Павел!
6
Не один день должен был пройти, чтобы мы точно установили размер
наших удач и потерь. Но главное мы узнали уже на другой день. Успехи были
огромны, потери ничтожны. Даже в самых оптимистических прогнозах мы не
планировали такую удачу. Правда, Аментола бежал из Фермора еще до того,
как наши водолеты пересекли границу Родера и Клура - не поверил советам
своего командующего укрыться и переждать метеонападение. Где сейчас
находится беглый президент, наша разведка не дозналась, а сам он не
подавал сведений. И многих других важных особ мы недосчитались среди
захваченных в плен - кто убрался в свои страны, не дождавшись закрытия
конференции, кто успел бежать, кто, известив мир об участии в форуме, не
сумел прибыть на его открытие. Сейчас они радовались, что оказались столь
нерасторопными. Как бы там ни было, десятки властительных фигур, сотни
наблюдателей и журналистов были в наших руках - и Пеано заполнял ими
возвращающиеся водолеты. Он не собирался удерживать захваченный Фермор. К
столице Клура спешили войска из других городов страны, к ним
присоединялись высаженные в портах еще до нашего авианападения полки
кортезов, прибывшие из-за океана для пополнения армии Вакселя. Спустя
неделю ни одного нашего водолета не было видно в небе Клура, ни один наш
солдат не попирал ухоженную землю этой страны, лучшей страны на нашем
континенте. И Гамов строго запретил Пеано, оставляя Клур, производить
разрушения, даже крепости велел не трогать. Не могу сказать, чтобы Пеано
такая категоричность порадовала, я тоже высказал сомнения. Но Гамов
предугадывал будущее проницательнее нас.
Только одно темное пятно мы увидели в сиянии нашего успеха. На второй
день, воротившись в Ставку, я снова просматривал захват лагерей
военнопленных, и снова радовался счастью освобожденных людей, и снова
впадал в ярость, видя изможденные лица, худые руки, с трудом
передвигающиеся ноги.
- В нашем плане появились серьезные изъяны, - сказал я Гамову. - Мы
можем переодеть этих людей в хорошую одежду, снова кормить досыта. Но
бросать их в бой нельзя, сражения им пока непосильны.
Гамов оценивал положение одинаково со мной.
- Продовольствие перебросим на водолетах?
- Возражаю, - сказал я. - В тылу у Вакселя гигантские склады
продовольствия. Нужно срочно овладеть ими, пока их не эвакуировали и не
сожгли. У кортезов недостатка в продовольствии не было. Захватив тыловые
склады, мы заставим их почувствовать, что такое лишения в еде и
боеприпасах: кортезы не из тех, кто хорошо сражается голодным.
Пеано с обычной своей энергией переориентировал десанты на
интендантские базы. Гонсалес порадовался, что больших передвижений войск в
тылу врага в ближайшие недели не предвидится.
- Военнопленные временно остаются на своих местах, - объявил он. - И
не потому, что их надо подкормить и подлечить. Это забота Пеано. Я
преследую собственные цели. Злодеяния требуют отмщения. Отмщение
справедливей совершать там, где злодеяния творились. То есть в лагерях
военнопленных. В каждый захваченный лагерь я командирую работников Черного
суда. Они и будут решать, кто из охранников достоин жестокой кары, а кого
освободить от дополнительного наказания, кроме плена.
Пустовойт потребовал, чтобы и его представитель был в судах над
охранниками лагерей и имел право отменять решения своего "черного"
коллеги, если найдет их несправедливыми. Ибо милосердие выше кары, он
просит философскую эту истину утвердить в качестве закона политики.
Гонсалес запальчиво возражал. Еще никогда я не видел нашего робкого
министра Милосердия в таком огне, а министра Террора, жестокого по
должности и по душе, в таком негодовании. Красавец Аркадий Гонсалес так
изменился, что стал почти уродлив, а уродливый Николай Пустовойт
засветился и похорошел. Вел Ядро, как обычно, я. Я дал им накричаться
вволю, а потом обратился к Гамову:
- Я поддерживаю Милосердие. Наш добрый друг Гонсалес отлично
исполняет свои обязанности, но постоянно грозить карой - политика не из
лучших. И на справедливый террор нужна узда, чтобы он не превратился из
политики в злобу.
