напечатано, и им же хуже. Пресса же спасала меня и по инерции сенсации. И по
той же инерции, вот, всё требовали и требовали заявлений, и не понимали
моего упорства.
Думали: молчу, пока семью не выпустили? Но уже уверен я был, что не посмеют
не выпустить. Или - архивов не пропустят? Так и ясно было, что ни бумажки не
пропустят, а всё зависит от находчивости Али и помощи наших доброжелательных
иностранцев. Нет, не это. Сработал во мне защитный писательский инстинкт:
раньше моего разума он осознал опасность выговориться тут в балаболку. Я
примчался на Запад на гребне такой размашистой волны, теперь бы мог
изговориться, исповторяться, отбиться от дара писания. Конечно, политическая
страсть мне врождена. И всё-таки она у меня - за литературой, после, ниже. И
если б на нашей несчастной родине не было погублено столько
общественно-активных людей, так что физикам-математикам приходится браться
за социологию, а поэтам за политическое ораторство, - я отныне и остался бы
в пределах литературы.
А тут ещё столкнулся с западной медиа в её яростном расхвате: подслушивают,
подсматривают, фотографируют каждый шаг. Да неужели же я, не притворявшись
перед Драконом на Востоке, - буду теперь притворяться и угождать перед этими
на Западе? Окутываете меня славой? - да не нужна она мне! Не держался я ни
одной недели за хрущёвскую "орбиту" - ни одной и за вашу не держусь. Слишком
отвратными воспринимал я все эти ухватки. "Вы хуже гебистов!" - эти слова
тотчас разнеслись по всему миру. Так с первых же дней я много сделал, чтоб
испортить отношения с прессой. Сразу была заложена - и на многие годы вперёд
- наша ссора.
А вторая - безоткладная атака, не дающая подумать и очнуться, была - от
почты. Ещё я нигде не жил, ещё не решил, где жить, квартировал дней
несколько у Хееба - уже привозил он ящиками телеграммы, письма со всего
мира, тяжёлые книги (а к Бёллю катились само собой) - да на всех мировых
языках, и безнадёжно было их хоть пересмотреть, перебрать пальцами, не то
чтобы читать и отвечать. Да эти ящики - первые настойчиво требовали: куда ж
их складывать? где я живу? Надо было скорей определить, где я живу.
У меня издавна была большая симпатия к Норвегии: северная снежная страна,
много нбочи, печей, много дерева в быту и посуда щепенная, и (по Ибсену, по
Григу) какое-то сходство быта и народного характера с русским. А ещё же в
последнее время они меня защищали и приглашали, где-то уже "стоял письменный
стол" для меня, - у нас с Алей было предположено, что если высылка - то едем
в Норвегию. (И Стига Фредриксона я тогда приглашал быть моим секретарём в
предвидении именно скандинавской жизни.) Конечно - не в Осло, но в
какую-нибудь глушь, рисовалось так: высокий обрывистый берег фиорда, на
обрыве стоит дом - и оттуда вдаль вид вечно бегущего стального океана.
Так надо немедленно ехать смотреть Норвегию!
Моя поездка тотчас по высылке привлекла внимание и удивление. (Аля в Москве
услышала по радио - не удивилась: поехал искать место.) На железнодорожных
станциях Германии и Швеции узнавали меня через окно с перрона, на иных
станциях успевали встретить делегации, по Копенгагену водили целый день
почётно - уже на вокзале: пить пиво в полицейском участке, и малый их
духовой оркестрик играл мне встречный марш. Потом - по улицам, с
председателем союза датских писателей, осматривать достопримечательности, и
всход на знаменитую Круглую башню. (Тут я увидел и церемонийный развод
стражи в медвежьих шапках у королевского замка - о котором раньше только
рассказ в Бутырках слышал.) Наконец - и в парламент, пустой зал, заседания
не было. Дальше потащили меня в союз писателей, на вручение какой-то здешней
премии. Говорили все по-датски, не переводя, я сидел-отдыхал-кивал, а после
церемонии какой-то из писателей подошёл ко мне вплотную и, наедине, впечатал
выразительно на чистом русском: "Мы вас ненавидим! Таких как вы - душить
надо", - красный интернационал так сразу же мне о себе напомнил.
