швейцарских законов, - да и мне предлагал немало бумаг на главных языках
Европы, а то и побочных, я сидел-потел, но все они были как-то не к делу:
пустейшие поздравления, пустейшие приглашения, куда я ни за что не поеду,
просьбы, просьбы о встрече, приёме, - да я и облегчён был, что всё пустое,
не надо ещё на это время тратить. (И само собой - книги, книги в подарок,
есть и вовсе лишние, куда их? только на наш чердак.) А если деньги мне
нужны? - Хееб выписывал чек, он ведь распоряжался всем. И так не приходило
мне даже в голову, что когда-то надо сесть, расспросить о делах - каких там
ещё?
А вот и дело: говорит Хееб, надо мне ехать для судебного свидетельства. С
чего это? Оказывается: лондонский издатель Флегон (тот самый, испортивший
когда-то своим пиратским изданием "Круг" по-русски и проигравший суд за
пиратское же английское издание "Августа", хороший друг Виктора Луи) -
теперь так же пиратски издал первый том "Архипелага", "ИМКА-пресс" судится с
ним, но раз я теперь на Западе - требуется и моё присоединение. Боже, как не
хочется, как не до этого душе, только и рвущейся - начать бы писать. Но надо
- так надо, в чужой монастырь со своим уставом не лезь. Едем, в цюрихский
английский консулат. Какой-то чин садится со мной беседовать - теперь,
конечно, по-английски, и давай перестраивай мозговые извилины с немецкого,
Боже, как мучительно. Ну, кой-как моё мнение изложено, издания Флегона я не
разрешал и протестую, теперь - приноси присягу на Библии. Приношу. (Стоило
бы из-за чего другого! И безбожник Флегон в Лондоне охотно присягает.)
Проходит недели две - получаю из Лондона телеграмму от Флегона, что он
такого-то числа явится для вручения мне судебного иска. Я и внимания не
придал. Но в назначенный день - тёплый весенний день, появляется на
Штапферштрассе некий подвижный человечек в чёрной шляпе и в чёрном же
плаще-накидке, демонстративно длинном и с широким запбахом, как ходили в
Англии прошлого века может быть стряпчие, напоминает большую летучую мышь.
На каменном столбике нашей калитки что-то наклеивает, возвращается на другую
сторону улицы и стоит там. Выбежал Митя, вернулся, сообщает мне, что это, на
английском языке, крупноразмерными, увеличенными буквами, вызов меня в
Высший Суд Великобритании и с какой-то важной печатью. Первое наше движение
- пусть Митя сорвёт прочь, да и всё. Но какой-то инстинкт почему-то
подсказал мне - не срывать, чёрт с ним, пусть висит. Прохожие
останавливались, смотрели, удивлялись, шли дальше. Так и провисел до
темноты. А Флегон-то, оказалось, все эти часы дежурил с фотоаппаратом -
сфотографировать, как мы срываем, это и будет документально означать, что я
- принял повестку в английский суд, и теперь подпадаю под него. (Потом я
узнал, что иски эти не разрешено посылать по почте, а только лично вручать.
Но всё равно, английские газеты уже печатали: издатель "Архипелага" подал на
своего автора - стало быть, недобросовестного - в суд. Подарок для ГБ. В
каком-то скороспелом дерьме хотели меня измазать.)
Нет, решительно не хватало нам с Алей времени для простого раздумья.
И в один из чудесных апрельских дней повёз я её фуникулёром этим самым на
Цюрихберг, уселись мы в лесу на скамье, с видом на Цюрих далеко внизу, и
стали отходить.
Не специально искали главную мысль или деловое решение, а просто отходили.
Да к тому же - по-православному Страстная неделя шла, мы уже хаживали и в
наш подвальный храмик, настроение очищенное.
