приговоренным, высказался о враче так, что я должен привести его речь: она
прорезонировала в мире гораздо громче приговора о казни.
- Врач Габл Хота исполнял свой профессиональный долг так тщательно и
благородно, что я освобождаю его от плена и разрешаю свободно удалиться,
куда он пожелает. Особо отмечаю великодушие Хоты, добровольно, к тому же
тайно, отдававшего собственную кровь больным военнопленным. Всего он
пожертвовал около двух дин своей крови, то есть треть количества,
содержавшегося в его теле. Две дины - это две тысячи кор, каждая кора
содержит двадцать капель, каждая капля - сияющая красная жемчужина в венке
благородства, отныне украшающем голову врача Габла Хота. Оцениваю каждую
каплю его крови в один золотой лат. Итого объявляю награду подвигу врача
Габла Хоты - два миллиона лат. Врач Габл Хота может получить их в золоте
либо в банкнотах.
Наверно, не один я ахнул, услышав, какая награда присуждена врачу. Я
пошел к Гамову, он сидел перед стереовизором. Давно я не видел его в таком
великолепном настроении. Я показал на экран.
- Вам это нравится, Гамов?
- Восхищен! То самое, что нужно.
- И все эти неслыханные формы казни - убийство деньгами, избиение
собственной плеткой, отравление украденными лекарствами - придумали вы
сами?
- У меня не хватило бы фантазии на подобные изобретения. Вам не
кажется, что Гонсалес больше всех наших министров отвечает избранной для
него роли?
- Да, не простой палач, а изощренный, палач с фантазией.
Я мог наговорить Гамову и побольше того, что сказал. И не сделал
этого потому, что знал: горячее осуждение Гонсалеса вызовет у Гамова лишь
удовлетворение. Он скажет мне: "Отлично, Семипалов! Если у вас эти казни
вызывают такой ужас и отвращение, какой же силой ужаса, какой мерой
отвращения они подействуют на врагов. Уверен, в лагерях, которые мы еще не
захватили, коменданты и врачи теперь поостерегутся наживаться на краже
продуктов и утаивании лекарств". И нечего возразить! Гамов вел свою линию
и не стеснялся показывать, что Гонсалес - только орудие его воли. Впрочем,
и я, и Пустовойт, разрешивший исполинские награды за акт нормального
благородства, и все остальные министры были не больше чем исполнителями.
- Семипалов, вам нужно легализоваться. - сказал Гамов.
- Разве я еще не воротился в должность?
- Об этом знают несколько человек. А должен знать весь мир. Пусть
Аментола убедится, что его не только заставили бегством спасаться из
Фермора, но и провели перед этим за нос, заставив поверить, что он нашел в
нашей среде влиятельного предателя. Пусть у самоуверенного президента
убудет самоуверенности, а его поклонники обнаружат, что поклонялись
напыщенному трусу и чурбану, а не проницательному политику, каким он
казался. Сегодня вечером вдвоем покажемся на стерео.
- Кстати, что с моим помощником по шпионажу Войтюком?
- Мерзавцу удалось сбежать. И так ловко укрылся, что сыщики Прищепы
не могут обнаружить его убежище.
- Вы не арестовали его жену Анну Курсай? Он, кажется, сильно любит
ее. Если он узнает, что ей грозит жестокое наказание, а его явка с
повинной может ее вызволить, он сдастся добровольно.
- Отличная идея, Семипалов. Нет, Анну мы не арестовывали. И не
арестуем. Войтюк - слишком мелкая сошка, чтобы выманивать его из норы
таким сильнодействующим средством. Но вашу идею мы реализуем в случае
более важном, чем арест Войтюка.
Уверен, что и тогда он уже провидел, как применить придуманный мной
шантаж для реализации важного политического замысла.