Вечером того дня мы с Пером Хегге, старым знакомцем по Москве, тогда всё ещё
корреспондентом "Афтенпостен", поплыли на "пароме" (большом пароходе, со
многими сотнями пассажиров, с буфетами, развлечениями и аттракционами для
них) в Осло. Мне и побродить было невыносимо сквозь это шумное многолюдье, в
каюте я лёг и пролежал ночь пластом. А утром, войдя уже в залив, на подходе
к Осло, позвали меня в капитанскую рубку, посмотреть их технику
слежения-вождения и полюбоваться видом. Уже в тёплой куртке, купленной с
Беттой в Цюрихе, вышел я и на высокий нос, холодный был ветер, но прозрачно
солнечный воздух, - и увидел внизу у пристани кучки людей с плакатами "God
bless you", не сразу и догадался, что это - ко мне относится. Долго мы
причаливали, сходила толпа - эти доброжелатели дожидались меня и светло
встретили.
Шли по длиннейшей главной улице, Хегге сказал: "Знаете, кто это вот сейчас
на тротуаре с вами поздоровался? Министр иностранных дел". Да, не в лимузине
ехал в министерство, не в "чёрной волге", а пешком. (Вспомнил я опять же
бутырский рассказ Тимофеева-Ресовского, что и норвежский король ходит пешком
по Осло и без охраны.) Теперь и тут - в парламент, и тоже не день заседаний,
но встретил меня парламентский президиум. Тут я объяснил в первый раз цель
своего приезда, и председатель парламента, указав на свод законов, обещал их
полную защиту, пока стоит Норвегия.
Но главный поиск мой был - фиорд, какой-нибудь фиорд для первого присмотра,
и мы с Пером Хегге и норвежским художником Виктором Спарре, очень
самобытным, поехали мимо главного норвежского озера Мьёсиншё с голубой
водой, валунными берегами, а выше - чёрно-лесистыми горками; и дальше
долинами реки Леген и Гудбрандской, углубляясь в норвежские горы, суровые, с
причернью обнажённых отвесных скал, до фиолетовости тёмной синевой оснований
и замёрзшими на высоте сине-зелёными водопадами. В доме художника Вейдеманна
принимали нас с норвежско-русской радушностью, и открывалось нам "ты", так
же естественное в норвежском языке, как в русском, и норвежский горец дарил
мне свой кинжал в знак братства. И все зданья - дома и церкви, были рублены
из брёвен, как у нас, а крыты иные - берёстою, и только двери окованы
фигурным железом. На заборах торчали снопики овса и проса для малых птиц,
чтоб они не погибли зимою. Ехали мимо деревянных церквей - зданий ещё IX
века, с языческими украшениями на крышах (крестил население тут - король
Олаф II, топором, в начале XI века), перед входом в ограду - столб с
железным замыкаемым ошейником для выставляемых грешников (не в одной
проклинаемой России подобные меры применялись!) и оружейными хижинами перед
церковью, где вооружённые прихожане оставляли оружие. Суровость, зимность и
прямота этой страны прилегали к самому сердцу. Верно я предчувствовал: такое
где ещё сегодня найдёшь на изнеженном Западе? В этой обстановке - я мог бы
жить.
(И по норвежскому телевидению, первому, по которому мне нельзя было не
выступить, я сказал, нахожу теперь черновую запись: "Норвежцы сохранили долю
спасительного душевного идеализма, которого всё меньше в современном мире,
но который только один и даёт человечеству надежду на будущее". Может быть,
целиком по Норвегии это и не так, но в ту поездку и в те встречи я так
ощутил.)
И правда же: что значил и для Норвегии и для всей нашей одряхлевшей
цивилизации плот "Кон-Тики"! Весь нынешний благополучный мир всё дальше
уходит от естественного человеческого бытия, сильнеет интеллектуально, но
дряхлеет и телом, и душой. Так, для решения проблемы, откуда мигрировали
жители тихоокеанских островов, только и можно сидеть в удобстве с бумагами и
обсуждать теории. А у Тура Хейердала хватило мужества утерянных нами
размеров - отправиться доказать путь на примитивном плавучем средстве. И -
доказал! И вот покоится "Кон-Тики" в особом музейном здании национальной
гордостью Норвегии - и я с почтением рассматриваю его. В гараже музея он
кажется большим - но какая же щепка в океане...
