крика, то спадал до шепота:
- Картина ясна, - говорил Троншке. Генералов собралось в небольшой
комнате до двух десятков. - Проклятый Пеано точно описывает ситуацию.
Возможно, какая-то наша часть прорвется на запад, но с чудовищными
потерями. Всей армии не прорваться. Маршал Ваксель совершил непоправимый
просчет, преуменьшив реальные силы противника, и позором плена заплатил за
свою ошибку. Наша разведка катастрофически проглядела создание вражеского
огромного водолетного флота. Нас не только обманули. Нас пересилили. За
это надо платить. Хорошие военные платят за ошибки собственными головами.
Мы доказали, что плохие военные, поэтому не требую в уплату ваших голов.
Даю вам свободу командовать собой. Противник предоставил нам выбор:
бесчестье и премия за него; воинская доблесть и отвратительная казнь за
верность воинским традициям. Есть еще третий выход, я воспользуюсь им. Я
написал завещание. Прощайте! Выхожу из борьбы, которую дальше не вправе
вести!
Вот такую речь произнес Март Троншке перед своими генералами. А затем
удалился в другую комнату и прошил свое сердце молнией из ручного
импульсатора. Пеано распорядился похоронить Троншке с музыкой, играли
сдавшиеся в плен родеры, в традициях этого народа все события жизни
сопровождать хорошей музыкой.
А после смерти командующего началась капитуляция его армии. Я сказал
"началась", а не "совершилась", потому что она стала процессом, а не
одновременным актом. Никто из вражеских генералов не последовал - с
помощью карманного импульсатора - за Троншке. Зато несколько командиров
продолжали бессмысленное сопротивление. Понадобилось две недели жестоких
боев, чтобы и этих строптивых генералов привести в смирение.
Клуры, оставшись в одиночестве в Родере и Ламарии - дальше они не
продвинулись, - с неделю топтались на месте. А потом повернули назад.
Не прошло и месяца после водолетного рейда на Фермор, как наши войска
остановились на границе Клура и Родера. Вторгаться в Клур Гамов не
захотел. Кроме Клура на западе и Корины с Нордагом на севере, все соседние
державы были завоеваны - Патина, Ламария и Родер. Надо было позаботиться
хотя бы о временном успокоении этой территории.
Приближалась зима. Война на полях замерла до весны, так мы
планировали. Действительность, как всегда, оказалась сложней нашего
представления о ней.
8
Осень выдалась отменная. Война отдыхала после диких вспышек огня и
ливней. Это открыло возможность отдохнуть и природе. Океан, безмерно
обираемый кортезами и нами, замер, ни одна искусственная буря не
вздыбливала его. Даже естественных больше не было. Боевые циклоны, свирепо
раздиравшие атмосферу, прекратили не только мы, но и кортезы - каждая
враждующая сторона накапливала энерговоду для грядущих схваток. И
оказалось - ни один ученый метеоролог не предвидел этого, - что природа,
освобожденная от искусственных ураганов, так устала от них, что уже
неспособна была породить свои собственные. По обе стороны океана
установилась давно не виданная - Фагуста написал даже в своем злом листке
"неслыханная" - тишина. На сбор урожая это уже повлиять не могло, урожай у
нас и воюющих соседей практически погиб, зато население этих стран, не
только мы в Латании, снова могло без опасения выходить из домов, снова
могло любоваться безоблачным небом.
А в Латанию возвращались военнопленные. Они ехали в поездах, шли
строем по городам, растекались мелкими группами по районам. Население
высыпало на улицы - кричали, обнимались, целовались... Еще в лагерях, где
томились военнопленные, расписали, куда каждому возвращаться. И каждый
эшелон имел свой особый маршрут, пленные получили свою особую форму,
свидетельство перенесенных страданий. И в кармане у каждого лежало сто
золотых лат и разрешение на отпуск от военной службы - праздник свободы в
тридцать радостных дней.
