какой-то безгласный придаток" к столицам.
По логике моей жизни в Союзе - это "Письмо" было неизбежно, и вот годы
проходят - я ни на миг с тех пор не пожалел, что послал его правительству;
даже в дни провала "Архипелага". Для спасения страны - переходный
авторитарный период, это верно. У меня же дымилось перед глазами крушение
России в 1917, безумная попытка перевести её к демократии одним прыжком; и
наступил мгновенный хаос. "А за последние полвека подготовленность России к
демократии, к многопартийной парламентской системе, могла ещё только
снизиться". Ясно, что выручить нас может только плавный, по виражам, спуск к
демократии от ледяной скалы тирании через авторитарный строй. "Невыносима не
сама авторитарность", "невыносимы произвол и беззаконие"; "авторитарный
строй совсем не означает, что законы не нужны или что они бумажны, что они
не должны отражать понятия и волю населения". Как этого всего не понять? С
каким безумием наши радикалы предлагали прыгнуть на автомобиле с кручи в
долину?.. Их жажда "мгновенной" демократии была порыв кабинетных, столичных
людей, не знающих свойств народной жизни.
А другого момента для "Письма", оказывается, и быть не могло, чуть позже - и
навсегда бы упущено: выслан. И даже если б я в тот момент осознавал (но не
осознавал), как это аукнется на Западе, - я всё равно послал бы "Письмо".
Моё поведение определялось судьбой России, ничем другим. Надо думать, как
воз невылазный вытаскивать.
Однако осенние месяцы 1973 шли. "Письмо", конечно, в ЦК заглохло. (Да и
станут ли его читать?) Готовился ко взрыву "Архипелаг". Очень предполагая в
том взрыве погибнуть, хотел я опубликовать и свою последнюю эту программу
вместе с ещё последней - "Жить не по лжи". Я видел только соотношение нашего
народа и нашего правительства, а Запад был - лишь отдалённым местом моих
печатаний, Запада я не ощущал кончиками нервов. Я никак не ощущал, что
поворот от меня ведущей западной общественности даже уже начался два года
назад: от Письма Патриарху - за пристальное внимание к православию, от
"Августа" - за моё осуждение либералов и революционеров, за моё одобрение
военной службы (в Штатах это пришлось на вьетнамское время!); не говоря уже,
что и художественно их раздражало то, что я отношусь к изображаемому с
сильным соучастием. На Западе же теперь литературное произведение оценивают
тем выше, чем автор отрешённее, холодней, больше отходит от
действительности, преображая её в игру и туманные построения. И вот, сперва
нарушив законы принятой художественной благообразности, я теперь "Письмом
вождям" нарушал и пристойность политическую. Под влиянием критики А. А.
Угримова ("Невидимки") я впервые увидел "Письмо" глазами Запада и ещё до
высылки подправил в выражениях, особенно для Запада разительных: ведь это
было не личное письмо, а без ответа оставшаяся программа имела право
усовершенствоваться. Но исправленья мои были мелкие, всё главное осталось, и
не могло измениться. И теперь на Западе я, так же не вдумавшись, не понимая,
какой шаг делаю, - гнал, торопил издание на русском, английском,
французском. 3-го марта "Письмо" впервые появилось в "Санди таймс" (без
потерянного в "Имке", я не знал, важного авторского вступления к "Письму",
без чего оно не полностью понятно, исказилось).
А для Запада теперь это выглядело так: от лютого советского правительства
они защищали меня как демократического и социалистического героя (мне же
приписали взгляды Шулубина о "нравственном социализме", - потому что очень
хотелось так понимать). Спасли меня - а я, оказывается, нисколько не
социалист, и предлагаю авторитарность, и тому драконскому правительству
какие-то переговоры, и даже уже с давностью полгода. Так я - не
единомыслящий Западу, а то и противник? Кого ж они спасали?
И после близких недавних восторгов - полилась на меня уже и брань западной
прессы, крутой же поворот за три недели! Да если бы хоть прочли внимательно!