Так норвежцы мне по духу - наиблизкие в Европе?
Тут же меня везут и посмотреть какое-то продаваемое под Осло имение -
помнится, 170 гектаров, по ним рассыпана избыточная дюжина живописных, под
старину, и с древними очагами домов - для кого это настроено? а в доме
владелицы с вычурной обстановкой угощают шипучими напитками, покупайте
имение за безделицу в 10 миллионов крон. Я, конечно, и близко не
соблазнился, а может и жаль: тогда бы на 8 месяцев раньше узнал бы от Хееба
о моих не слишком просторных денежных возможностях.
В Осло же наткнулись мы, что в одном кинотеатре как раз идёт фильм об Иване
Денисовиче. Конечно, пошли. Фильм англо-норвежский, Ивана Денисовича играет
Том Кортни. И он, и постановщики приложили честно все старания, чтобы фильм
был как можно верней подлиннику. Но что удаётся им передать - это только
холод, холод и - условную - обречённость. А в остальном - и в быте, и в
самом воздухе зэческой жизни - такая несхваченность, такая необоримая
отдалённость, подменность. Журналисты спрашивали меня после сеанса - я, что
ж? похвалил. Участники фильма - не халтурили, старались от сердца. Но самому
так стало ясно, что никем как нашими - с советским опытом - актёрами этого
не поставить. Зинула мне эта непереходимая, после советских десятилетий,
пропасть в жизненном опыте, мировосприятии. (Ещё не видел я тогда позорного
фильма "В круге первом", равнодушно-рвачески запущенного в мир.) И - разве
мне дождаться при жизни истинной постановки?
Гнались за мной корреспонденты уже и по Норвегии, так что когда мы ночевали
у Вейдеманна (сам он был в отъезде), - то под горой полицейский пост
перегородил дорогу преследователям. И еле пропустил ко мне... внезапно
приехавшего из Москвы - Стига Фредриксона! Родной, рад я ему был как! Он -
смущён: дала ему Аля записку ко мне, он спрятал в транзисторный приёмник, но
гебисты прекрасно догадались проверить и отобрали, и содержания утерянного
он не знал. А главное: могли его теперь попереть из Москвы, лишить
аккредитации. Значит, доследились до нашей с ним связи?
Но - что в доме там?? Тут я узнал: пока обыска не было, ничто не взято.
Наружное наблюдение - круговое, прежнее, но через Стига и других
дружественных корреспондентов (вот тебе и пресса! это - другая пресса) Аля
разослала важную часть моего архива по надёжным местам. Нет и теперь
уверенности, что с обыском ещё не придут. Но все близкие держатся хорошо, в
квартиру к нам безбоязно приходят, Аля ведёт себя твёрдо, молодцом,
главнокомандующим.
Теперь назад со Стигом все сведения и впечатления для Али я уж, конечно, не
писал, передал устно.
А к фиорду мы с Хегге подъехали в Андальснесе, и оказался он -
отлогобербегий извилистый морской залив, а горы - отступя. Не виделся тот
обрыв, на котором у самого океана ставить бы дом изгнанника. Был я на Западе
уже больше недели, внутри меня менялось восприятие и понимание, но что-то
требовалось, чтобы дозреть. Вот эта морская въёмистость низменного берега
вдруг дояснила мне то, что зрело. Находясь в брюхе советского Дракона, мы
много испытываем стеснений, но одного не ощущаем: внешней остроты его зубов.
А вот норвежское побережье, изнутри Союза казавшееся мне какой-то скальной
неприступностью, вдруг дало себя тут понять как уязвимая и желанная
атлантическая береговая полоса Скандинавии, вдоль неё недаром всё шныряют
советские подводные лодки, - полоса, которую, если война, Советы будут
атаковать в первые же часы, чтобы нависнуть над Англией. Почти нельзя было
выбрать для жительства более жаркого места, чем этот холодный скальный край.
Дело в том, что я никогда не разделял всеобщего заблуждения, страха перед
атомной войной. Как во времена Второй Мировой все с трепетом ждали
химической войны, а она не разразилась, так я уже двадцать лет уверен, что
Третья Мировая - не будет атомной. При ещё не готовой надёжной защите от
летящих ракет (у Советов она куда дальше продвинута пока) лидеры
благополучной, наслаждённой своим благополучием Америки, проигрывающие войну
