новоэмигрантской извращённости, а его стопа отмеряла бы подлинное движение
русской литературы. По забавному предсказанию Д. С. Лихачёва литература
будет развиваться так, что крупные писатели станут приходить всё реже, но
каждый следующий - всё более поражающих размеров. О, дожить бы до
следующего!
Да, в этот день были же и дневные часы, короткий утро-вечер, но сегодня
ведреные, без облаков, с холодным низким солнышком, резко-морозным ветерком.
Нобелевская лекция моя напечатана уже два года назад, заботы нет, да и
банкетное слово тогда же сказано, урезанное, но сегодня не обойтись без
нового банкетного слова. Я составил его ещё накануне. Однако рассеянное
состояние головы, много впечатлений, отвлечений, - и эти короткие фразы не
ложились уверенно в голову, а никак не хотелось мне читать с бумажки, позор,
- но и сбиться не хотелось. И я пошёл прогуливаться невдали по узкому
полуострову Скепсхольмену, с видом на Кастельхольмен, с редко расположенными
в парковой обстановке переменно - домами старинными и новыми; и,
по-тюремному, ходил по аллее туда-сюда, туда-сюда, туповато запоминал
наизусть и посматривал на красное, как бы всё время заходящее на юге солнце.
А два полицейских дежурили тактично в стороне, наблюдая за подходами ко мне.
Почти это было - как спецконвой сопровождает и охраняет избранного зэка.
В ратуше опять мы церемонийно шагали с предписанными в программках дамами и,
ни позже ни раньше, в какой-то момент, вослед за королём, садились на свои
места, обозначенные табличками. (Со мною была дама из рода Нобелей, ещё
говорящая по-русски. Аля сидела напротив с видным посланником.) Банкет был в
этом году в самом большом зале ратуши, и столов 20 гостей уже были плотно
усажены прежде нас. Где-то тут совсем близко сидели приглашённые мною Стиг
Фредриксон с Ингрид, верные спутники нашей борьбы, однако они терялись в
массе гостей, мне очень хотелось выделить их, подойти к их столу, - но
соседка моя объяснила, что это было бы дерзейшим и невиданным нарушением
церемониала: пока король сидит, никто из гостей не смеет приподняться. Еле я
удержался, насильственно. А потом подошёл и момент, когда подняться
требовалось - идти к трибуне, говорить своё слово. Все лауреаты читали по
бумажкам, мне удалось прочесть на память, неплохо. (Би-Би-Си, "Свобода"
донесут голос до наших.)*
А в общем, наивен я был четыре года назад, призывая их за этим чопорным
банкетом думать о голодовке наших заключённых.
Но больше: продешевился бы я крепко, вот только ради одного такого
церемонийного дня - уехавши бы из России добровольно, да от неё тут же и
отсеченный: тут в Стокгольме и узнать о лишении гражданства: упала секира,
сам уехал? Хорош бы я был? (Аля поняла это в 1970 раньше меня.) И чем бы я
тогда отличался от Третьей эмиграции, погнавшейся в Америку и Европу за
лёгкой жизнью, подальше от русских скорбей?
Сейчас хор студентов с галереи зала пел мне, с сильным акцентом, "Вдоль по
улице мятелица мятёт", - так, слава Богу, не сам я эту улицу избрал, но шёл,
как каждый зэк идёт, судьбою принуждённой.
На следующий вечер, 11 декабря, был ужин у короля во дворце, и к нам с Алей
приставлен ещё один русскоговорящий старичок из рода Нобелей. Дворец был
мрачен и пуст, так огромен - совсем уже не по маленькой Швеции. Где-то в
одном его крыле жил молодой король, ещё не женатый, - из нашего Гранд-отеля,
через залив, многие окна дворца были видны тёмными. Теперь в зале нас
выстроили изогнутой вереницей, попеременно дам и мужчин, впереди стал
самоуверенный премьер социалист Пальме, истинный хозяин положения, и король
начал обход с него. А рядом со мной была тоже дама социалистическая -
госпожа Мирдаль, то ли бывший, то ли нынешний министр экономики, говорили мы
с ней по-немецки, а политический диссонанс между нами был - как скрести
ножом по тарелке. Обеденный зал, как галерея-коридор, с длинным столом
вдоль, очень эффектные старинные стены, мебель, церемониймейстер за стулом
старой королевы, - а обед был скучный, да и скудноватый, шутили мы с Алей,
что Пальме совсем до ноля срезал королевский бюджет. После обеда было
церемонийное стояние с кофе и напитками в предзальи; минут сорок, пока
король не ушёл, - все должны были стоять. Аля не удержалась и через нашего
старичка спросила короля: трудно ли быть королём в наш век? Он отвечал очень
просто и серьёзно.
