кошкам бродить. Но, увы, от радиодинамиков не спасёшься нигде. Не туристский
сезон, начало апреля, но на площади св. Марка и в залах, залах Дворца Дожей
- многолюдье. О Боже, что же тут делается в сезон и в какую тяжёлую
повинность обратился туризм! На Адриатическом побережьи, дальше, эта
повинность выросла небоскрёбами, механизированными курортами ("пляж наций").
Пожалуй, на морских курортных побережьях, как нигде, ощущаем мы, как же нам
тесно стало на Земле, как много нас, как не хватает уже морского песка нам,
извергаемым городами.
А Равенну всего лучше смотреть рано утром, когда никого нигде ещё нет,
редкие дворники метут, воркуют голуби, можно вообразить жизнь прежних веков.
Мавзолей императрицы римской Галлы, розово-оранжевым проходит свет через
тонко-каменные пластины, смерть воспевается как восхождение к Богу. О, как
давно мы живём, человечество. Итальянская лучшая древность везде испещрена
современным процарапом, накраскою серпов-молотов да лозунгов, да угроз:
"полиция - убийцы!", "христианские демократы - фашисты, смерть им!",
"фашистская падаль - вон из Италии!". Между колоннами: "Да здравствует
пролетарское насилие! да здравствует социализм!" (Отпробовали б вы его!) И
твёрдыми словами, но без уверенности: "Абсолютно воспрещено входить в собор
с велосипедами". - Могила Данте в виде часовни. - И митинг: "Португалия не
станет европейским Чили".
Ещё из унылой приморской низменности задолго маячит как нарочно поднятая
крутая гора с четырьмя зубчатыми збамками. Сан-Марино! - горно-замковые
декорации, превзошедшие меру, уже поверить нельзя, что это строилось не для
туристов. - И вскоре же - совсем пустынные, безлесые, неплодородные
сухо-солнечные Апеннины, и стоит на горке скромный сельский каменный
запертый храм Santuario Madonna del Soccorso (Святилище Мадонны-помощницы) -
и ни селения рядом, как храмы на Кавказе: кому надо молиться -
прикарабкаются, придут. Все Апеннины бедны водой, бедны почвой - но ни в
одном селении ни единого лозунга, этим забавляются только города.
Вот во Флоренции мы увидим опять во множестве: "ленинский комитет", красный
флаг из окна, красный серп и молот, намазанный на церковной двери (куда ещё
дальше?), "наша демократия - это пролетарское насилие!", "фашистские ячейки
закрывать огнём - и даже этого слишком мало!". Ещё в ресторане "У старого
вертела" нам подают мясо по-флорентийски - целое зажаренное ребро под белой
фасолью, но по ходу лозунгов и митингов мнится нам, что это - уже последние
дни перед революцией или захватом, и скоро не будут здесь подавать мясо
такими кусками. Я прощаюсь с Европой не только потому, что уезжаю, - я
боюсь, что мы все прощаемся с ней, какой мы знали и любили её эти последние
века. Флоренция доведена до такого мусора и смрада, что даже и ранним утром
производит впечатление грязное и беспорядочное. (Да ведь это и при Блоке
начиналось, он заметил: "Хрипят твои автомобили, / Твои уродливы дома, /
Всеевропейской жёлтой пыли / Ты предала себя сама".) И в этом мусоре
осквернённым кажется буйный разгул грандиозных скульптур перед палаццо
Веккио. Одно спасение - квадратные замкнутые дворики, и тут ходят, ходят
кругами в монашеской черноте, не выходя в оголтелый город. В тесноте
Флоренции храмы настроены непомерной величины - и пусты.
Ещё немного спуститься по карте - Сиена, уже не так далеко и Рим, - и когда
же увидеть их? Никогда. Не хватает единого лишнего дня, как не хватало во
всей моей прогонной жизни. Во всё путешествие нет свободной души, чтобы
наслаждаться красотами, даже вот сойти с машины и пройтись по роще пиний,
под зонтиками их единого тёмно-зелёного свода. Сколько впечатлений тут можно
набрать! - а мне не нужно? а меня не питает? Такое чувство, что я не имею
права даже на это четырёхдневное путешествие: и по времени, и потому, что не
к этим местам уставлен мой долг и внимание, - там, у нас, погибает всё под
глыбами, и меня давят те жернова.