Мое появление на экране Омар Исиро подал торжественно. Сперва
появился Гамов. Я уже говорил, что каждое выступление Гамова по стерео
становилось значительным государственным событием. Он счел мое возвращение
к власти заслуживавшим его речи к народу. Он рассказал о Войтюке и о том,
как успешно проходил обман шпиона, и о том, как президент Кортезии
поддался на обман и ассигновал огромные деньги на подрывные действия
против самого себя. Не скрыл Гамов и того, что противник Аментолы сенатор
Леонард Бернулли вовсе не был платным агентом Латании, а, напротив,
яростно боролся против нас. И эта его опасная борьба, грозившая
разоблачением наших секретных планов, заставила похитить сенатора и
объявить нашим агентом, чтобы опорочить все его высказывания и
предложения. Но скоро стало ясно, что далеко не все, знающие Бернулли,
верят в его предательство, как поверил сам президент Кортезии. И, чтобы
большой стратегический обман стал неотвергаемым, Семипалов предложил,
чтобы и с ним сыграли ту же обманную игру, что была разыграна с сенатором:
объявить всему миру, что он, Андрей Семипалов, второе лицо в
правительстве, является скрытым врагом диктатора, что он надеялся
захватить власть, что ради этого пошел на сговор с врагами и что измена
его была оплачена огромной суммой правительством Кортезии. Семипалова
осудили и публично повесили. И теперь я, продолжал Гамов, счастлив
сообщить миру, что казни не было и быть не могло, а сам Семипалов после
хорошо разыгранного спектакля жил в отведенной ему резиденции, отдыхал и
лечился. И все, чего мы ждали от мнимого предательства, точно исполнилось
- враги поверили во все, в чем их уверяли, совершали одно за другим
подсказанные им действия - и теперь пожинают плоды своей слепоты.
- И я бесконечно рад, что Семипалов воротился в Адан и возобновил
работу, - так закончил Гамов свою речь. - Под его председательством прошли
очередные заседания Ядра. Он организовал захват маршала Вакселя и его
генералов, освобождение наших военнопленных, арест конференции в Ферморе.
Великий водолетный флот, любимое детище генерала Семипалова, поднялся в
воздух по его команде и совершил великий поворот в войне. А теперь я
попрошу творца нашей водолетной мощи, организатора наших военных побед,
моего друга Андрея Семипалова показаться перед вами.
Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что слушал Гамова спокойно. Он с
такой искренностью, так горячо говорил обо мне, что я разволновался до
потери голоса. Еще долго потом обсуждалось, почему после приглашения мне
появиться на экране, экран вдруг погас и минут пять ничего не показывал. И
я начал именно с этого, всякое другое начало было бы неискренним.
- Друзья мои, простите, что заставил вас ждать, нужно было
успокоиться. И не сердитесь, что не произнесу даже малой речи, еще не
могу. Одно скажу: спасибо всем тем, кто радуется моему воскрешению из
небытия. Сейчас я снова в строю - для вас, вместе с вами.
Павел Прищепа попенял мне потом, что надо было выступить посолидней -
не просто эмоционально, а политически весомо. У Гамова эмоции всегда
сопровождают политику - было с кого брать пример.
Впрочем, и Прищепа понимал, что подражать Гамову можно, а равняться с
ним трудно - даже при кратковременном появлении на экране.
7
Кортезы оправились от удара быстрей, чем мы рассчитывали. Появился
новый командующий армией кортезов и примкнувшими к ней войсками родеров,
ламаров и патинов. Им стал не кортез, а родер - корпусной генерал Март
Троншке. Он соединил в своих руках общее командование союзными армиями. Он
сразу понял, что нельзя рассчитывать ни на нашу слабость, ни, тем более,
на нашу глупость, и начал с того, чем закончил Ваксель. Он испугался нас.
Он понял, что если не принять чрезвычайных мер, то и ему уготована участь
предшественника. А когда пугается умный и храбрый генерал, то никакое
действие ему не кажется чрезвычайным. Март Троншке внезапно обрушил на нас
сосредоточенный удар своих объединенных армий.
