покидают страну, а: каковы перспективы этой эмиграции развиваться свободно,
без правительственных ограничений? - ведь эмиграция вполне обоснована, раз в
этой стране упадок культуры, а эмигрантам будет лучше на новом месте.
Сходные ошибки допустил и я в своей цюрихской пресс-конференции. Для мощной
поддержки наших ребят я размахнулся устроить её как можно шире, громче,
международней. Да ведь и символ же какой виделся в том, что вот из Цюриха
оглашается документ, сводка выводов, в которых группа русских людей
рассказывает Западу, чем кончилось то 60-летнее злодейство, которое Ленин
поехал совершать именно из этого самого Цюриха. Сперва добивался я в городе
зала с оборудованием для одновременного многоязыкового перевода. Не удалось.
Ладно, решили просто у себя дома, растворив дверь между двумя комнатами.
Долго составляли список приглашаемых. Хотелось - побольше, но более 30
человек поместить было невозможно. Ещё я переоценил значение русской
эмигрантской прессы: я придавал ей значимость соединения русских сил за
рубежом - одна достойная бы для неё роль, но именно её русская пресса не
несла, все группы, напротив, ожесточались в разъединении. Итальянцев я уже
не приглашал, насытившись однажды, да и нельзя было в комнате рассадить
слишком много языков: все переводчики должны были звучать одновременно вслух
и не мешая друг другу. Ещё столкнулись с районированием корреспондентских
округов: известных лично нам корреспондентов крупных газет нельзя было
пригласить, так как Цюрих не входил в их округ, а надо было звать непременно
местных, из Женевы, они же понимали в философском сборнике как сом по
библии. И советовала мне Аля как можно короче говорить, свести к факту
появления, мужеству составителей и самым ярким местам книги, - я же не мог
себя подавить и отказаться от подробного обзора статей, и даже истории
нашего спора со статьями "Вестника РХД" № 97, перевод шёл последовательный,
час моей речи да час перевода, корреспонденты осовели, только крутились
магнитофоны русскоязычных западных радиостанций, только они что-то и спасли.
После перерыва перешли к вопросам. По существу проблем сборника их, конечно,
не было, а тоже сбились на политику: как понимать наш сборник - как "левый"
или как "правый"? - только так, в плоскости, могли они расположить и
усвоить. Появление сборника - является ли частью международной разрядки? (И
это спрашивает Европа - Россию! Дожили.)
Сложное петлистое развитие, которое предстоит совершить России, да и многим
народам, попавшим под коммунизм, неуместимо в линейность современной
западной информации. Возможно, мы в этом сборнике преувеличили "нацию как
личность" сравнительно со всечеловечеством христианства, - но мы дружно
чувствовали так. Вероятно оттого, что - мучительное состояние, и нам
предстоит ещё много в нём прострадать: русская нация уже умирает, и вот
через наше горло прокричала о своей боли. (А из приехавших на
пресс-конференцию эмигрантов вожди НТС и Пирожкова, редактор "Голоса
Зарубежья", ждали от нас обещания скорой революции в СССР - и никак не
устраивало их всего лишь "жить не по лжи", революция нравственная. В.
Максимов - просидел безучастно и потом никак не отразил в "Континенте",
отчётливо не примкнул к нам.)
Но так или иначе, от дерзкой ли нашей выступки, достаточного международного
ботгула и потом широкого издания "Из-под глыб" в Соединённых Штатах и
Франции, - никакого движения советских властей по этому сборнику не
произошло, не преследовался прямо никто - хотя не обвинишь Советы в
потакании русскому национальному осознанию.
Вот только теперь я мог ответить и Сахарову, на его громкую критику в
апреле. Я отозвался как мог сдержанно, лишь о самом главном, в "Континенте"
№ 2*. Сыграла роль и передышка, Сахаров ничего мне не ответил, дискуссия не
возгорелась. Впрочем, ответ мой и мало был замечен. (Ещё годами спустя меня
спрашивали, отчего же я никогда не ответил на сахаровскую критику?)
