АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН
УГОДИЛО ЗЁРНЫШКО ПРОМЕЖ ДВУХ ЖЕРНОВОВ
Очерки изгнания
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(1974 - 1978)
Глава 1
БЕЗ ПРИКРЕПЫ
На несколько часов вихрем перенесенный из Лефортовской тюрьмы, вообще из
Великой Советской Зоны - к сельскому домику Генриха Бёлля под Кёльном, в
кольце плотной сотни корреспондентов, ждущих моих громовых заявлений, я им
ответил неожиданно для самого себя: "Я достаточно говорил в Советском Союзе,
а теперь помолчу".
Странно? Всю жизнь мучился, что не дают нам говорить, - вот наконец вырвался
- теперь-то и грянуть? теперь-то и пальнуть по нашим тиранам?
Странно. Но с первых же часов - от неохватимой здешней лёгкости? - как
замкнулось во мне что-то.
Едва войдя к Бёллю, я просил заказать разговор в Москву. Вот тут я думал: не
соединят. А соединили! И отвечает - сама Аля! На месте! И я мог своим
голосом заверить её, что - жив, что - долетел, вот, у Бёлля.
А вы? А - вы? (Ну - не растерзали же детей. Но - что там творится в
квартире?)
Аля - ясным голосом отвечает. Через бытовые подробности даёт мне понять, что
все свои дбома, что гебисты ушли, и - сказать нельзя, но умело намекает:
квартира не тронута, вот, мол, дверь чинят. Так понять - что обыска не
было?? Это меня поразило! Уж в обыске был уверен, и столько же тайного на
столах - неужели не взяли?
Ещё до моего приезда звонила Бёллю Бетта (Лиза Маркштейн) из Вены, и адвокат
Хееб из Цюриха, вылетают сюда. Позвонили и Никите Струве в Париж, готов
лететь сюда и он. Сразу весь мой Опорный Треугольник, во жизнь! Но я
почувствовал, что такой плотности мне не вместить, - и просил Струве лететь
сутками позже прямо в Цюрих.
Напряжение, которое держало меня этот долгий день, теперь оборвалось, добрёл
до отведенной комнаты и рухнул. А среди ночи проснулся. Дом Бёлля, выходящий
прямо на улочку посёлка, был как в осаде: мелькали светба от автомобильных
фар, подъездов, разворотов; у самого дома гудела корреспондентская толпа;
при открытом, по европейскому теплу, окне слышна была немецкая речь,
французская, английская. Они теснились и ждали утренней добычи новостей,
какого-то же, наконец, моего заявления? Какого? - всё главное уже сказано из
Москвы.
Ведь я и в Советском Союзе почти полную свободу слова завоевал себе.
Несколько дней назад я публично назвал советское правительство и ГБ - сворою
чертей, рогатой нечистью в метаниях перед заутреней, сказал и о бескрайности
беззакония, и о геноциде народов, - что ещё добавлять сейчас? Простые вещи и
без того всем известны. (Отнюдь нет?) А сложные - не прессе передать. Как бы
я хотел вообще больше не делать никаких заявлений! В Союзе я последние дни
частил ими по нужде, обороняясь, - но здесь какая неволя? Да здесь и каждый
неси, что хочешь, тут не опасно.
Лежал в бессоннице, в сознании счастливого освобождения, но - и
перепутанного разветвления мыслей: что и как теперь делать? да ещё сами
вопросы не выдвинулись из темноты, так и не решить ничего.
В эту ночь прилетела Бетта, сердечно встретились. Она переломила моё
настроение - вообще не выходить к корреспондентской толпе, до того не
хотелось, ну никакого смысла я не видел выставляться как чучело. Убедила,
что мы с Генрихом должны выйти, прогуляться по лужку, дать пофотографировать
нас, без этого репортёры не могут уехать, прикованы. После завтрака вышли мы
с Генрихом, посыпались от дверей вопросы в таком множестве - и пожелаешь,
так не ответишь, и всё поразительная дребедень, вроде: что я чувствую в
данную минуту? как спалось эту ночь? Не помню, каких-то несколько фраз я
провякал. Потом мы с Генрихом медленно прошлись метров сто и назад.
Фотокорреспонденты пятились перед нами по неровной земле в безумной тесноте,
один пожилой больно упал на спину - жалко его стало, да и всем не
позавидуешь в этой работе.
