С тайной радостью я увидел, что он перепугался до бледности. В этом
человеке объединялись смелость и трусость, наглость и способность к
искренней любви - к жене, а не родине, естественно. Впрочем, философы
утверждают, что наглость есть выражение трусости, а предательство
соседствует со способностью к любви. Так что с позиции философии характер
Войтюка был сконструирован удовлетворительно.
- Как вас понимать, генерал?
- Вы уже слыхали о разоблачении сенатора Бернулли? Он был нашим
агентом, о чем вы меня, между прочим, не информировали.
Войтюк напомнил, что он информирует своих хозяев о наших секретах, но
что происходит в самой Кортезии, ему не сообщают.
- Верно. Вы могли этого не знать. Но разведка Аментолы дозналась, что
Бернулли - изменник. Чтобы избавить его от казни, Прищепа вывез его тайно
к нам. Скоро состоится спектакль его торжественного награждения за услуги
нашей стране. Вы уверены, что Бернулли не знает о вас?
- Надеюсь на это.
- Не надейтесь. Вудворт, ваш недавний начальник, а также давний друг
Бернулли, информировал меня о своем первом, после долгой разлуки,
разговоре с сенатором. Тот сказал, что в нашей среде имеется какой-то
предатель на высокой должности. Бернулли узнал это от приятеля-банкира,
который перевел в один из банков Клура огромную сумму для этого
высокооплачиваемого предателя.
- Владелец счета - анонимный! - Войтюк все больше бледнел. - Им будет
трудно дознаться, что это вы.
- Трудно, но возможно. И еще один тревожный сигнал. Разговоры с
Бернулли ведутся без меня. Формально я занимаюсь военной стратегией, а не
политическими проходимцами. Но мой друг Прищепа вдруг перестал пожимать
мне руку и старается со мной пореже встречаться. И Гамов в последние дни
не вызывает к себе. Если это не признак беды, то не знаю, какие вообще у
беды предварительные признаки.
- Очень тревожный знак! Что вы собираетесь предпринять?
- Хладнокровно ждать.
- Простите за вопрос... Чего ждать?
- Либо снятия подозрений, либо ареста. Третьего не дано.
Войтюк размышлял несколько секунд.
- А если я предложу вам третье?
- Что именно, Войтюк?
- Бегство в Кортезию.
- Вы считаете это возможным?
- Завтра буду знать.
- Почему завтра?
- Сегодня ночью передам, что узнал от вас. Попрошу убежища для вас и
для себя. Хотя не ставлю нас вровень, но все же и мне не хочется попадать
в клещи Гонсалеса... Завтра мне ответят - возможна ли и какова, так
сказать, техника бегства.
Этого мне как раз и хотелось - чтобы он поскорей передал информацию о
моем возможном аресте.
- Согласен. Действуйте.
После ухода Войтюка я связался с Гамовым.
- Вы слышали наш разговор. Надо уменьшить отпущенный мне срок
свободы. Хорошо бы арестовать меня за час до возвещения плана бегства.
- Вы не хотели бы узнать, каким образом вас спасут?
- Грубый ход. Хорош для политика, притворяющегося предателем, но не
для настоящего предателя. Ведь пришлось бы сделать попытку реально бежать.
Схватите потом Войтюка и узнаете, что он назвал "техникой бегства".
- Убедительно. Арестуем вас не днем, а утром.
Арестовали меня, когда я проводил заседание директоров военных
заводов. Сам Прищепа явился брать меня под стражу. Среди конвойных я
увидел и Семена Сербина, когда-то оскорбленного и прощенного Гамовым, а
потом заслонившего Гамова от кинжала собственной грудью. На меня Сербин
смотрел с ненавистью, словно я нанес ему непрощаемое оскорбление.
- В чем дело, полковник? - спросил я с возмущением. - Почему вы
являетесь без предупреждения, да еще с дивизией охранников?
Он показал мне какую-то бумагу.
- Приказ диктатора арестовать вас, Семипалов.
- Да вы с ума сошли, Прищепа! Меня арестовать?
- Прочтите приказ о вашем аресте.