В самые напряжённые дни выпуска "Из-под глыб" - нба тебе, приглашение из
Оксфорда: получать степень доктора литературы, да когда? - в конце будущего
июня, а ответить непременно тотчас. Да можно бы и получить, почёт, получали
в Оксфорде и Чуковский, и Ахматова, да мы так напряжены со временем, и - да
милые мои, разве можно вам открыть, где я буду в будущем июне? Уже за
океаном.
Ещё одна неоконченность прошлых лет оставалась - получение Нобелевской
премии. Подошёл и декабрь. У прекрасного старого цюрихского портного сшили
фрак - на одно надевание в жизни? Чтобы больше видеть Европу глазами, мы с
Алей поехали поездом. Какой прекрасной описывает Бунин свою железнодорожную
поездку в Стокгольм, из тех же почти мест. А я - не нашёл лучшего
расписания. Почему-то в Гамбурге утром наш спальный вагон отцепили -
перетаскивайся с чемоданами в другой вагон или в другой поезд, а позже
опять, и опять. Так до Швеции мы испытали пять пересадок. По Швеции ехали
долгим тёмным вечером, не видя её, а спутник по купе, бывший
западногерманский консул в Чили, рассказывал нам о бесстыдстве и
шарлатанстве тамошних "революционеров". - "Да вам бы об этом книгу издать!"
- "Что вы, разве можно? Заклюют. ФРГ - уже почти коммунистическая страна".
Чтоб избежать корреспондентской суматохи, мы уговорились приехать тайно и не
с главного стокгольмского вокзала (да подлавливать-то могли скорей на
аэродроме). Шведский писатель Ганс Бьёркегрен, он же и мой шведский
переводчик, и ещё один переводчик Ларс-Эрик Блумквист вошли к нам в поезд за
час до Стокгольма. А на последней перед ним станции мы сошли - и на
пустынном перроне нас приветствовал маленький худощавый Карл Рагнар Гиров.
Вот как закончилась наша длинная нобелианская переписка и вот где мы
встретились наконец: без единого западного корреспондента, но и без единого
советского чекиста, совсем было пусто. Оттуда просторным автомобилем поехали
в Стокгольм и достигли того самого Гранд-отеля, от которого меня в 1970
отговаривал напуганный Нобелевский комитет. Всё же на ступеньках уже
дежурили фотографы и щёлкали, совсем тихо приехать не удалось. Стоит отель
через залив от королевского дворца, фасадом к фасаду. По мере прибытия, в
честь приехавших лауреатов поднимаются на отеле флаги.
В нашей советской жизни праздники редки, а в моей собственной - и вообще не
помню такого понятия, таких состояний, разве только в день 50-летия, а то
никогда ни воскресений, ни каникул, ни одного бесцельного дня. И вот теперь
несколько дней просто праздника, без действия. (Впрочем, натолкались и дела
- визитами, передаваемыми письмами. Навязали мне внезапную встречу с
баптистским проповедником Биллом Грэмом, исключительно популярным в Америке,
а мне совсем неизвестным. Приходил эмигрант Павел Веселов, ведущий частные
следствия против действий ГБ в Швеции, и со своей гипотезой об Эрике Арвиде
Андерсене из "Архипелага".) Следующий день был совсем свободен от расписания
- да день ли? даже после невских берегов поражает стокгольмский зимний день
своею краткостью: едва рассвело - уже, смотри, вот и полдень, а чуть за
полдень заваля - и темно, в 3 часа дня, наверно. В эти дневные сумерки наши
дружественные переводчики повезли нас в Скансен. Это - в пределах Стокгольма
чудесный национальный заповедник на открытом воздухе: свезенные с разных
мест Швеции постройки, кусок деревни, ветряная и водяная мельницы (всё в
действии), кузня, скотный двор, домашняя птица, лошади и катанье детей в
старинных экипажах, само собой и зоологический сад. Зимою под снегом многое
приглушено, но тем ярче и привлекательней старинные жилища с пылающими
очагами, раскаткою и печевом лепёшек на очаге, приготовленьем старинных
кушаний при свечах, старинными ремёслами - тканьём, вязаньем, вышиваньем,
плетеньем, резьбой, продажею народных игрушек, стеклба, - а базарные ряды
гудят, и в морозной темноте снимают вам с углей свеже жаренную рыбу. Все
веселятся, а дети более всех.