Следующее решение Бетты было, что моей гебистской белой рубашки надолго не
хватит. И на марки, сунутые мне от ГБ в самолёте, пошла она и купила в
сельском магазинчике случайных две. Я сразу и не смекнул, но та, которую
надел на следующий день в дорогу, была в вертикальных серо-белых полосах,
как частокол, весьма похожая на форму советских зэков в лагерях спецрежима.
Вскоре за тем в доме Бёлля появился и неторопливый, предельно солидный мой
благодетель доктор Хееб, плотный, крупнолицый, весьма осанистый. Пока с нами
Бетта, мне не надо было упражнять свой немецкий язык, но и ни о чём
серьёзном говорить не предстояло. Да толпа корреспондентов опять требовала и
требовала меня на выход, фотографировать, спрашивать.
Примчавшиеся со всех концов Европы и через океан - какого заявления ждали
они? Я не понимал. Им нужна была всего какая-нибудь мелочь для крупного
заголовка: что я исключительно устал или, наоборот, совершенно бодр? что я
чрезвычайно рад оказаться в Свободном Мире? или что мне очень понравились
германские шоссейные дороги? Вот и всё, и дальняя поездка каждого из них
оправдалась бы. Но, только что из рукопашной, не мог я, если б и понял, их
так развлекать.
А молчанием моим - они оказались крайне разочарованы.
Так - с первого шага мы с западной "медиа" не сдружились. Не поняли друг
друга.
Тут приехал из Бонна вчерашний знакомец, встречавший меня от германского
МИДа, господин Дингенс. Сели в светлой гостиной за стол, но по торжественной
европейской привычке у жены Генриха Аннемарии на столе горело и несколько
красных свечей. Дингенс привёз мне временный краткосрочный немецкий паспорт,
без которого нельзя было существовать, а тем более двигаться. И официально,
от правительства, предложил, что я могу избрать местом постоянного
жительства Германию.
На минуту я заколебался. Такого плана у меня не было (в задумке была
Норвегия). Но Германию - я любил. Наверно оттого, что в детстве с
удовольствием учил немецкий язык, и стихи немецкие наизусть, и целыми
летними месяцами читал то сборник немецкого фольклора, "Нибелунгов", то
Шиллера, заглядывал и в Гёте. В войну? - ни на минуту я не связывал Гитлера
с традиционной Германией, а к немцам в жаркие боевые недели испытывал только
азарт - поточней и быстрей засекать их батареи, азарт, но нисколько не
ненависть, а при виде пленных немцев только сочувствие. Так и жить теперь в
Германии? Может быть, это и было бы правильно. Но грезилась Норвегия, а
пока-то, пока-то вот сейчас - ну конечно в Цюрих, и главное, о чём два дня
назад и подумать не мог: ведь недописанный "Октябрь Шестнадцатого" так был
скуден подробностями ленинской жизни в Цюрихе, ничего ведь позаочью не
представишь, - а теперь сам, вот, хоть завтра увижу?
С благодарностью, не наотрез, но пока отклонил.
Посидели сколько-то с Бёллями, не успели никакие мысли наладиться - снаружи
известие: приехал и хочет меня видеть Дмитрий Панин с женой (со второй
женой, с которой он эмигрировал, я её не знал). Я изумился: да ведь он же в
Париже? с какой же лёгкостью так сорваться - и сразу перелететь? и не
осведомить заранее? Да представляет ли он всё стеснение моего духа и времени
сейчас?
Но это был Митя Панин, мой лагерный друг, "рыцарь Святого Грааля", надо было
его знать! Лет пять назад читал я рукопись его философской работы, как
понять человечество и как его спасти. Допытывался у него: а - с чего же
начать? Что именно делать сейчас? Но ему всегда была важна только
законченность конструкции мировоззренческой, а практика? - это мелкое дело,
это сделает кто угодно второстепенный. (Неотчётливое ощущение реальности и
возможных движений в ней. Так, в 1961 он резко осуждал, что я дал "Ивана
Денисовича" в "Новый мир" и тем приоткрыл своё подполье: надо было
продолжать таиться взакрыте.) Спасение нашего народа от коммунизма? да очень
простое: надо убедить Запад дать общий слитный ультиматум: откажитесь от
коммунизма или мы вас уничтожим! - вот и всё. И советские вожди несомненно
капитулируют. (Я поднял его на смех.) Недоработка лишь в том, твёрдо видел
он, что западные страны - в расстройстве, не действуют в одном строю, вот и
де Голль безрассудно отъединился от НАТО. Чтобы их сплотить - надо
действовать через Папу Римского ("Крестовый поход!"). Два года назад Митя и
взял на себя, так и быть, практическую эту задачу: он сам убедит Папу
Римского! для этого вместе с новой женой выехал по её израильской визе. И -
был-таки принят Папой. Увы, Папа не усвоил такого прямого и простого образа
действий. Тогда Митя стал готовить почву сам, издал книгу "Записки
Сологдина" (его фамилия в "Круге первом") и ездил по Европе с презентациями
её и с афишами, где с малого фото была увеличена наша с ним обнимка по
плечам. Лекции были призывно-боевыми, всем безотлагательно подниматься и
сплачиваться против коммунизма, - но неразумные европейцы откликались вяло.
