случаю.
И летящий на экране самолет, в десяток раз превышающий самые большие
наши водолеты, был маловероятен. Но то, о чем повествовал хронофизик, было
не маловероятно, а немыслимо.
- Подумайте о своих словах, Козюра! Цивилизованное общество не может
существовать, если полагается только на милости природы. То засуха, то
наводнение, то голод, то изобилие. С этим нельзя примириться!
- Не смею возражать, господин заместитель... Разрешите продолжить?
Фокусирование во времени оставляю, буду передвигать стереоглаз в
пространстве.
- Разрешаю. Передвигайте.
Картина на экране переменилась. Из огромного самолета еще выбирались
пассажиры, но сам он быстро отдалялся, будто я мчался не то в самолете, не
то в водолете и оглядывал окрестности... Сперва это были засеянные поля,
потом квадратики лесов, деревья как деревья. А затем стереоглаз
приблизился к городу и помчался над ним. Я закричал Козюре:
- Помедленней, черт вас возьми! Не успеваю разглядеть.
Город меня потряс, только этим могу объяснить ругань: я не из
любителей брани. Город был удивителен. Скажу сильней - он был невероятен.
Но он был, я видел его улицы, его площади, его здания. Стереоглаз
показывал его с высоты, но куда ни хватал луч, всюду виднелись дома,
только дома, одни дома, лишь кое-где раздвинутые островками парков. В этом
городе могло бы поместиться с десяток наших городов, даже таких, как Адан
или Забон. Поверить в это было невозможно, но глаза утверждали, что это
так.
И вторым, что потрясло меня, стал облик зданий непостижимого города.
Они были чрезвычайно высоки, нет, не чрезвычайно, это тусклое слово не
описывает их невероятности - они были недопустимо высоки, безжалостно
высоки. Недопустимо физически, безжалостно для жителей - лишь такие оценки
соответствуют тому, что я увидел. Я попросил хронофизика задержать
телеглаз и стал прикидывать, сколько этажей в здании на одной из улиц. В
нем было девяносто этажей, а рядом, на границе экрана, еще на десяток
этажей выше вздымалось другое здание. И в Адане, и в Забоне, да и во всех
городах богатой Кортезии дома не превосходили пяти этажей, но многие
жители жаловались, что и пятиэтажность трудна. Как же обитатели городов в
иномире взбирались на свои чудовищные высоты? Или они изобрели машины для
подъема? Что-нибудь вроде антигравитаторов? Либо портативных водометов,
отталкивающих от грунта? Но Бертольд Козюра уверял, что в иномире не
изобретено сгущенной воды!
Хронофизик погнал стереоглаз дальше. По улицам мчались водоходы,
великое множество водоходов, сотни, если не тысячи машин. Наверно, это
были все же не водоходы, за каждым тянулся синий газовый шлейф, а выбросы
воды, ставшей из сгущенной обычной, всегда бесцветны.
- Впечатление, будто каждый житель здесь имеет свою машину, - сказал
я хронофизику. - Богато живут в параллельной, или соседней, или
сопряженной вселенной - договоритесь между собой о правильном названии.
- Договоримся. Вы видите теперь, что реально существует иная
вселенная и что, стало быть, мы вовсе не безумцы.
- Иную вселенную я теперь вижу сам. И готов признать, что вы не
безумцы. Но к иномиру это не относится. В нем ощущается что-то безумное.
Вы не заметили, происходят ли там войны?
- Войны случаются. Но на наши мало похожи.
- Разве в иномире людей не убивают и крепости не разрушают?
- Там крепости и людей превращают в пламя и плазму. Побежденные
государства не покоряют, а распыляют. От побежденных народов остается
тонкая взвесь, развеивающаяся по всей планете.
- И существует оружие, способное совершить такое злодеяние?
- Да, генерал. Это оружие - та скрытая энергия атомных ядер, которую
мой друг Бертольд Швурц пытается высвободить. Разрешите показать вам мощь
ядра в войне. Меняю фокусировку на другой отрезок времени и другой район.