Но одновременно с эшелонами освобожденных по тем же дорогам, в таких
же вагонах, в таком же пешем строю двигались и пленные - кортезы и родеры,
ламары и патины. Этих не встречали криками радости, всюду, где они
появлялись, устанавливалось ненавидящее безмолвие. На них только смотрели
- и если бы гневными взглядами убивали, половина не добрела бы до конечной
цели своего пути - заблаговременно выстроенных лагерей в далеком тылу. До
самого прихода в те лагеря эшелоны находились в бесконтрольном
распоряжении Бара, а на месте их принимала новая охрана - министерства
Милосердия. Я долго не понимал, почему Гамов так распорядился, ведь охрана
врагов, даже захваченных в плен, отнюдь не милосердная операция. Но смысл
в таком повелении Гамова имелся, позже я это понял - и не я один.
В мой кабинет вошел Павел Прищепа.
- Есть важные новости, Павел? - полюбопытствовал я.
Он ответил с холодностью, еще не случавшейся между нами.
- Когда выполнишь свое обещание? Ты знаешь, о чем я говорю.
- Знаю! Я обещал встретиться с Еленой, когда на фронте полегчает.
- Она в твоей приемной. Что ты ей скажешь?
- Что я могу сказать? Пусть входит.
Павел ушел, и появилась Елена. Я пошел навстречу. Вид ее поразил
меня. Вероятно, и мой вид показался ей неожиданным. Мы одновременно
сказали одно и то же:
- Ты очень переменилась, Елена, - сказал я.
- Ты очень переменился, Андрей, - сказала она.
Я засмеялся, так было удивительно, что мы одинаково увидели изменения
друг в друге и сказали о них одинаковыми словами. Она сделала порывистое
движение, я испугался, что она бросится мне на шею, и поспешно показал на
кресло. Она села. Я сел напротив.
- Я думала, наша встреча будет иной, - сказала она с болью.
Я знал, что она начнет не с поздравлений, что я не казнен, а жив и
здоров, а с жалобы на холодность, и подготовил ответ.
- Встреча соответствует расставанию, - я даже улыбнулся.
Она всматривалась в меня большими глазами. Она как бы не верила, что
это я.
- Так и будем молчать, Елена? - сказал я мягко.
Она встрепенулась и притушила распахнутые глаза.
- Андрей, ты уже много дней на свободе... то есть на прежней работе,
а мне хоть бы слово, хоть бы намек! Павел сказал, что ты запретил говорить
мне, что воротился в Адан. Даже что ты жив, что сцена твоей казни была
выдумкой - даже это запретил сказать!
- Никто до поры не должен был знать, что казни не было.
- Никто - да! Но я, я!
- И ты, Елена! Я не мог сделать для тебя исключения.
- Для Павла сделал! Для Бара, для Штупы, для какого-то Исиро! Только
не для меня.
- Они - мои сотрудники. Я не мог оставаться для них бестелесной
тенью.
- Для меня, значит, мог оставаться тенью? Больше, чем тенью! Страшным
воспоминанием об изменнике, казненном за преступления! Почему такая
безжалостность? Со своей женой ты обошелся суровей, чем с сослуживцами!
- Бывшей женой, Елена, - сказал я.
У нее перехватило дух. Она страшно побледнела. "Держи себя в руках!"
- мысленно приказал я себе.
- Ты сказал: "бывшей женой", Андрей?
- Я сказал - бывшей женой, Елена.
Она прижала руки к лицу, на висках пульсировали жилки.
- Прости, я не поняла. Разве мы уже не супруги?
- Мы были ими до моей казни...
- Но ведь не было казни! Ты ведь не умер, Андрей!
- В каком-то смысле все-таки умер.
- В каком-то смысле? В каком же? Больше не любишь меня? Почему ты
опускаешь лицо? Ты не любишь меня? Говори всю правду!
