится в шахты? кто выйдет с пилами в лес? кто отожжет кирпичи и
положит их на стены? Сталин сумел создать такую систему, что прояви она
великодушие -- и мор, глад, запустение, разорение тотчас объяли бы всю
страну.
"Фашистов привезли!" Всегда ненавидевшие нас или брезговавшие нами,
бытовики теперь почти с любовью смотрели на нас за то, что мы их сменяли. И
те самые пленники, которые в немецком плену узнали, что нет на свете нации
более презренной, более покинутой, более чужой и ненужной, чем русская, --
теперь, спрыгивая из красных вагонов и из грузовиков на русскую землю,
узнавали, что и среди этого отверженного народа они -- самое горькое лихое
колено.
Вот какова оказалась та великая сталинская амнистия, какой "еще не видел
мир". Где, в самом деле, видел мир амнистию, которая не касалась бы
политических?! *(5)
Освобождались начисто все, кто обворовывал квартиры, раздевал прохожих,
насиловал девушек, растлевал малолетних, обвешивал покупателей, хулиганил,
уродовал беззащитных, хищничал в лесах и водоемах, вступал в многоженство,
применял вымогательство, шантажировал, брал взятки, мошенничал, клеветал,
ложно доносил (да такие и не сидели, это на будущее!), торговал наркотиками,
сводничал, вынуждал к проституции, допускал по невежеству или беззаботности
человеческие жертвы (это я просто перелистал статьи кодекса, попавшие под
амнистию, это не фигура красноречия).
А потом от народа хотят нравственности!..
Половину срока сбрасывали: растратчикам, подделывателям документов и
хлебных карточек, спекулянтам и государственным ворам (за государственный
карман Сталин всё-таки обижался).
Но ничто не было так растравно бывшим фронтовикам и пленникам, как
поголовное [всепрощение дезертиров] военного времени! Все, кто, струсив,
бежал из частей, бросил фронт, не явился на призывные пункты, многими годами
прятался у матери в огородной яме, в подпольях, в запечьях, (всегда у
матери! женам своим дезертиры, как правило, не доверяли!), годами не
произнося ни слова вслух, превращаясь в сгорбленного заросшего зверя -- все
они, если только были изловлены или сами пришли ко дню амнистии --
объявлялись теперь равноправными незапятнанными несудимыми советскими
гражданами! (Вот когда оправдалась осмотрительность старой пословицы: не
красен бег, да здоров!)
Те же, кто не дрогнул, кто не струсил, кто принял за родину удар и
поплатился за него пленом -- тем не могло быть прощения, так понимал
Верховный Главнокомандующий.
Отзывалось ли Сталину в дезертирах что-то своё родное? Вспоминалось ли
собственное отвращение к службе рядовым, жалкое рекрутство зимою 1917-го
года? Или он рассудил, что его управлению трусы не опасны, а опасны только
смелые? Ведь кажется, даже со сталинской точки зрения было совсем не разумно
амнистировать дезертиров: он сам показывал своему народу, как вернее и проще
всего спасать свою шкуру в будущую войну. *(6)
В другой книге я рассказал историю доктора Зубова и его жены: за укрытие
старухою в их доме приблудного дезертира, потом на них донесшего, супруги
Зубовы получили оба по [десятке] по 58-й статье. Суд увидел их вину не
столько в укрытии дезертира, сколько в [бескорыстии] этого укрытия: он не
был их родственником, и значит, здесь имел место антисоветский умысел! По
сталинской амнистии дезертир освободился, не отсидев и трех лет, он уже и
забыл об этом маленьком эпизоде своей жизни. Но не то досталось Зубовым! По
полных десять они отбыли в лагерях (из них по четыре -- в Особых), еще по
четыре -- без всякого приговора -- в ссылке; освобождены были лишь тем, что
вообще распущена была самая ссылка, но судимость не была снята с них тогда,
ни через [шестнадцать], ни даже через [девятнадцать] лет после события, она
не пустила их вернуться в свой дом под Москву, мешала им тихо дожить жизнь!
*(7)
Вот чего боится и чего не боится злопамятный мстительный нерассудливый
Закон!
После амнистии стали мазать, мазать кисти КВЧ, и издевательскими
лозунгами украсили внутренние арки и стены лагерей: "На широчайшую амнистию
-- ответим родной партии и правительству удвоением производительности
труда!"
Амнистированы-то были уголовники и бытовики, они уходили, а уж отвечать
удвоением должны были политические... Чувство юмора -- когда' в истории
просветляло наше управление?
С нашим, "фашистским", приездом тотчас начались в Новом Иерусалиме
ежедневные освобождения. Еще вчера ты видел этих женщин в зоне безобразными,
отрепанными, сквернословящими -- и вот они преобразились, помылись,
пригладили волосы и в нивесть откуда взявшихся платьях в горошину и в
полоску, с жакетами через руку скромно идут на станцию. Разве в поезде
догадаешься, как она волнисто умеет запетлять матом?
А вот выходят за ворота блатные и [полуцвет] (подражающие). Эти не
оставили своих развязных манер и там: они ломаются, приплясывают, машут
оставшимся и кричат, а из окон кричат их друзья. Охрана не мешает -- уркам
всё можно. Один уркач не без выдумки ставит стоймя свой чемодан, легко на
него становится и, заломя шапку, откидывая полы пиджачка, где-то
[сдрюченного] на пересылке или выигранного в карты, играет на мандолине
прощальную серенаду лагерю, поет какую-то блатную чушь. Хохот.