Посидели часок - и поняли. Ведь была ж у меня уже года три назад идея, на
том я тогда завещание построил (которое Бёлль заверял): 4/5 ото всех моих
гонораров отдать на общественные нужды, только пятую часть оставить для
семьи. А в январе, вот только что, в разгар травли, я объявил публично, что
гонорары "Архипелага" все отдаю в пользу зэков. Доход от "Архипелага" не
считаю своим - он принадлежит самой России, а раньше всех - политзэкам,
нашему брату. Так вот - и пора, не откладывать! Помощь нужна не когда-то там
- но как можно быстрей. Жёнам зэков - собирать передачи и ехать на свидания
сейчас, дети зэков и старики-родители недоедают сейчас. А тем более, что у
нас подготовка обсужена: прошлым летом в Тарусе встречался я с Аликом
Гинзбургом и обговаривали мы с ним, как бы нам, вытягивая мою "нобелевскую"
из-за границы, наладить денежную помощь в СССР политзэкам и их семьям, дать
им возможность выжить. (Да преследования в СССР и сверх арестов густились: у
кого обыск, кого с работы уволили, так тоже без заработка.) И Алик брал на
себя всё распределение, имея к тому и жар сердца, и виртуозные
конспиративные способности, и великолепный организаторский талант. И уже о
деталях сговаривались, я настоял, чтоб не следовать советско-образованской
брезгливости, помогал бы он и по старой статье 58-1, так называемым
"изменникам родине", куда лепили и простых пленников, да и все, кто ещё жив,
сидят 30 лет. И тогда упиралось только: как же переводить деньги с Запада.
(Лишь кой-кому из "невидимок" мы тогда исхитрились.) Так вот, теперь, когда
мы здесь, - неужели не найдём способа? Уже нам объяснили здешние знающие,
что лучше всего устроить Фонд, ему отначала и передать жертвуемые деньги.
В это двухчасовое сидение, в прозрачной ранней весенности, мы с Алей всё и
решили. Называться будет: Русский Общественный Фонд, отдадим ему все мировые
гонорары с "Архипелага", это, наверно, и сложится под те 4/5, а то и больше.
Сперва - помощь зэкам, преследуемым, но не упускать и русскую культуру, и
русское издательское дело, позже, может быть, и ещё какие-то
восстановительные в России работы. Всё, начинаем действовать, утверждать
Фонд! Через Хееба, разумеется, он тут всё понимает. А дальше - будем
изобретать, каким же образом средства посылать.
И Бог споспешествовал нам: вот, познакомились с семьёй Банкулов. Виктор
Сергеевич оказался в высшей степени рассудительным, деловым и
душевно-надёжным человеком. Его первого мы посвятили в наш план, он принял
большое участие, много верного советовал, затем стал и членом Правления
Фонда. А уж всю конспирацию взяла на себя Аля, скрепляя звенья Невидимок, -
эта цепь нисколько не устарела, она ещё как нам пригодится!
А сложилось так, что почти в ту же неделю досталось нам с Алей - и просто на
ходу, с какой-то внезапной ясностью, ещё одно крупное жизненное решение
принять.
Здесь - не дадут мне работать. Здесь - скрещенье всех европейских путей.
Поток посетителей. Чтобы писать - приходится уезжать в горы, и без семьи.
Искать в Швейцарии - глушь и переехать всем туда? А есть ли такая? (Спустя
время Аля и ездила вместе с Банкулами на плоскогорье Юру, искать там
подходящее. Ничего не нашли.) А тогда - уезжать в другую страну? А - куда?
Странно. Встретила меня немецкая Швейцария изумительно, гордилась таким
приобретением. И весь образцовый порядок этой страны как будто так
соответствовал моей методической организованной натуре. Я искренне эту
страну одобрял, всё преотлично. К тому же, когда-то бученный в детстве
немецкий язык, пригожавшийся редко, для чтения книг, вдруг теперь счастливо
прорвался во мне - и я оказался способен объясняться не только на бытовые
темы, но даже и на отвлечённые, хотя за полчаса уставал. Очень мне это
помогло в швейцарские годы. Так десятилетиями лежащий в нас груз вдруг
оказывается небесполезен, как бы мудро задуман для какого-то этапа жизни, не
пропадает заложенный в детстве труд.
А сердцу - не было покойно. Цюрих - исключительно красивый город. А идёшь по
нему, сердцу - не хорошо, тоскливо. Да это - и не к Цюриху относилось:
скорей, это было общее неприятие западного преизобилия и беспечности. Но - и
нависание СССР над плечами.
А приехала Аля - и так же в короткие недели переняла то внешнее ощущение
драконовых зубов, которое я испытал в Норвегии. Странно, что, живя в Союзе,
мы никогда так не ощущали его нависающую силу, как сразу почувствовали
здесь. И вот, в какой-то миг ясности, на мансарде только освояемой цюрихской
квартиры, я высказал, и жена как будто приняла: что, ох, не удержимся мы
здесь; как уже волны и волны наших эмигрантов - не потянемся ли через океан?