Ещё на следующий день я назначил пресс-конференцию, а перед тем ездил к
несчастной матери Рауля Валленберга, 29 лет уже сидящего, если не умершего,
в советской тюрьме. (Его я первоначально понимал как моего Арвида Андерсена,
- "Архипелаг", ч. II, гл. 2, - но не сошлось.) И пресс-конференция если была
чем полезна и нужна, то только тем, что я пространно говорил о Валленберге и
упомянул потом Огурцова, в то время пробно сажаемого в психушку. Конференцию
эту я созвал, предполагая отдать свой долг прессе за целый год пребывания на
Западе, - и опять ошибся. Корреспондентов было больше половины шведских да
русско-эмигрантских, со своими специфическими вопросами. А для западной
прессы Стокгольм был - отдалённый угол, где ничего важного не могло быть
сказано, никого серьёзного и не прислали. А для меня, для писателя, форма
пресс-конференции, как, впрочем, и интервью, - совершенно ненужная, чуждая
форма. У писателя есть перо - и надо выражаться самому и письменно.
Всё не находил я правильно, как же с этой прессой обращаться.
На обратном пути заехали мы на день во Франкфурт-на-Майне, познакомиться с
"Посевом" и ведущими НТСовцами. Моё первое касание их было - Евгений Дивнич
в Бутырках 1946 года. Он производил сильнейшее впечатление своей пламенной
(и православной) убеждённостью, но никакого НТС я тогда не расчуял, даже
название не уловил. Потом в СССР годами нас стращали НТСом как самым ужасным
пугалом. (Отчего думать надо, что советская власть их всё-таки побаивалась:
ведь единственная в мире организация против них с открытой программой
вооружённого свержения.) Из радио знал я потрясающий случай, как агент
госбезопасности Хохлов отказался убить их лидера Околовича (теперь повидали
мы и старичка Г. С. Околовича, уже без трагического флёра). Потом наезжали к
нам в Цюрих то В. Поремский, то Р. Редлих, присылали свою программу-устав,
читал я их. Душой - я вполне сочувствовал начинателям их Союза, молодёжи
русской эмиграции в Европе в 20-е-30-е годы: естественный порыв
переосмыслить и прошлое и будущее, искать собственные пути к освобождению
России. Но вот читаю теперь - и ощущение какой-то неполномерности,
недотянутости до полного уровня и полного объёма. Программа их с
использованием мысли о солидаризме (а не классовой борьбе!) как главной
движущей силе развития человечества составлена была настолько
безнационально, без всякого даже упоминания русской истории или её
особенностей, что довольно было бы вместо "наша страна" везде подставить
Турцию - и равно пригодилось (не пригодилось) бы для Турции. Теперь мы
наблюдали НТСовцев сутки, устроено было теоретическое заседание со всем их
руководством, - и впечатление, увы, подтверждалось: не слишком живоносная
ветвь поражённой, рассеянной, растерянной русской эмиграции. В революцию
затмилось русское небо и не стало видно вечных звёзд, утерялась связь с
уверенным ходом их - и остались мерки подручные. И для освобождения России
никак бы не могли в те годы придумать НТСовцы другой формы и метода, как
создать такую же централизованную заговорщицкую партию, как большевики,
только с другим знаком, чистую. Однако и признаться: если кто в эмиграции
ещё и держал какой-то живой обмен с кем-то в советском населении, то именно
НТС. Их долгой истории я не изучал, были у них и конфликты, разрывы, отходы,
были большие сложности в подгитлеровское время - однако ж вот устояли. Все
они жили весьма скудно, всё отдавалось борьбе, как у прежней революционной
интеллигенции, но ветер века не подхватывал их паруса, а, напротив, больно
сбивал. И из атакующего брига они невольно дали большевикам превратить себя
в пугало с опавшими чёрными парусами, которого наши соотечественники только
боятся, сторонятся. Внушительно говорили НТСовцы о своей подрывной
противобольшевицкой деятельности и агентуре в СССР - и можно было бы
поверить, если б мы не были сами из той страны и не ощущали, что тут больше
самовнушения, а до "подрывной деятельности" далеко. Главные мыслители их не
поражали крупностью, просто непременные теоретики, нельзя же партии без них.