Погасший было экран снова озарился. Появился другой город - и здания
пониже, и улицы поуже, и машин, похожих на наши водоходы, поменьше. Зато
людей было, пожалуй, еще больше - лишь малая толика ехала в машинах,
большинство шагало пешком. А на город карабкалось солнце. Оно именно
карабкалось, выползало из-за невысоких зданий, лезло на крыши зданий
повыше - было утро, солнце только начало свой торопливый подъем и еще не
приобрело ту величавую неспешность, с какой плывет вблизи зенита. И оно,
еще не полуденное, уже было покоряюще прекрасно. Я любовался солнцем
неизвестного мне мира, оно было красивей бледно-зеленоватого светила,
ежедневно подымавшегося надо мной. Чужое солнце, ярко-оранжевое, горячее,
гляделось шаром расплавленного золота - из него исторгались горячие,
золотые лучи.
И оно внезапно погасло! В какие-то доли секунды в центре картины
вдруг вспыхнуло сияние, затмившее солнце. Я подбираю слова, чтобы точнее
описать это сияние, и ничего не могу подобрать, кроме самых предельных,
они единственно точные - невероятное, немыслимое, чудовищное... И я
сказал, что солнце погасло. Это тоже неверно. Солнце не погасло, а из
золотого стало черным. Я закрываю глаза и все снова и снова вижу эту
страшную картину - на бледно-прозрачном небе виснет черное солнце,
совершенно черный, зловещий диск, только что он был пленительно золотым!
Возможно, событие надо описать как-то по-другому, чтобы звучало
объективней, но для моего глаза оно совершалось именно так - вспыхнуло
чудовищное сияние и в нем солнце из золото-оранжевого мгновенно
превратилось в черное.
Сияние бурно взметнулось вверх, вытянулось в сверкающий столб, на
вершине столба раздулся огненный шар - исполинский гриб закачался над
городом... И здания под грибом стали расплываться. Сперва верхние этажи
осели и поползли вниз, потом и нижние превратились в огненное тесто. И то,
что еще несколько секунд раньше казалось несокрушимым каменным
сооружением, теперь, пылая, исторгая протуберанцы, огненным потоком плыло
по улице, которой уже не было. Какая-то девочка в миг, когда возникло
ужасное сияние, зачернившее солнце, маленькая девчушка с косичками,
перебегала еще существующую улицу. И она вдруг вспыхнула, превратилась в
узкий факел, устремившийся ввысь, и уже не было девочки, даже скелета ее
не было, даже пепла не осталось, было только пламя, летящее вверх, узкий
факел пламени, клубок раскаленных сияющих газов... Я вскрикнул и схватился
за сердце.
Бертольд Козюра, услышав мое восклицание, поспешно отвел телеглаз от
страшной картины. Но новое зрелище было еще ужасней. На этот раз только
разрушенные, а не расплавленные дома - остов недавней улицы, а не поток
разбрызгивающейся лавы. Разрушение еще не закончилось, верхние этажи еще с
грохотом падали вниз, а по каменной мостовой бежали, тащились и ползли
люди, израненные, окровавленные, дико орущие... В углу экрана сверкала
исполосованная волнами река, они, кто еще остался в живых, стремились в
реку - остудить нестерпимые ожоги. И не доползали, не добегали, а замирали
без сил, либо крутились на мостовой, срывая с себя тлеющие одежды, обнажая
изуродованные, кровавые тела. И прямо на меня полз человек, на нем пылали
брюки, дымился пиджак, он исступленно хватался за камни, подтягивая руками
свое тело. И я вдруг увидел, что отвалилась одна нога, а за ней другая.
Ноги в еще горящей одежде остались позади, а сам он, не чувствуя, что уже
безногий, все полз и полз, и кричал, не переставая, кричал, а из глаз его
стекали не слезы, а струйки крови. Он уставил на меня дикие глаза,
рыдающие кровью, и протянул руки и еще сильней закричал. И я понял
истошный крик: "Помоги! Помоги же!"- взывал он...
Я вскочил и закричал на хронофизика:
- Перестаньте! Это же невозможно вынести!