Освобожденные еще долго идут по тропинке вокруг лагеря и дальше по полю
-- и переплёты проволоки не закрывают открытого обзора нам. Сегодня эти воры
будут гулять по московским бульварам, может быть в первую же неделю они
сделают [скачок] (обчистят квартиру), разденут на ночной улице твою жену,
сестру или дочь.
А вы пока, фашисты (и Матронина -- тоже фашист!) -- удвойте
производительность труда!
Из-за амнистии везде не хватало рабочих рук, шли перестановки. На
короткое время меня из карьера "бросили" в цех. Тут я насмотрелся на
механизацию Матрониной. Всем здесь доставалось, но удивительнее всех
работала одна девчонка -- поистине героиня труда, но не подходящая для
газеты. Её место, её должность в цеху никак не называлось, а назвать можно
было -- "верхняя расставлялка". Около ленты, идущей из пресса с нарезанными
мокрыми кирпичами (только что замешанные из глины, они очень тяжелы) стояли
две девушки -- нижняя расставлялка и подавалка. Этим не приходилось
сгибаться, лишь поворачиваться, и то не на большой угол. Но верхней
расставлялке -- стоящей на постаменте царице цеха, надо было непрерывно:
наклоняться; брать у ног своих поставленный подавалкой мокрый кирпич; не
разваливая его, поднимать до уровня своего пояса или даже плеч; не меняя
положения ног, разворачиваться станом на прямой угол (иногда направо, иногда
налево, в зависимости от того, какая приёмная вагонетка нагружалась); и
расставлять кирпичи на пяти деревянных полках, по двенадцати на каждой.
Движения её не знали перерыва, остановки, изменения, они делались в быстром
гимнастическом темпе -- и так всю 8-часовую смену, если только не портился
пресс. Ей всё подкладывали и подкладывали -- половину всех кирпичей,
выпускаемых заводом за смену. Внизу девушки менялись обязанностями, её никто
не менял за восемь часов. От пяти минут такой работы, от этих махов головой
и скручиваний туловищем должно было всё закружиться. Девушка же в первой
половине смены еще и улыбалась (переговариваться из-за грохота пресса было
нельзя), может быть ей нравилось, что она выставлена на пьедестал как
королева красоты, и все видят её босые голые крепкие ноги из-под подобранной
юбки и балетную гибкость талии.
За эту работу ей давали самую высокую в лагере пайку: триста граммов
лишнего хлеба (всего в день -- 850) и на ужин кроме общих черных щей -- [три
стахановских]: три жалких порции жидкой манной каши на воде -- так мало её
клали, что она лишь затягивала дно глиняной миски.
"Мы работаем за деньги, а вы за хлеб, это не секрет", -- сказал мне
вольный чумазый механик, чинивший пресс.
А приёмные вагонетки откатывали мы с одноруким алтайцем Луниным. Это были
как бы высокие башенки -- шаткие, потому что от десяти полок по двенадцать
кирпичей центр тяжести их высоко поднимался. Гибкую, дрожащую, как этажерку,
перегруженную книгами, -- такую вагонетку надо было тянуть железной ручкой
по прямым рельсам; взвести на подставную тележку (шабибюнку); застопорить на
ней; теперь по другой прямой тянуть эту тележку вдоль сушильных камер.
Остановившись против нужной, надо было вагонетку свезти с тележки и еще по
новому направлению толкать вагонетку перед собой в камеру. Каждая камера
была длинный узкий коридор, по стенам которого тянулось десять пазов и
десять планок. Надо было быстро без перекоса прогнать вагонетку вглубь, там
отекать рычаг, посадить все десять полок с кирпичами на десять планок, а
десять пар железных лап освободить и тотчас же выкатываться с пустой
вагонеткой. Вся эта придумка была, кажется, немецкая, прошлого века (у
вагонетки была немецкая фамилия), да по-немецки полагалось, чтобы не только
рельсы держали вагонетку, но и пол, настланный под ямами, держал бы
откатчика -- у нас же доски были прогнившие, надломанные, и я оступался и
проваливался. Еще наверно, полагалась и вентиляция в камерах, но её не было,
и пока я там возился с неукладками (у меня часто получались перекосы, полки
цеплялись, не садились, мокрые кирпичи шлепались мне на голову) -- я
наглатывался угарного запаха, он саднил дыхательное горло.
Так что я не очень горевал по цеху, когда меня снова погнали на карьер.
Нехватало глинокопов -- они тоже освобождались. Прислали на карьер и Борю
Гаммерова, так мы стали работать вместе. Норма была известная: за смену
одному накопать, нагрузить и откатить до лебедки шесть вагонеток (шесть
кубометров) глины. На двоих полагалось двенадцать. В сухую погоду мы вдвоём
успевали пять. Но начинался мелкий осенний дождичек-бусенец. Сутки, и двое,
и трое, без ветра, он шел не усиливаясь и не переставая. Он не был
проливным, и никто бы не взял на себя прекратить наружные работы. "На трассе