Гонсалес метнул в меня гневный взгляд - как бы предупреждая, что не
забудет противодействия. А Гамов не захотел поддерживать одного спорщика
против другого: оба ведут одно дело, только разными средствами. На
присутствие Белого судьи на Черных судах он согласился.
Забегая вперед, расскажу об одном из судилищ в крупном лагере в
Родере. Омар Исиро подробно высветил этот суд по стерео. В нашей стране
его видели, наверно, все, но и за рубежом он демонстрировался. В лагере на
тысячи три заключенных охранников было свыше двух сотен. Оба судьи - Белый
и Черный - сидели рядом, по бокам разместились шесть помощников судей,
бывшие пленные. Суд совершался в гараже, где раньше стояли боевые машины,
обвиняемые и публика - недавние военнопленные - стояли. Обвинитель, тоже
из пленных, перечислил преступления охранников, в общем, стандартные -
избиения, ругань, карцер за нарушения режима, кража продуктов. Начальник
лагеря Ишим Самино, высокорослый, краснощекий кортез, отвечал на вопросы
судей угодливо - понимал, что заплатит своей головой, если не оправдается.
- Обвиняемый, почему у вас в личном сейфе оказалось так много денег -
и наши калоны, и кортезские диданы, и родерские доны - состояние,
тысячекратно превышающее ваше жалование? - так начал допрос Черный судья -
фамилии его не помню, облик тоже не сохранился в памяти: Гонсалес умел
подбирать внешне маловыразительных сотрудников, зато грозно выражавших
себя в приговорах. И продолжал: - Начнем с калонов, это, очевидно,
отобранное достояние пленных. Верно?
- Так точно. Все пленные обыскиваются. Их деньги доставляли мне.
- Что вы собирались делать с отобранными деньгами?
- Ну, как что? Деньги же! Если бы оккупировали вашу страну, там эта
валюта в ходу...
- А диданы, а доны? У пленных вы их отобрать не могли. Откуда они?
- Копил понемногу...
- И понемногу накопили много? А точней?
- Точней не припомню...
- Разрешите справку, - заявил обвинитель. - В лагерь часто прибывали
машины с продовольствием, лекарствами, вещами - всем, что отпускалось для
пленных. И это скудное добро разворовывалось охраной, львиная доля
доставалась майору Самино, но и каждый охранник получал премию за службу.
В котлы закладывалось меньше половины нормы, хотя и полная норма
гарантировала лишь выживание, а не здоровье. Что же до лекарств, то две
трети их продавались на сторону.
Майор Самино пытался защищаться.
- Мы лечили раненых и больных. Многие выздоравливали.
- Очень немногие, - возразил обвинитель. - Вот справка за полгода.
Поступило в госпиталь 120 человек, 45 выжили, 75 погибли.
Майор молчал, опустив голову.
- В разных палатах госпиталя неодинаковые результаты лечения. В
палатах врача Габла Хоты было 48 больных, выздоровело 32, умерло 16. В
палатах врача Попа Барвелла лечилось 72 человека, выжило всего 13.
- У Барвелла были тяжелые больные, - сказал начальник лагеря.
- Ложь, - установил обвинитель. - По записям те же болезни и ранения.
Зато у врача Габла Хоты не найдено лекарств, кроме занесенных в запас, а у
врача Барвелла масса лекарств, записанных как уже использованные. В том
числе и консервированная кровь, переливания которой Барвелл ни разу не
делал, но аккуратно вписывал в расход.
Черный судья вызвал врача Попа Барвелла.
- Для чего вы сохраняли лекарства, записывая их в расход?