- из отзывов и брани сразу выскаливалось, что эти газетчики и не удосужились
прочесть подряд. Тут впервые поразила меня, а потом проявилась постоянным
свойством - недобросовестность. Не резче ли всех хлестала "Нью-Йорк таймс",
отказавшаяся моё "Письмо" печатать? Но прослышав от Майкла Скеммела, что
внесены какие-то поправки, добыла у простодушного Струве именно список
поправок, и напечатала не само письмо, а только поправки, раздувая скандал.
Газета теперь обзывала меня реакционером, шовинистом, империалистом. Тут и я
онедоумел, и можно онедоуметь: в чём же империалист? Предлагаю Советам
прекратить всякую агрессию, убрать отовсюду свои оккупационные войска, -
кому ж это плохо? пишу же: "цели империи и нравственное здоровье народа
несовместимы", - нет, империалист!* А потому что всякий русский, как только
выявит себя русским патриотом, - уже "империалист".
Да больше всего их ранило, что я оказался не страстный поклонник Запада, "не
демократ"! А я-то демократ - попоследовательней и нью-йоркской
интеллектуальной элиты и наших диссидентов: под демократией я понимаю
реальное народное самоуправление снизу доверху, а они - правление
образованного класса.
Замешательство и враждебное отношение к "Письму", возникшее в Соединённых
Штатах, отразилось во втором письме сенатора Хелмса, приоткрывавшего и свою
внутреннюю подавленную американскую (южную) боль. [7] Отвечая ему, я
разъяснил свою позицию шире. [8]
И тотчас, в поддержку этому возникшему в Штатах враждебному мне кручению, -
громко и поспешно добавил свой голос Сахаров.
Чего я никак-никак не ожидал - это внезапного враждебного отголоска от
Сахарова. И потому что мы с ним никогда ещё публично не спорили. И потому
что за несколько дней перед тем он приходил в Москве к моей отъезжающей
семье (долгий вечер сидели с друзьями на кухне, и песни пели, Андрей
Дмитриевич подпевал), - и ни звуком же, ни бровью не предупредил меня через
жену, что на днях будет отвечать. Конечно, не обязан, - но я-то свою критику
его взглядов ("На возврате дыхания и сознания", 1969) передал ему тихо, из
рук в руки, и пятый год не печатаю, никому не показываю. И в той критике
своей, после детального чтения, я бережно подхватывал, отмечал и поддерживал
каждый убедительный довод Сахарова, каждое его доброе движение. И что ж он
сейчас не мог передать свой ответ и мне, с Алей? Если опасался послать
письменный текст - то хоть что-то устное? и хотя бы с каким-то дружественным
словом?
Нет, на второй день как семья моя выехала, он - вчуже громыхнул на весь мир
ответом, - да с какой поспешностью! как ещё не передавались самиздатские
статьи: они обычно плыли ручной передачей, а тут - по телефону из Москвы в
Нью-Йорк, к соратнику Чалидзе, 20 страниц по телефону! - какая же острая
спешка, почти истерика, на Андрея Дмитриевича слишком не похоже, знать так
горячо его склоняли, торопили - поспешить ударить! только сторонним влиянием
и могу объяснить. И гебисты злорадно не прерывали этой долгой телефонной
диктовки, как прерывают часто и мелочь.
Но - ещё обиднее: так спешил Сахаров, что даже "Письма" моего, видно, не
прочёл хорошо? или только по радио слышал, и вот по слуховой памяти? -
приписал моему письму, чего там вовсе не было. Например, такое: "стремление
отгородить нашу страну... от торговли, от того, что называется обменом
людьми и идеями", "замедление научных исследований, международных научных
связей", замедление же и "новых систем земледелия", "отдать освободившиеся
ресурсы государства" энтузиастам национально-религиозной идеи и "создать им
возможность высоких личных доходов от хозяйственной деятельности". Наконец,
"мечта Солженицына о возможности обойтись... почти что ручным трудом". Да
побойтесь Бога, Андрей Дмитриевич, да ведь ничего этого в моём "Письме" нет,
откуда вы взяли? Научная некорректность - это ж не ваша черта!