- Возмутительное недоразумение! Чей-то гнусный поклеп! - воскликнул
я, прочитав приказ Гамова.
- Это вы объясните Черному суду А пока следуйте за мной.
Собравшиеся в моем кабинете зашумели, переговаривались,
переглядывались, то возмущенно, то удивленно. Конвойные отстранили всех,
кто встал на дороге. Сербин грубо толкнул меня в плечо. Я обернулся.
- Сербин, есть мера всякой наглости!
Он зло засмеялся.
- Шире шаг! Торопись на казнь. Остановишься, еще наддам!
Это уже выходило за границы законного ареста! Я с укором посмотрел на
Прищепу. Он прикрикнул на Сербина. Солдат отстал, но я чувствовал спиной
его ненавидящий взгляд. У дворца стояла зарешеченная машина. Набежавшая
толпа молча наблюдала, как меня усаживали в нее и как рядом разместился
вооруженный конвой. В последний момент Прищепа отстранил Сербина и тот сел
во вторую - сопровождающую - машину.
Спустя десять минут я уже находился в одиночной камере. Дежурный
офицер тюремного корпуса объяснил мне, что пища дважды в день, что бумагу
и ручку для заявлений я могу получить у него, что крики, ругань и прочий
шум воспрещены.
- Обещаю головой о стены не биться, - сердито заверил я.
Прищепа сухо добавил:
- Я вас арестовал, Семипалов, и на этом мои обязанности кончились.
Отныне вы в ведении Черного суда. Можете вызвать прокурора, либо
работников министерства Милосердия.
- Я требую встречи с Гамовым.
- Требовать от диктатора, чтобы он явился к вам, вы не можете. Но
просить не возбраняется.
- Тогда передайте диктатору, что прошу свидания с ним.
Оставшись один, я сел на койку и засмеялся. Смех превращался в
истерический хохот. Я только постарался, чтобы неожиданное веселье не
прозвучало чрезмерно громко - по коридору, наверное, ходили тюремщики, им
незачем задумываться, почему я хохочу. А смеялся я оттого, что осознал
непредсказуемость своей судьбы. Все, что делал, я делал по своему
свободному решению. Но мной, я видел это все ясней, командовала высшая
сила, логика обстоятельств. Она, эта высшая логика, и принуждала меня
принимать те неизбежные решения, которые становились свободными моими
хотениями. Сказал бы кто-нибудь мне неделю назад, что я сам засажу себя в
тюрьму и потребую над собой жестокого суда! Я бы вместо хохота выдал
такому провидцу оплеуху. Но вот я в тюрьме, жажду суда и могу только
хохотать, что так нежеланно поступить со мной потребовало мое собственное
свободное желание.
Отворилась дверь и дежурный сообщил, что моя просьба о встрече
диктатору передана, но он во встрече отказал.
Я лег на койку и приказал себе уснуть. Много дней я уже не высыпался
по-хорошему. Я закрыл глаза, но сон не шел. Я вскочил и зашагал по камере
- семь шагов от двери до наружной стены, семь шагов обратно. Я все больше
чувствовал себя настоящим заключенным. Даже моим собственным решением -
ходить либо лежать - командовала высшая сила: тюремная неотвратимость.
Вечером меня посетил Николай Пустовойт.
Он вошел, и просторная камера вдруг стала тесной, так заполнил он ее
своим массивным телом. Если он тоже попадет в тюрьму, ему надо будет
требовать другой камеры, в моей он не поместится. Он сел и горестно
покачал головой. И я снова поразился как чему-то впервые увиденному, как
мала его голова на мощных плечах, как коротки толстые пальцы на длинных
руках и как чрезмерно велики нос и губы на маленьком - не в тело - лице.
- Андрей, зачем ты это? - простонал он и жалко покривился - так он
выражал сочувствие. Между прочим, он никогда не был со мной на "ты".
- Вот уж не ожидал, чтобы ты!..
Меня охватил страх, что его не ввели в тайну моего ареста и что он не
знает, какая ему отведена роль в спектакле моей казни.
- Разве вы, Пустовойт?.. - Мне не хотелось в такой момент переходить
на ты.