Козюра выключил экран. Меня мутило, мне хотелось кричать от ярости и
негодования. Ко мне метнулся Варелла:
- Генерал, я проведу вас домой. Вам надо в постель.
Я оперся на кресло. Тошнота отходила, сердце успокаивалось.
- Простите нас, - сказал Козюра. - Я не ожидал, что эти картины так
подействуют на вас. Мы с Бертольдом часто рассматриваем их. И вроде
ничего.
- Вроде ничего? И у вас не тряслись ноги? Не отказывал голос? Не
пропадало сознание? Не становилось тошно жить? Кто же вы тогда? Люди или
лишенные чувств автоматы? И вы хотите эти ядерные ужасы перенести в наш
мир?
Хронофизик стал оправдываться и за себя, и за ядрофизика.
- Энергия ядра приносит не только ужас, но и пользу. Я покажу вам,
как ядерные силы водят поезда, создают электричество, выравнивают горы...
В разговор вмешался молчавший до того Бертольд Швурц:
- Генерал, зло не от атомного ядра, а от людей, получивших его в
руки. Разрешите вам напомнить, что наша энерговода обеспечивает полям
урожаи, водолетам двигатели, электричество городам. Но она же питает нашу
артиллерию, наши метеоатаки. Вы сами с таким непревзойденным искусством...
- Хватит! Не хочу больше слышать об иных планетах. Ваш иномир,
Бертольд Козюра, - отвратительное, уродливое отражение в другом
пространстве нашего собственного мира. Преступный мир!
- Вы ошибаетесь, генерал! - спокойно возразил Козюра.
- Ошибаюсь? Вы хотите сказать, что мир, где превращают детей в
возносящиеся к небу факелы, не преступен?
- Я не это хочу сказать. Тот мир не отражение нашего. Наоборот, мы
сами лишь бледно отражаем его. Ибо он главный в главном потоке времени, он
единственный оригинал, а мы обедненная его копия в боковушке мирового
времени. Он один, а копий столько, сколько маленьких потоков времени бегут
рядом с величавым руслом времени основного.
Я отвернулся от него. Я сказал Варелле:
- Григорий, мне и вправду плохо. Проводите меня в домик.
3
Я все снова и снова видел девочку, превращающуюся в огненный факел, и
раненого, ползущего по земле без ног. Я сжимал кулаки от гнева. Я
ненавидел людей из неведомого мира в иной вселенной, тот мир был хуже,
тысячекратно хуже моего родного, тоже полного преступлений, но все же не
таких страшных. Ибо мы не сжигали детей, не превращали города в огненную
лаву. Черное солнце не вставало над нашими полями. Я сам воевал,
командовал отделением, батальоном, дивизией, теперь все военные силы
страны подчинены мне, я готовлю решающее сражение, я сейчас, возможно,
главная фигура войны, но это иная война, твердил я себе, - нет этого
страшного черного солнца. Всего лишь солдат на солдата, оружие на
оружие!.. И я опровергал себя: а Кондук? А свирепый террор Гонсалеса в
тылу? А ливни, захлестывающие поля и лишающие детей и женщин куска хлеба,
стакана молока? Кто определит меру, до которой зверство еще не
преступление, а после которой - наказуемое злодеяние? Тысячу сразить в бою
- подвиг? А десять тысяч? А миллион?
Мучительные эти мысли истерзали меня. Я вскакивал. Бегал по комнате,
ругался, ненавидел себя. В комнату входил Варелла, спрашивал, не нужно ли
чего. Я прогонял его, он уходил, спустя короткое время снова появлялся, я
снова прогонял его. Мне не было спокойствия, не было утешения, никакое
лекарство не могло помочь. Меня преследовало черное, как уголь, солнце!
Лишь под утро удалось забыться мутным сном.
Утром я вызвал Вареллу.
- Григорий, вы были со мной у физиков. Вы видели все, что видел я.
Варелла, можете ли вы жить после того, как узнали, что где-то в мире
бушует такая ужасная, нечеловеческая война?
Варелла всегда разговаривал легко и свободно - и непременно с
ухмылкой. Сейчас он подбирал слова.