Мы поворачиваем на Пизу, не пропустить в наклонной башне то слишком крутых,
то слишком падающих ступеней, на Рапалло - и отсюда я начинаю узнавать наш
Крым. Дьявольским виадуком минуем дьявольски дымную Геную и - всё более и
более пригорное побережье походит на наш Крым, только горы здесь пониже, а
курорты обстроены лучше, хотя опять же коробки небоскрёбные, а о морской
синеве ещё поспорить. Всё время ощущение подменённости: позвольте, ведь я
всё это уже видел! Высокой скалистой приморской дорогой, с перевалами и
тоннелями, перетекаем на Лазурный берег.
Ментона, Монте-Карло, Ницца - кто здесь не побывал из героев счастливой
дворянской литературы! - и кто не побирался из несчастной русской эмиграции
потом... Ох, много, много наших стариков дотягивало здесь свои старые
северные раны при южном солнышке под пальмами и в нищете. И отпето их здесь,
в русском храме на Avenue Nicolas II - единственная в мире короткая улочка,
которою и сегодня почтён злосчастный государь. Не придумать более для меня
нелепого вечера, как вечер в казино Монте-Карло: три часа тигрино хожу по
залам и записываю, записываю, записываю - лица крупье, лица и действия
игроков, правила игры. Как понятно, почему писатели так охотно приходили
сюда: здесь как будто содрана оболочка психики, и люди не в силах не
показать откровенно каждое движение своих чувств, персонажи романов так и
теснятся в блокнот при каждом движении карандаша. Мне никогда не может это
ничто пригодиться - а я записываю. (Но, писатель, никогда не зарекайся, а
всегда запасайся. Чудовищно вообразить, зачем бы мне пригодилось
Монте-Карло? - а трёх лет не проходит, и так уместно ложится: ведь будущий
убийца Богров тут-то и бродил, примериваясь к жизни!) А вот меня уже узнали,
так недолго и до разгласки: вот, мол, где Солженицын прожигает дни! уж как
порадуются левые, и без того меня поносящие, что я в Швейцарии поселился, в
стране банков. А уеду из Швейцарии - будут поносить и за отъезд.
Мы гоним, гоним, почти не останавливаясь, где хотелось бы быть и быть.
Сохраняемый в первозданности средневековый городок Сен-Поль-де-Ванс (странно
увидеть здесь за витриной "Архипелаги" и уже "Телёнка"), крутые переулки,
мощённые морскою галькой. Грасс, где доживал Бунин. Каменистые, малоплодные
холмы Прованса, уже сейчас, в апреле, сухие под солнцем, но всюду сизые
пучки лаванды, ещё зальёт она лилово-синим эти поля, а душистый её настой и
сейчас продаётся проезжим в одиноких придорожных ларьках. Всякому земному
месту отпущен свой дар. Столица лаванды - Динь. Дорога Наполеона - как гнал
он с Корсики на утраченный Париж. Стоит у дороги кусок старой каменной стены
с проломами. Доломали б её и свалили? - нет: в один проём поставили древнюю
амфору, и стена зажила как памятник, французский вкус! Или: крестьянский
каменный арочный сарай, так и остались видны старые стропила, балки, в более
разрушенной части - старые жбаны, крестьянская посуда, в каменное корытце
стекает струйка родника, - а более сохранившуюся остеклили по-современному,
и в одном помещении сразу - печь, ресторан, тихая классическая музыка, две
скромные девушки-официантки, а меню написано в ученической тетрадке от руки.
Французский уют!
И оставалось мне в Цюрихе ещё только короткобегучих несколько дней. Да давай
же, Алюнь, хоть ребятишек свозим на Фирвальдштетское озеро! В солнечный
позднеапрельский день взяли Ермошу с Игоней и погнали туда машиной, там -
пароходиком к тому месту берега, где приносилась священная клятва, откуда
вышел Швейцарский Союз. Голубой день, голубое многоизгибистое озеро между
лесных кряжей. И ещё долгим фуникулёром высоченно поднимались к Ригихофу -
откуда уже и снежные вершины видны, да не в одну сторону. (Малыши мои
неизбалованные целый год потом говорили: "Когда мы с папой были в
путешествии...")