Я - не ожидал. Но если вдуматься, ожидать надо было. Общественное движение в
СССР, по мере всё более энергичного своего проявления, не могло долго
сумятиться без проступа ясных линий. Неизбежно было выделиться основным
направлениям и произойти расслоению. И направленья эти, можно было и
предвидеть, возникнут примерно те же, какие погибли при крахе старой России,
по крайней мере главные секторы: социалистический, либеральный и
национальный. Социалистический (братья Медведевы, спаянные с группой старых
большевиков и с какими-то влиятельными лицами наверху) представлял наиболее
организованное направление, очевидно, уже давно тяготился своим смешением и
мнимой общностью с остальным Демдвижем (хотя и тот не порицал советского
режима) - и первый поспешил с разрывом и нападательным действием: в ноябре
1973, едва только стихла громоздкая барабанная правительственная атака на
Сахарова, - Рой Медведев напал на Сахарова как бы в спину. Это многих тогда
поразило. А вот теперь, едва кончилась правительственная расправа со мной, -
Сахаров, определившийся вождь либерального направления, атаковал меня.
А мировой резонанс в тот момент был обеспечен. Сама атака шла в неравных
условиях, да, но парадоксальным образом: из-за границы - туда, где Сахаров
оставался во власти врагов, я не мог отвечать полновесно и остро. Именно моя
свобода при его несвободе связывала мне руки.
Но откуда такая тревожная поспешность этого отклика, его напряжённость?
кажется, я не предлагал "вождям" ничего немедленного. Я усовещивал их -
впредь на большое время; а немедленно, вот сейчас - всех разгоняло, давило,
секло коммунистическое правительство. Однако покидая неотложные опасности и
заботы, Сахаров сел за некраткий ответ мне.
Сама статья Сахарова* в большей своей части (но не до конца) выдержана в
характерном для него спокойном теоретическом тоне. Во взглядах она почти
неизменённо повторяет его "Размышления о прогрессе", хотя тому минуло уже 6
лет. Сахаров так и писал: прежние общественные выступления "в основном
по-прежнему представля[ются] мне правильными". Снова тот же
"рационалистический подход к общественным и природным явлениям", и так же
ему "само разделение идей на западные и русские непонятно". (А ведь это - не
физика, не геометрия, это гуманитарность, и как же, не чуя этого разделения,
нам высказываться по общественным проблемам? В гуманитарной-то области идеи
во многом определяются именно средой своего рождения, традицией и
менталитетом именно этого народа.) И тот же, во всей статье, планетарный
образ мышления, не умельчённый до рассматривания национальной жизни: "нет ни
одной важной ключевой проблемы, которая имеет решение в национальном
масштабе", всё решит "научное и демократическое общемировое регулирование"
(и перечисляет глобальные проблемы цивилизации, совсем опуская дух, культуру
и собственно человеческую многомерную жизнь).
В отличие от "Размышлений" на этот раз Сахаров определённо и категорично
осуждает марксизм. Однако: "Солженицын излишне переоценивает роль
идеологии". По его мнению "современное руководство страны" не идеологией
ведбомо, а "сохранением своей власти и основных черт строя" (какого же
строя, если не марксо-ленинского? и каким же инструментом, если не
идеологией? и если б не Идеология, с чего б они так испугались, придушили
свою же, косыгинскую, неглупую экономическую реформу 1965 года?). Но
странно: хотя моё "Письмо" было направлено именно к вождям, с призывом
именно вождям отказаться от Идеологии, - у меня и слова нет, чтоб за эту
идеологию держалось советское общество или народные массы, - Сахаров с
непонятной рассеянностью не замечает этого, и трижды в своей статье, с
усилием, в открытую дверь, спорит: "если говорить именно о современном
состоянии общества [курсив мой], то для него характерна идеологическая
индифферентность", "не надо переоценивать роль идеологического фактора в
сегодняшней жизни советского общества", "Солженицын, как я считаю,
переоценивает роль идеологического фактора в современном советском
обществе". Странное оспаривание мимо предмета спора (тоже от торопливости
прочтения?) - а ведь здесь ось сахаровского ответа. И проскальзывает, всё
же, старая оговорка: "казарменный социализм", - будто кто-либо, когда-либо