И нанес его не нашим основным силам, не по фронту, оттесненному в
глубь страны, а по собственному тылу, где мы концентрировали освобожденных
военнопленных, превращая их беспорядочные толпы в боевую силу. Троншке
понял, почему мы не стремимся перебросить на родину освобожденных солдат и
вывозим лишь больных и раненых, а в бывшие лагеря доставляем одежду и
оружие. Он хорошо изучил нашу боевую биографию, этот новый
главнокомандующий, корпусной генерал Март Троншке. Он запомнил, как мы -
всего две дивизии - свирепствовали в тылу у тех же кортезов, как заставили
целую их армию принять сражение повернутым фронтом и прорезали ту армию,
как острый нож прорезает парусину. Троншке понимал, что если промедлит, то
скоро на него навалятся и с фронта, и с тыла - и натиск с обеих сторон
будет тысячекратно жесточе того, какой когда-то помог нам вырваться из
окружения. И оставив на фронте лишь оборону, он быстро двигался назад, в
захваченные нами с воздуха районы - на центры создаваемой нами новой
армии.
Пеано потребовал срочного созыва Ядра.
- Наша разведка оскандалилась, нашему штабу отказала
проницательность. Наше командование показало нерасторопность! - так сурово
оценил все наши действия - и свои в первую очередь - наш обычно улыбчивый
командующий: даже тень улыбки не озаряла его посуровевшего лица. Был тот
редчайший случай, когда Пеано считал недопустимым скрывать свое плохое
настроение. - Без немедленных энергичных действий создание в тылу врага
боеспособной армии обречено на провал.
- Откроем наступление на фронте? - спросил Гамов.
- Троншке учитывает такую возможность. Он будет отчаянно обороняться
на фронте, но не снимет ни одной дивизии из тех, что движутся на повторный
захват освобожденных пленных.
- Надо вывозить пленных, - подал голос Пустовойт.
- Самое неудачное решение! - отрезал Пеано - и опять без своей
обычной вежливости. - Равносильное отказу от создания в тылу врага
боеспособной армии.
- Согласен, Пеано, - сказал я. - Наши освобожденные пленные страшны
Троншке в его тылу, а на родине они лишь немного увеличат число
мобилизованных в армию.
- Вы говорили, Пеано, о действиях чрезвычайной энергичности? - сказал
Гамов.
- Да, энергичных и решительных. Я наметил шесть городов для
сосредоточения бывших пленных. В каждый направляются освобожденные из
ближних лагерей, продовольствие и снаряжение с захваченных баз, по воздуху
к ним перебрасывают оружие и боевые пополнения. "Закольцеваться!"- вот
единственная команда, которую я отдаю нашим войскам в тылу врага.
Преимущество в воздухе у нас абсолютное. Мы сможем непрерывно усиливать
оборону этих центров - до поры, пока они сами не смогут выйти в поле как
мобильная армия. Это произойдет в день, когда мы двинем на врага весь
западный фронт.
- Разведку сегодня критиковали справедливо, - сказал Гамов. - Но я
хотел бы посмотреть на нового командующего вражескими войсками. У вас нет
фотографии Троншке, Прищепа?
На фотографии корпусной генерал Март Троншке выглядел точно таким,
какими рисуют родеров: худой, голубоглазый, носатый, тонкогубый. Я мог бы
поручиться, что у этого человека резкий, металлического звона, чуть-чуть с
хрипинкой, очень повелительный голос - нечто громкое, без полутонов и
обертонов. Он и был таким, это я узнал потом. В общем, голос для
командования, а не для дружеских споров, тем более - не для интимных
объяснений с женщинами. Люди с такими обличьями и голосами хорошо воюют.
- Этот орешек будет потверже Вакселя, - сказал я Пеано, когда мы
расходились.
Пеано рассеянно посмотрел на меня.
- Да нет, мы хорошо закольцуемся, - ответил он своим мыслям, а не
мне. И поправился: - Буду исходить из того, что в любой ситуации Троншке
примет самое разумное решение. Он предельно насторожен.