- Хотелось иметь запас на случай, когда лекарства реально могли
помочь, кому они были уже бесполезны, не давал. А записывать надо было в
расход, чтобы лечение выглядело по форме. Мы часто тратим дорогие
лекарства, зная, что они не помогут. Зато иным больным отпускал лекарств
больше положенного, если верил, что они подействуют.
- Почему такой высокий процент смертности в ваших палатах?
Барвелл пожал плечами.
Судья вызвал Габла Хоту, молодого человека с худым лицом.
- Хота, в вашей палате умирала треть поступивших пленных. Почему
такой высокий процент смертности?
- У нас не хватало лекарств, питание было недостаточным.
- Оно было недостаточным, потому что в лагере разворовывали продукты.
Вы использовали все отпущенные вам лекарства?
- Все, конечно. Нормы лекарств были скудны. Особенно не хватало
консервированной крови.
- Вы не просили кровь у вашего коллеги Попа Барвелла? У него
обнаружено много склянок крови.
- Он говорил, что всю кровь тратит.
- По документам вашей палаты, вы произвели на десяток инъекций крови
больше, чем получили ее. Откуда избыток?
- Я воспользовался собственной кровью. Некоторым больным требовалось
крови больше, чем я мог официально отпустить.
- Вы могли воспользоваться кровью других пленных.
- Я не мог ею воспользоваться. Все пленные прибывали очень слабыми.
Каждая капля их крови была на вес их жизни.
- Почему вы не записывали, что вводите собственную кровь?
- Это вызвало бы выговоры. Я не хотел, чтобы меня выгнали.
В допрос вмешался молчавший до того Белый судья:
- Сколько вы отпустили больным своей крови в динах?
- Примерно две дины. Некоторым моя кровь помогла, двух спасти не
удалось.
После врачей допрашивали охранников, вещевых и продовольственных
каптеров, стражников карцера, похоронную команду. Лагерь был как лагерь -
отвратительное учреждение, куда людей привозили страдать и где охрана
прирабатывала тем, что принуждала пленных страдать сверх узаконенной нормы
мучений. Этот лагерный процесс был первым, переданным на весь мир, -
Гонсалес постарался ужаснуть зрителей. Он предварил приговор личным
появлением на экране и предупредил охранников всех еще не захваченных нами
лагерей наших пленных, что сейчас они увидят собственное будущее - пусть
сообразовывают отныне свое поведение с тем, какую оно заслужит кару. Еще
недавно по велению Гамова штабист Аркадий Гонсалес расписывал "Ценник
подвигов" в сражениях, сейчас со зловещим увлечением творил ценник кар за
воинские преступления, цена теперь обозначалась не в деньгах, а в казнях,
унижениях и страданиях. Древнего принципа "Око за око, зуб за зуб" министр
Террора не признавал, у него кары десятикратно умножались: все страдания,
причиненные военным преступником многим людям, суммировались, и страшная
их сумма обрушивалась на него самого. Какая б ни была вина, ужасно было
наказанье! Иного от Гонсалеса я не ждал, но для вражеских стран его
предваряющая приговор речь прозвучала вряд ли приятней похоронного звона.
Оба офицера и врач приговаривались к публичной казни, издевательски
повторявшей их преступления: коменданту лагеря Ишиму Самино насильно
вбивать в желудок деньги, украденные у пленных, пока он не задохнется; его
помощника Пурпа Горгона, истязавшего плеткой потерявших силы на лагерных
работах, бить его же плеткой на площади, пока он не испустит дух; врачу
Попу Барвеллу, воровавшему лекарства, ввести их все: мучительная смерть от
лекарств, ставших в таком количестве ядами, была гарантирована. Палачами
назначались охранники - и если кто отказывался, сам приговаривался к
немедленной казни. Впрочем, отказников не было, охранники, приученные к
исполнительству, не нарушили дисциплину.
Зато неожиданно прозвучало постановление Белого судьи о враче Габле
Хоте. Судья Милосердия, не показавший и тени милосердия к трем