Он сообразил, что меня встревожило.
- Не волнуйся. Повесим по первому классу. Будешь на веревке крутиться
и дергаться, но даже на секунду не прервешь дыхания. Вешать будем мешок, а
не человека в мешке. Новая модель, испытаем ее надежность на тебе.
Он упорно не хотел восстанавливать прежнего "вы". Я не удержался от
уточнения:
- А если надежность новой модели не на высоте?
- Почему не на высоте? Восемь лан над землей, чтобы даже издали в
толпе хорошо видели повешенного. Разве мало? Нет, все гарантировано, у
меня отличные конструкторы.
Я постарался говорить сколько мог вежливо:
- Рад, что в министерстве Милосердия работают выдающиеся инженерные
силы. Я раньше почему-то думал, что процессы Милосердия больше нуждаются в
юристах. Но юристы в деле милосердия - это, конечно, рутина... Механик
милосердия, конструктор машинного прощения преступников, инженерное
вызволение убийц и предателей... Звучит свежо и вдохновляюще!
До него, наконец, дошла ирония. Его прежняя область - бухгалтерия -
относилась к профессиям, принципиально отвергающим насмешки. Он привык
мыслить категориями арифметики, но на улыбку мою ответил смехом.
- Верно: милосердие и инженерная техника! Но ведь раньше и такого
органа - министерства Милосердия - не было. Министерству Милосердия
приходится создавать свою милосердную технологию.
Против этого я возразить не мог.
- А ваши инженеры милосердия?.. Тайну сохранят?
- Все проверены на умение молчать. Но я пришел не с тем, чтобы
уверять тебя в их скромности, и даже не с тем, чтобы убеждать в
безопасности казни... Это было условием твоего страшного самопоклепа...
- Тогда зачем вы стали чуть ли не оплакивать мою горькую участь?
- Ну, как же? Кто другой бы придумал, только не ты!.. Семипалов -
изменник! Ну, Вудворт, ну, Бар, даже я... Но Семипалов!
Он сделал усилие, чтобы перейти от сетований к делу.
- Пришел выполнить три задания. А - газеты. Вот "Вестник Террора и
Милосердия", также "Трибуна" - последние номера. Б - Гонсалес. Против
открытого суда я категорически возражал. Я сказал Гамову: "Семипалов не
терпит Гонсалеса, предстать перед этим выродком, - простите, Гамов, ведь
он выродок, так я прямо сказал, - для Семипалова излишнее оскорбление.
Можно объявить, что был суд, но из-за важных государственных секретов
опубликовать стенограмму судебного разбирательства до окончания войны
нельзя." Вот так я сказал Гамову, и он согласился. Надеюсь, я угадал твое
желание?
Растроганный, я крепко пожал руку Пустовойта - ладонь с садовую
лопату, увенчанную короткими пальцами. Я готов был обнять его, но
воздержался - моя голова еле дотягивалась до его шеи, а руки не смогли бы
охватить необъятное туловище. И я почувствовал, что больше не имею права
говорить ему отстраняющее "вы".
- Спасибо, Николай. Ты угадал мое сокровенное желание. Итак, пункты А
и Б разъяснены. Слушаю пункт В.
Пустовойт немного замялся.
- Пункт В - твоя жена. Она потребовала у Гамова свидания с тобой.
Гамов отослал ее ко мне. Он предупредил, что ты опасаешься увидеть ее. Я
хотел отказать, но она так просила... Плакала в моем кабинете. Не сердись,
не сумел... Завтра утром она придет.
Я постарался не показать волнения.
- Что же теперь поделаешь? Раз свидание разрешено - свидимся.
До полуночи я читал газеты. "Вестник Террора и Милосердия" был
деловит и скучен. На первой странице напечатано извещение министра
государственной охраны Прищепы о том, что заместитель диктатора, министр
обороны Андрей Семипалов уличен в тайных сношениях с врагами и предается
Черному суду за передачу государственных секретов. Затем шло объявление
Гонсалеса - дело Семипалова будет заслушиваться в закрытом заседании, о
результатах судебного рассмотрения сообщат по вынесении приговора. И в