Но и это не последнее европейское. Уже два месяца лежало у меня приглашение
из кантона Аппенцелль - присутствовать на торжественном дне их кантональных
выборов, - и главный редактор "Нойе Цюрхер цайтунг" Фред Люксингер убеждал
меня, что этого пропустить нельзя, он же теперь нас с Алей и повёз. Мой
отлёт в Канаду был в понедельник - а выборы в воскресенье, и так я успевал.
Это - маленький горный кантон на востоке Швейцарии, даже их - два
Аппенцелля, два полукантона, католический и протестантский, разделились. Мы
званы были в католический. Уже обгоняя по дороге пеших (на выборы ходят
пешком, ехать считается неприлично), нельзя было сразу не заметить: все
мужчины шли с холодным оружием - это знак права голоса, женщины и подростки
его не имеют. Собирались и наискось, без дорог, через луга (правило
Аппенцелля: до дня выборов можно ходить по лугам, а потом пусть растёт
трава). У парней и у девушек многих - серьга в одном ухе.
Уже дослуживали католическую мессу, в храме - не протолкнуться, а вокруг
алтаря стояли многоукрашенные знамёна общин. И с весёлых разноцветных шале
на главной улице свешивались длинные флаги невиданных рисунков, сочетаний,
изображений животных. В ратушном зале приглашённые туда складывали сперва
своё оружие, а поверх кидали чёрные плащи. Затем шесть знаменосцев в
старинных униформах понесли свои знамёна во главе процессии, и сопровождали
их мальчики-ассистенты в униформах же. Затем должностные лица и почётные
гости растянутой медленноступной процессией отправились серединою улицы,
обстоенной жителями, другие вывешивались гроздьями изо всех окон. Меня
встречали все с таким энтузиазмом, как будто я - их коренной, но знаменитый
земляк, вот вернувшийся на родину, - а заранее б я прикинул, что глухой
кантон скорей всего и имени моего не знает. (Да не только писателя они
приветствовали, а воина против зла, и это в речи главы правительства было.)
На площади высился невысокий временный деревянный помост, где все
должностные лица, десятка полтора, выстроились в одну линию и всё собрание
простояли с обнажёнными головами в чёрных плащах. А всю площадь залила
плотная толпа stimmberechtigte Mдnner - мужчин, имеющих право голоса, со
своим оружием и тоже обнажёнными головами, серыми, рыжеватыми, седыми, но в
одеждах обычных. А женщины теснились уже где-то за краями толпы или на
балконах и в окнах. Молодёжь на наклонных крышах держалась о заграждения, а
один фотограф картинно оседлал конёк крыши. Глава правительства ландаман
Раймонд Брогер - с пухом седины на голове, с лицом умственным и энергичным,
произнёс речь, поразившую меня: о, если бы Европа могла слышать свой
полукантон Аппенцелль! или могли б такое себе перенять правители больших
стран!
Вот уже больше полутысячелетия, говорил он, наша община не меняет
существенно форм, в которых она правит сама собою. Нас ведёт убеждение, что
не бывает "свободы вообще", но лишь отдельные частные свободы, каждая
связанная с нашими обязательствами и нашим самосдерживанием. Насилие нашего
времени доказывает почти ежедневно, что не может быть обеспеченной свободы
ни у личности, ни у государства - без дисциплины и честности, и именно на
этих основаниях наша община могла пронести через столетия свою невероятную
жизнеспособность: она никогда не предавалась безумию тотальной свободы и
никогда не присягала бесчеловечности, которые сделало бы государство
всемогущим. Не может существовать разумно функционирующее государство без
примеси элементов аристократического и даже монархического. Конечно, при
демократии народ остаётся решающим судьёй во всех важных вопросах, но он не
может ежедневно присутствовать, чтоб управлять государством. И правительство
не должно спешить за колеблющимся переменчивым народным голосованием, только
бы правителей переизбрали вновь, оно должно не зазывные речи произносить
избирателям, но двигаться против течения. На деле и по истине задача
правительства состоит - действовать так, как действовало бы разумное
народное большинство, если бы оно знало всё, во всех деталях, а это
становится всё невозможнее при растущих государственных перегрузках. Поэтому
остаётся: избрать для совета и правления сколь можно лучших - но и подарить
