Обсуждения (Erwдgungen) возможного трибунала по материалам 50-летних
злодейств Архипелага носят интернациональный характер и начались с
"Московского Обращения" 13 февраля 1974 года. Они могут много помочь
прояснению западного сознания. Но не об обсуждениях пишет Ваш журнал, лживо
приписывая мне:
1) что я планирую создание такого Трибунала, из "ярых противников режима", и
это - моя самобытная (ursprьnglich) идея;
2) что такой Трибунал был бы направлен против моей родины (то есть, по
аналогии, Нюрнберг - процесс против Германии, так?);
3) что от этого всего меня отговорила моя жена;
4) что я "не хочу удовлетворяться только писанием книг", но "обдумываю, как
бы прямо делать политику".
Предлагаю Вам публично отказаться от Вашей клеветы и напечатать это моё
письмо. Это будет благоразумнее для Вас, чем защищать четыре указанных
пункта в суде.
А. Солженицын.
[15]
ОТВЕТ НА ВОПРОС ГАЗЕТЫ "КОРРЬЕРА ДЕЛЛА СЕРА"
(Корреспондент - Гвидо Тонелла)
21 февраля 1975
Речь идёт о подготовленной КГБ публикации с использованием полученных от
моей бывшей жены моих личных писем. Публикаторы имеют возможность создать
любую тенденциозную подборку, нежелательные им письма утаить, другие
монтировать, эта техника их по отношению ко мне уже была применена.
Я до сих пор полагал, что по общечеловеческому закону никакие частные письма
никакого человека вообще не могут публиковаться при его жизни без его
согласия. Если итальянский закон, как это выяснилось из решения судьи, г-на
Де Фалько, допускает публикацию столь низкого рода - такой закон вызывает
презрение, и я не считал бы возможным апеллировать к нему.
А. Солженицын.
[16]
ПИСЬМО В. В. НАБОКОВУ
16 мая 1972
Высокоуважаемый Владимир Владимирович!
Посылаю Вам копию своего письма в Шведскую Академию с надеждой, что оно не
будет безрезультатно. Давно считаю несправедливостью, что Вам до сих пор не
присуждена Нобелевская премия. (Эту копию посылаю Вам, однако, лишь для
личного сведения: по особенности моего и Вашего положения публикация этих
писем могла бы принести лишь вред начинанию.)
Пользуюсь случаем выразить Вам и своё восхищение огромностью и тонкостью
Вашего таланта, несравненного даже по масштабам русской литературы, и своё
глубокое огорчение, даже укоризну, что этот великий талант Вы не поставили
на служение нашей горькой несчастной судьбе, нашей затемнённой и
исковерканной истории. А может быть, Вы ещё найдёте в себе и склонность к
этому, и силы, и время? От души хочу Вам этого пожелать. Простите, но:
переходя в английскую литературу, Вы совершили языковой подвиг, однако это
не был самый трудный из путей, которые лежали перед Вами в 30-е годы.
Совсем недавно я был в Ленинграде и зашёл в оригинальный вестибюль Вашего
милого дома по Большой Морской, 47 - главным образом, правда, с
воспоминанием о роковом земском совещании 8 ноября 1904 года на квартире
Вашего отца.
Желаю Вам ещё долгой творческой жизни!
А. Солженицын.
(Публикация глав будет продолжена.)
c А. Солженицын.1998г.
"Новый Мир", №11, 1998
АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН
*
УГОДИЛО ЗЁРНЫШКО
ПРОМЕЖ ДВУХ ЖЕРНОВОВ
Очерки изгнания
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(1974 - 1978)
Глава 2
ХИЩНИКИ И ЛОПУХИ
Во всей нашей в те годы борьбе как же было нам не знать, не помнить, что
Запад существует! Да каждый день мы в Советском Союзе это ощущали, и борьба
наша вызывала гулкое эхо на Западе и тем получала опору в западном
общественном мнении. А вместе с тем - реальные законы Свободного Мира нами
не ощущались. Зналось, конечно, что вся атмосфера его, как она из западного
радио вырисовывалась, другая, не наша. Но это общее понимание - даже на
иностранных корреспондентов в Москве распространялось нами ограниченно: уже
они казались обязаны разделять наш суровый воздух, и забывали мы, что Москва
для них - весьма престижное и выгодное место службы, которое легко и
потерять. Те же иностранцы, кто втягивались как наши секретные сообщники
(близкие "невидимки"), уже воспринимались нами как обданные русским
ветрожогом, такие же непременно стойкие и такие же непременно верные. (Да
вот, замечательно: такими они себя и проявляли: они переняли эту атмосферу
безнаградной жертвенности.)