Часть из этого я знал ещё в СССР по левым письмам и газетным вырезкам,
остальное он досказал мне теперь. Мы присели с ним в первой комнате, а жена
его перешла в гостиную, к красным свечам и нашей остальной компании. Так вот
с чем приехал Митя: немедленно объявить и продемонстрировать перед этим
скопищем прессы наш с ним Блок и Союз против коммунизма, насмерть.
(Распределение обязанностей он всегда понимал и писал мне так: ты -
стремительный фрегат с расцвеченными парусами, а я в нём - трюм идей,
арсенал, вместе мы будем непобедимы!) Боже, как это не вмещалось не только в
мои первые часы прилёта, не только в мои усилия осваиваться в новом
положении, но в простое же человеческое жизненное понимание: ну, кто же так
чего-нибудь добьётся? ну, только на смех себя выставить. Нет! Митя этого не
понимал. Бесполезно прошли все мои доводы, он был больно ранен моим отказом,
забрал жену и уехал в обиде, если не в гневе.
А тут новый вызов: приехал и просится ко мне Янис Сапиет из русской секции
Би-Би-Си (известный всем слушателям как "Иван Иваныч") - ну как его не
принять? И - теплейший, милейший оказался человек, и голос какой знакомый
издавна. Уговорил он меня записать тут же интервью - да ведь для советских
слушателей, и в самом деле надо. Записал (а чтбо - не помню.)
Мой паспорт на руках, можно бы и ехать, не утомляя больше Генриха. (Как бы
не так! весь мир узнал, что я у него, - и теперь почти месяц будут литься
сюда телеграммы, письма, книги - и его секретарю труд регистрировать и всё
пересылать в Цюрих.) И Бетта, и Хееб думали, конечно: лететь. Германию,
значит, и глазком не посмотрим? А нет ли подходящего поезда? Нашёлся: завтра
утром сядем в Кёльне и ещё засветло будем в Цюрихе. Великолепно.
Утром рано простились с гостеприимными Бёллями, поехали автомобилем. (А их -
всё ещё стояло несколько десятков в узких улицах посёлка, теперь все
заворачивали ехать за нами.) Вкоротке достигли кёльнского вокзала, ничего в
окно не рассмотрев, и наспех поднялись, чуть не лифтом, на нужный перрон, за
две минуты до прихода нашего поезда.
Но эти две минуты! Прямо передо мной, ничем не загороженный, во всю свою
стройность стоял - красавец, нет, слово не то, - чудо, Кёльнский собор! Даже
не изощрённая отделка, а сколько глубины мысли и тяги к небесам в этих
башнях, в этих шпилях. Я задохнулся и смотрел, разинув рот. (А проворные
корреспонденты, уже на перроне, фотографировали, "как я смотрю".) И тут же -
подошёл и поглотил нас поезд.
День распогоживался, и смотреть в окно можно было без помех, с видами вдаль.
Наш маршрут - у самого Рейна, по левому берегу его, через Кобленц и Майнц.
Но Рейн казался грязным, опромышленным, уже и не поэтичным, даже около утёса
Лорелеи (показали мне его). А до нынешней порчи, наверно, было картинно. Да
главной красоты, многовековой угнеженности старых улочек и домов, - из
проходящего поезда и не заметишь.
Как бывало в Москве: едва только встретимся с Беттой, Аля или я, идёт
огневой обмен конспиративными соображениями, - а сейчас беспрепятственно бы
обсуждать что угодно, а мысли никак не соберутся. Отойдя от сотрясения, его
ощущаешь даже больше.
Уже известно было по пути, каким поездом меня везут, - и на станциях к
вагону толпились кучки любопытных. Просили автографы на немецкое издание
"Архипелага", я давал, то с вагонной площадки, то через окно, меня