Я не мог сказать ей всю правду. Я любил ее - так же крепко, как любил
прежде, еще крепче. В далеком изгнании, в домике по соседству с двумя
физиками, я часто вспоминал об Елене, но охладевшей памятью. Она ушла не
от меня, но из меня, она была в постороннем мире, тот мир больше не
соприкасался со мной. И, воротившись, я не пожелал ее видеть. Меня
волновала удача военных действий, а не встреча с ней. Я морщился и
поеживался, воображая, как она будет оправдываться в недоверии ко мне, как
будет радоваться, что никакой казни не было, как будет ласкаться, какие
строить надежды на будущую жизнь...
Но вот она не оправдывается в нанесенных мне оскорблениях, не уверяет
в неизменности своей любви, только допытывается, люблю ли я ее. Какой
удачный случай для последней фразы задуманного расставания. "Да, не
люблю!", либо: "Нет, не люблю!" - и все завершено. Но именно эти два
слова: "не люблю" - были единственными, какие я не мог произнести.
- Ты спрашиваешь о любви, - сказал я горько. - А кто бросил мне в
лицо: "Ненавижу тебя! Боже, как я ненавижу тебя!.." Любить ненавидящего
тебя! Не слишком ли многого ты требуешь от меня?
- Нет! - крикнула она. - Это ложь! Я не говорила, что ненавижу...
- Не говорила? Придется обратиться к Павлу. Наверно, он поставил в
моей камере регистрирующие аппараты. Может, услышав свой голос, ты
перестанешь отрицать, что этот голос говорил.
- И тогда буду отрицать! Тысячу раз услышу свой голос, тысячу раз
услышу слова о ненависти к тебе, все равно буду отрицать, что говорила их.
Не было этих слов, Андрей!
- Не было, хотя были? Повторяю: ты слишком многого требуешь от меня!
Я все-таки еще в добром сознании. И в роду моем, ты это знаешь, не
водились сумасшедшие.
- И в моем роду тоже их не водилось. И я, как и ты, в ясном сознании.
Именно потому, что ты в ясном сознании и способен понять правду, как бы
неправдоподобно она ни выглядела, я и говорю тебе: не было этих слов о
ненависти к тебе!
- Елена! Я потребую у Павла пленку!..
- Пленка меня не опровергнет. Слушай меня, а не пленку.
Я сделал усилие, чтобы не дать вырваться негодованию. Гамов временами
впадал в ярость. Нечто похожее могло произойти и со мной.
- В школах Корины есть забавный обычай, Елена. Учитель за проступок
ученика может его высечь в классе, но потом должен получить у попечителя
школ официальное подтверждение порки. И вот однажды учитель с огорчением
сказал ученику: "Питер, я на прошлой неделе вздул тебя за нехорошие слова.
Наказание не утверждено, так что можешь считать себя несеченным. Но
поскольку твой проступок остается, то в следующий раз, когда нужно будет
тебя пороть за другую вину, я добавлю к новым розгам и эти,
неутвержденные, и высеку вдвойне!"
- Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
- Только то, что сказал. Ты безжалостно выпорола меня словами, а
теперь просишь считать порку как бы не бывшей.
Она опять прижала пальцы к вискам.
- Не так, Андрей, совсем не так! Я не отрекаюсь от тех слов о
ненависти. И если бы создалась та страшная ситуация, что была в тюрьме, я
снова и снова повторила бы их без колебаний. Те слова были, всё так. Но
тебе я их не говорила. Они были адресованы другому человеку.
- В тюрьме был один я!..
- Нет! Тебя не было! Был изменивший родине государственный деятель,
был предатель, променявший честь на деньги, благородство на мечту об
единоличной власти, был актер, мастерски разыгравший комедию, гениальный
фигляр в отвратительной маске. К ним, предателю и актеру, я обращала слова
ненависти, не к тебе!
- На мне была маска, но под маской оставался я.
- Я видела лишь маску, а не тебя. Я забыла о тебе, такой была маска!
Актер гениально разыграл свою роль, я ненавидела того, кого он играл.
Зритель негодует, когда видит злодея на сцене, но, встретив актера на
улице, он с уважением, с благодарностью за игру кланяется, а не кидается
на него. Почему ты требуешь от меня другого отношения, чем актер от
зрителя? Ты разыгрывал роль преступника - и великой твоей неудачей,