Вот это, пожалуй, и было самое яркое впечатление изо всех стокгольмских
дней. Непривычные часы праздничного веселья. И радости-зависти, что ведь у
нас могли бы быть народные заповедники не хуже, без проклятого большевизма,
- а всю нашу самобытность вытравили, и наверное навсегда... (А ведь и у нас
затевал Семёнов Тян-Шанский в 1922 году из стрельнинского имения великого
князя Михаила Николаевича устроить "русский Скансен", - да разве в советское
лихолетье такое ко времени? Пописали в "Известиях" и закинули. Не к тому
шло.)
Ещё на следующий день удалось нам побродить часа два по старому городу на
островах - вокруг королевского дворца старыми улочками, и по Риддархольмену
с его холодными храмами. А все памятники Стокгольма едва ль не на одно лицо:
все позеленевшие медные, все стоймя и все с оружием (умела когда-то эта
нация воевать). Стокгольм как бы не гонится за красотой (чрезмерные водные
пространства мешают создавать ансамбли через воду, как в Петербурге) - но
оттого очень пбодлинен. И угластые площади его - не определённой формы, не
подогнанные.
Затем был обед, традиционно даваемый Шведской Академией - лауреату по
литературе, в данном случае нам троим, этого года лауреаты были два милых
старичка-шведа - Эйвин Ёнсон и Харри Мартинсон, и третий к ним - я, на
четыре года опозданный. Это происходило в ресторане "Золотой якорь", очень
простой старый дом, и досчатые полы, и домашняя обстановка. Тут и собираются
академики каждый четверг обедать - обмениваться литературными впечатлениями
и подготовлять своё решение. Едва мы вошли в залик - и уже какой-то
плечистый, здоровый, нестарый академик тряс мне руку. С опозданием мне
назвали, что это - Артур Лундквист (единственный тут коммунист, который все
годы и возражал против премии мне).
А всего академиков было, кажется, десять, больше (но не только) старички,
были весьма симпатичные, а общего впечатления высшего литературного ареопага
мира не составилось. И покойное течение шведской истории в ХХ веке,
устоявшееся благополучие страны - может быть, мешали вовремя и верно ощутить
дрожь века. В России, если не считать Толстого, который сам отклонил
("какой-то керосинный торговец Нобель предлагает литературную премию", что
это?), они пропустили по меньшей мере Чехова, Блока, Ахматову, Булгакова,
Набокова. А в их осуществлённом литературном списке - сколько уже теперь
забытых имён! Но они и присуждают всего лишь в ХХ веке, когда почти всюду и
мировая литература упала. Никто ещё не создал объективное высшее
литературное мировое судилище - и создаст ли? Остаётся благодарить
счастливую идею учредителя, что создано и длится вот такое.
Но мечтается: когда наступит Россия духовно оздоровевшая (ой, когда?), да
если будут у нас материальные силы, - учредить бы нам собственные
литературные премии - и русские, и международные. В литературе - мы
искушены. А тем более знаем теперь истинные масштабы жизни, не пропустим
достойных, не наградим пустых.
Наверно, никогда за 70 лет Нобелевская литературная премия не сослужила
такую динамичную службу лауреату, как мне: она была пружинным подспорьем в
моей пересилке советской власти.
Накануне церемонии собирали лауреатов на потешную репетицию: как они завтра
вечером будут перед королём выходить на сцену парами и куда рассаживаться.
10 декабря так мы вышли, и неопытный молодой симпатичный, довольно
круглолицый король, первый год в этой роли, сидел на сцене рядом со своей
родственницей, старой датской принцессой Маргрете, она - совершенно из
Андерсена. Уже не было проблемы национальных флагов над креслами лауреатов,
как в бунинское время, их убрали, - и не надо было мучиться, что же теперь
вешать надо мною. При каждом награждении король поднимался навстречу
лауреату, вручал папку диплома, коробочку медали и жал руку. После каждого
награждения зал хлопал (мне - усиленно и долго), потом играл оркестр - и
сыграли марш из "Руслана", так хорошо.
Господи, пошли и следующего русского лауреата не слишком нескоро сюда, и
чтоб это не был советский подставной шут, но и не фальшивая фигура от