Но и просто вообще знать всегда мало для человека. А начнёшь проводить через
опыт, через поведение - и наошибаешься, и наошибёшься.
Вся эта гекатомба самоотверженности наших "невидимок", возвысившая мои книги
и выступления до зрения и слуха всего мира, так что они появлялись в полную
громкость, неостановимо для Лубянки и Старой площади, - в реальной жизни не
могла выситься легендарно-чистой, так, чтоб не тронула её коррозия корысти.
И коррозия эта пришла в наше дело, и несколько раз, но из мира, устроенного
по другим жизненным законам. Могла б и в пригнётном мире прилепиться, но
удивляться надо: нет. В этом, говорят, безнадёжно испорченном обществе и
народе - тогда не втиснулись между нами корысть, предательство, осквернение.
Мы - бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада
нёсся слитный шум одобрения мне, - и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как
бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш
бой.
И без этой стороны дела осталась бы неполна картина.
Всегда правильно толковала "Ева" (Н. И. Столярова), даже впервые открыла
мне: что главная сложность не в том, как перетолкнуть рукопись через границу
СССР (мне казалось только это единственно трудным, а уж дальше - всякие руки
в свободном мире благожелательно напечатают, и книга быстро выполнит свою
цель). Не-ет, мол, перебросить в нынешнее время стало совсем не тяжело - а
трудно, важно: найти честные руки, куда рукопись попадёт, кто будет ею
распоряжаться не с потоптанием автора, не искажая его в спешке для сенсации
или прибыли.
Отправка наша до сих пор была только одна: в октябре 1964 с Вадимом
Леонидовичем Андреевым, - и с тех пор она лежала спокойно, без движения, в
Женеве. (Там был "Круг"-87, то есть сокращённый вариант романа, с
политически облегчённым сюжетом, все пьесы и лагерная поэма "Дороженька".)
Весной 1967, приехав из эстонского Укрывища, освобождённый окончанием
"Архипелага" и готовясь ко взрыву съездовского письма (как раз начав первые
страницы "Телёнка"), я оказался перед необходимостью и возможностью решать:
как жить моим двум романам - "Кругу" и "Корпусу". Ведь на родине, исключая
самиздат, им - стена.
Да "Раковый корпус" и множился в самиздате с июня 1966. Но, видимо, ещё не
быстры тогда были пути самопроникновения рукописей на Запад. И как "Иван
Денисович" туда не урвался сам за год, так, очевидно, за год не успел и
"Корпус". Но - успеет. И я решил: уж теперь пусть плывёт как плывёт, без
моего прикосновения, без всякой опеки и соглашений. А "Круг" - куда опаснее,
и я сам буду его печатать, сам выберу и пути, и руки, и момент взрыва (так,
чтоб и успеть к нему подготовиться). Попробую по-разному, чтбо выйдет.
А ведь начал ходить в самиздате и "Круг". Тут уже стерегись. И я, по совету
Евы, решил прямо поручить печатать его на Западе - дочери Вадима Андреева
Ольге Карлайл. Убеждала меня Ева, что это уж будет издание ответственное,
качественное, и точно по моему сигналу.
До сих пор все годы я действовал или в пределах ГУЛАГа, или в пределах СССР
- и почти безошибочно в поступках и в разгадке людей. Но тут - предстояло
касаться иного, неведомого, мира, и я стал совершать почти только одни
ошибки, долгую цепь ошибок, которая и по сегодня, через 11 лет, не
расхлёбана.
Из двух выбранных мною путей для двух романов оба оказались - хуже.