Но и не без живых умов было их руководство - а не было под ними истой почвы,
в которой бы им укрепиться, не было слияния с той народной жизнью, как она
развивается под большевиками, - да ведь это искусственно как воссоздашь? При
всём их идеализме, динамизме - как присоединиться к текущей, значит
подсоветской, российской жизни, и как повлиять? Все они сильно
дисциплинированные, централизованные, политизированные, - а какого-то
вольного дыхания, жизненной простоты не могли добрать. Все они православные,
построили свою церковь, все посещали службы, отличный хор, - но и это ведь
скорее мысленная Россия, прошлая, будущая, а не сегодняшняя. Состарились те
молодые, которые когда-то начинали Движение, потом вливалась в них частью
Вторая эмиграция, затем вырастала тут своя молодёжь, - а стоит ветка как
отдельная, не соединённая со стволом. Таково заклятье жизни вдали от своего
народа... И это ж ещё насколько лучше тех тысяч из эмигрантской молодёжи,
кто без сопротивления дал себе уплыть дорогой западного благополучия. Нет, у
какого другого народа эмиграция, может быть, и сила, да не у нас. Органично
для русских?.. - увы, отрицать трудно.
И с особенно тревожным чувством присматривались НТСовцы к новоприбывающим из
СССР, искали единения и понимания с ними, - а далеко не всегда находили. И
невольно становились перед вопросом: на что ж им надеяться?
Возвращение в Цюрих принесло мне вполне неожиданный сюрприз. За время моей
поездки адвокат Хееб получил и теперь передал мне письмо от цюрихской
"полиции для иностранцев" (в многоприютной Швейцарии есть такая). Её шеф
Цеентнер (Zehntner) писал, что, согласно сообщениям прессы, Александр
Солженицын дал 16 ноября в Цюрихе пресс-конференцию. При этом он не только
представлял эссе некоторых советских авторов, но высказал критические
соображения о коммунизме вообще и о роде и способе, каким он практически
осуществляется в Советском Союзе. И высказывания его, по крайней мере
частично, имели политическое содержание. Так вот, согласно решению
швейцарского правительства от 1948 г. касательно политических речей
иностранцев, иностранцы, ещё не обладающие швейцарским подданством, могут
высказываться на политические темы как на открытых, так и на закрытых
собраниях - только с разрешения. Однако такое разрешение не было получено
для упомянутого собрания. Просит полиция моего адвоката обстоятельно
разъяснить Александру Солженицыну прилагаемое правительственное решение. А в
будущем требуется, чтобы перед каждым таким собранием испрашивалось бы
разрешение цюрихской полиции не позднее как за десять дней. ("Десять" и в
его фамилии было корнем: Десяткин? Десятник?)
Десять суток! Фью-у-у-у! Вот так приехал в свободную страну! Да неужели же в
свободной стране правительство отвечает за частные высказывания жителей?
Почему правительству надо брать на себя ответственность за их молчание? Да
мне и КГБ таких указаний не выставляло: не высказываться на политические
темы или за десять дней спрашивать у них разрешения! То есть даже так надо
понять, что если я хочу у себя в доме вести политическую беседу с приятелями
("закрытое собрание") - я должен предупредить полицию за десять дней?!
Как будто звук боевого рожка снова доносится до уха! Привычный позыв - да
немедленно ответить им публично! грохнуть! обнажить ихние швейцарские
законы! Благодетели! - приют мне предоставили! - чтобы я молчал глуше, чем в
СССР?
И - не удержался бы, скорее всего так прямо, неприлично бы и грохнул! -
трудно отстать от навыка. А - как же мне дальше тут жить с заткнутым ртом?