(И - продолжали осваивать квартиру, вертикальную от подвала до чердака.
Женщине - трудней эти вечные переезды. Аля ещё потом отшатывалась и усильно
сопротивлялась, не хотела за океан. Сию минуту ведь ничто не гнало из
Европы, не так легко подниматься на новый переезд. Но того требовало
протяжённое будущее.)
Так мы начинали жизнь в Цюрихе, уже сразу решив из него уезжать, хотя бы в
Юру?
А если не в Европе - то куда?
Методом исключения - получались или Штаты, или Канада. Да ведь детям и
хорошо бы дать самый международный язык - английский.
А ещё же держала нас и назад тянула - задача защиты наших собственных
арьергардов. Для людей, как-то связанных в прошлом со мной, и особенно для
Угримова, всё ещё хранящего архивы, вот этот первый год после моей высылки и
особенно первые месяцы были напряжённо-опасными, решающими: последует ли
теперь разгром их всех или не тронут? Реальной силы защитить их у меня не
было никакой, но ведь реальной силы не было у меня и все прошлые годы -
однако же борьба прошла успешно. Пока советское правительство ещё продолжало
меня бояться - а оно боялось меня! - я должен был всемерно показывать, что
буду громко и сильно защищать каждого своего помощника, не дам им
расправиться втихомолку. С волнением открывали мы приходящие из Москвы
"левые" письма. Пока, неделя за неделей, все оставались нетронуты, хотя были
наглые кагебистские звонки к Люше Чуковской. Затем узналось о преследованиях
Эткинда (и надо было поддержать его, я написал защитное заявление и ещё раз
напомнил о Суперфине). Море было прессы вокруг, а устойчивых приёмов,
навыка, как же и где быстро и заметно напечатать, - у нас не было. И всё ещё
не понимал я до конца, насколько Скандинавия - глухой угол, откуда плохо
раздаётся по Западу: приехал как раз Пер Хегге - и я отдал ему для
"Афтенпостен" статью*. И заглохли там мысли, которые надо бы разъяснять
Западу всетелевизийно: что подавление инакомыслящих в СССР помогает
закрытости его, внезапности любого агрессивного шага, приближает войну
больше, чем отодвигает мировая торговля. И нельзя превращать разрядку в
поступенчатый Мюнхен.
Да не одна ж Скандинавия: не избежать мне было в первые месяцы объятий
какой-то крупной телевизионной компании, да американской, конечно, - и я дал
интервью CBS*. Они приехали к нам в дом шумной, технически оснащённой,
крупной компанией, человек 10, за малой недостачей: не было хороших
переводчиков. И я тоже к этой встрече оказался плохо готов, не понимал, кто
этот Кронкайт, какой он левый, и сколько подколок в его вопросах, - всё о
западной медиа да моём отношении (уже все отметили его), да об эмиграции, да
сами-то вопросы мне плохо переводил норвежец Хегге, а уж мои ответы на
английский совсем сумбурно и неверно переводил Дэвид Флойд, оба не
переводчики, тем более не синхронные, - и Кронкайт меня не понимал.
Без надобности полез я и оценивать Третью эмиграцию: этично ли уезжать по
отношению к остающимся? и хорошо ли, кто едет в Америку? и как о тех, кто
едет в Израиль? не моё было дело в это вмешиваться, - но ещё понимали мы
отъезжающих как недавних соотечественников, как своих, а рваная рана отрыва
от родины пылала. И мысли были - как Гоголь когда-то написал: "Настал другой
род спасенья. Не бежать на корабле из земли своей, спасая своё презренное
земное имущество, но, спасая свою душу, не выходя вон из государства, должен
всяк из нас спасать себя самого в самом сердце государства". (А привелось и
ему годами жить в Италии...)
Тем временем вынужденная эмиграция - и через меня же! - коснулась столь
близких нам Стивы Ростроповича и Гали Вишневской. Ведь никогда же бы их
артистическая жизнь не пересеклась бы с каракатицей мерзкой, тускоглазой
политики, если б не их широкодушный и дерзко отважный шаг - дать приют
гонимому. И сколько ж за то унижений, подножек, насмешек, плевков пережили
они в смрадном объёме советского Министерства Культуры, от угодливых