Правда, первый путь я невольно подпортил, но никак того не понимая. Весной
1967 получил в Рязань телеграмму двух словацких корреспондентов, просят
интервью. Конечно, беспрепятственный приход телеграммы подозрителен, но
бывают же и осечки, вдруг ГБ прохлопало? После японца Комото (осенью 1966) я
никаких интервью не давал, "Архипелаг" успешно окончен и запрятан, меня
удушали замалчиванием, - отчего бы голос не подать, да и корреспонденты
"восточно-демократические", как будто не криминал? Принял. Один из них,
назвавшийся Рудольфом Алчинским, стройный, загадочный, всё время молчал и
приятно улыбался; но никакой его роли в дальнейшем не видно - и странно,
зачем был он? соглядатаем? Старший же был - топтыжистый Павел Личко,
корреспондент словацкой "Правды", уже тогда смелой газеты ещё не известного
миру Дубчека. В прошлом командир партизанского против немцев отряда, человек
решительный, он вёл себя и явился мне представителем ещё скованной, но уже
пробуждённой словацкой интеллигенции. В конце интервью (поданного им потом с
мещанским огрублением, с мелодрамными репликами, - научил меня, что важные
мысли надо излагать самому письменно, а не полагаться на корреспондентов)
попросил меня Личко: "А не можете вы дать нам "Раковый корпус" для
Чехословакии? Это будет нашей интеллигенции такая поддержка, мы будем
пытаться напечатать его по-словацки!" - "Уж тогда и по-чешски!" - предложил
я встречно. А для начала, в журнале, напечатать главу "Право лечить" (уж
самую безъершистую). И легко дал ему 1-ю часть "Корпуса" и в придачу "Оленя
и шалашовку": ведь в восточноевропейскую страну, как будто совсем не за
границу, не на Запад же! Я сам не заметил, что нарушаю собственное решение:
самому - "Корпуса" не давать никому. И ещё совсем не понимал я такой
стороны, что машинописная пачка рукописи там дороже пачки крупных
ассигнаций, - у нас ведь в самиздате всё льётся бесплатно, между энтузиазмом
и уголовным кодексом.
И вот за ошибку зрения пришлось поплатиться. (Ход событий я узнал только в
Цюрихе, в конце 1974, из переговоров с английским издательством "Бодли
Хэд".) В ноябре того 1967 возвратившийся из братиславской поездки в Лондон
лорд Николас Беттел, от других лордов отличавшийся знанием русского языка, -
от себя предложил издательству "Бодли Хэд" роман Солженицына "Раковый
корпус" на условиях: переводят он и Дэвид Бург (он же Александр Долберг,
темноватый для меня эмигрант из СССР, отпущенный, когда не отпускали ещё
никого), а за перевод возьмём не с издательства (как всегда), а - с автора,
половину его гонорара. Что ж, "Бодли Хэду" ещё выгодней. Беттел не
представил никаких полномочий от меня, лишь обещал такие от Личко, - и
старинное респектабельное английское издательство легко подписало
предложенный договор с Личко. ("Как же вы могли поверить в полномочия, без
доказательств?" - спрашиваю я их в Цюрихе в 1974. Отвечают: "А иначе мы не
получили бы романа". И - какие же могут быть преградные соображения?)
Несомненно, что Личко при встрече с Беттелом в Братиславе предложил ему
издать в Англии мою книгу. Поверил ли Беттел в полномочия Личко? Допустим,
внешних доказательств было не так мало: машинопись 1-й части - может быть,
авторская, а может быть, и не авторская; факт, что Личко получил в Рязани у
меня интервью; да два моих дружественных письма к Личко вослед интервью - по
тому поводу, что главу "Право лечить" напечатали-таки в словацкой "Правде" в
переводе супругов Личко. Да, это было - кое-что, но никак не достаточно
оснований Беттелу для уверенности, что я поручил Личко печатать "Корпус" в
Англии. Однако, очевидно, ему удобнее было поверить, и он, вероятно, легко
достроил, что если я открыто поручил Личко публикацию одной главы в
Чехословакии, то значит я тайно поручил ему и публикацию всей книги во всём
мире.
Тогда же, в декабре 1967, Личко кинулся опять в Москву. Он хотел получить
моё согласие на английское издание и уверен был в том. Но разве найти меня в
Москве? - я там и вообще не живу, да неизвестно где, и работаю всегда. Личко
бросился к Борису Можаеву, с которым знаком был, потому что и его переводили
на словацкий супруги Личко. И возбуждённо теперь рассказал Борису и в
возбуждённом письме открыто написал мне: что встречался с представителем
"Бодли Хэда" и уже обещал им продать "Корпус". И лишь последнего согласия
моего спрашивал, - то есть как ещё довеска к уже несомненному решению? (И -
