Флории предоставляется независимость и нейтралитет в схватке мировых
держав. Зато все, что флоры захотят приобрести вне своих границ, они
должны оплачивать своими товарами. Так как их окружаем мы и Патина, в
которой наши войска, то практически только мы сможем продать им все, в чем
они нуждаются, - уголь, нефть, металлы, шерсть, хлопок, лес, энерговоду
для электростанций, даже хлеб, ибо его у них не хватает. Цены на их и наши
товары установим на уровне среднемировых. И если Флория не впадет быстро в
прежнюю бедность, если все в ней не поймут, что высокомерие их создается
не собственным их преимуществом перед нами, а нашим доброхотством, то,
значит, я ничего не понимаю в политике. Они запросятся обратно в нашу
государственную семью, уверен в этом.
- Во Флории проживает много латанов, - сказал Пустовойт. - Флоры
захотят выместить на них падение своего благосостояния.
- Согласен - захотят выместить... Что ж, предложим латанам срочно
покинуть Флорию. И наоборот, всех флоров из других регионов страны вернем
на родину. И выдадим компенсацию за оставленное имущество: при переселении
продемонстрируем щедрость и благородство. Тем унизительней будет
отрезвление для этого небольшого, но зазнавшегося народа. - Я повернулся к
Гамову. - Диктатор, я заговорил вашими словами - высокомерие наказывается
унижением, а не арестами, тем более не казнями, а казней не избежать, если
мы останемся во Флории и произойдут диверсии на магистралях. Флория
невелика, военные маршруты проложим в обход ее.
- Хороший план, Семипалов! - сказал Гамов. - Ваше мнение, Вудворт?
- Я подчиняюсь, - сухо ответил министр внешних сношений. Все
согласились, что изоляцию Флории надо ввести без промедления, а для того
выпустить манифест, честно объясняющий, почему возникла необходимость в
таких переменах.
- В освобожденной Патине чертовски сложное положение, - так начал
свое новое сообщение Павел Прищепа. - Страна расколота на враждующие
группы. Вилькомир Торба, лидер максималистов, в бегах, еще не разыскан.
Усилилась партия оптиматов, из друзей нашего Константина Фагусты. Взаимная
борьба, уличные схватки, речи, речи, речи... Одновременно пустые магазины
и остановившиеся заводы. В нынешней Патине есть один хозяин - слово.
Гневное, воинственное, безумное, рычащее, свистящее - на улицах, в
комнатах, в бывших концертных залах, на все вкусы и все чувства. Но
точного смысла не установить. У самых опытных разведчиков заходит ум за
разум. Слова заменяют мысли, а не выражают их.
- Но ведь есть же у враждующих максималистов и оптиматов программа. У
нас Фагуста очень отличался от Маруцзяна.
- Программа персонифицируется в лицах, а не в идеях. Одни орут: "Да
здравствует Торба!", а другие: "Слава Понсию Маркварду!", третьи: "Люда
Милошевская - наша мать!" Мои люди часто спрашивают, а к чему призывают,
скажем, Понсий Марквард или Вилькомир Торба? Их сторонники отвечают:
"Чтобы было хорошо, вот к чему зовут!", а противники столь же однозначно
ревут: "К черту их, дерьмо - вот их программа!"
- Вилькомира мы знаем, он нам крови попортил. А кто такие Марквард и
Милошевская? Ориентироваться на этих двух, как на врагов нашего врага?
- Марквард и Милошевская нам еще больше крови попортят. Надо
ориентироваться на себя, а всех остальных терпеть, а не поддерживать.
- Плохая программа, полковник Прищепа! Хоть Патина и завоеванная
страна, но война еще продолжается. Без искренней поддержки будет трудно.
Павел только пожал плечами.
- Милошевскую называют матерью. Она старуха? - спросил Гамов.
- Молодая женщина, и красоты иконной! Пианистка - и выдающаяся. Но
характера - на дюжину злых старух. Когда она выступает на митинге,
вражеские ораторы потихоньку сбегают: вдруг покажет на кого пальцем - ведь
накинутся!
- Будем разбираться на месте, - сказал Гамов. - Мне, Семипалову,
Прищепе, Исиро надо появиться в Лайне, столице Патины. Хорошо бы
прихватить с собой и Константина Фагусту. Его связи с оптиматами Патины
будут полезны.
- Едем завтра, - сказал я.
В Лайну мы прибыли в полдень. Все утро ехали по местам, где некогда
попали в окружение и откуда с такими муками вырывались. Но я почти не
узнавал этих мест, хотя думал, что никогда их не забуду. Уже после нас по
этим холмам и равнинам прополз миллионолапый, тысячеголовый дракон большой
войны - и все перемешал, перекорежил, повалил и вздыбил. Только Барту я
узнал, тот крутой бережок, где смонтировал свои тяжелые электроорудия -
остатки брустверов промелькнули в окне вагона. Но воспоминание, даже
воскрешенное в своей яркости, показалось мне сценой из иного мира и иной
жизни. "Быстро старишься!"- вслух сказал я себе.
В гостинице мой номер был рядом с номером Гамова. Я зашел к нему. У
Гамова сидел Прищепа.
- Вечером заседание с оптиматами, - сказал Прищепа. - Исиро готовит
экран на главной площади, чтобы транслировать переговоры на толпу. На
площади уже собираются.
- Митингуют? - Гамов насмешливо улыбнулся.
- Ждут нашего слова. Народ шебутной, но, в общем, умный. Понимают,
что реальное дело делаем мы.
По дороге в зал заседаний меня перехватил Фагуста. Он кривил лицо и
страшно потрясал чудовищной шевелюрой.
- Поздравляю, Семипалов! - выпалил он. - Исиро передал мне
возмутительный манифест относительно Флории. Подписан Гамовым и Вудвортом,
но, сказал Исиро, это увесистое полено вашей рубки.
Я холодно отпарировал:
- Полено? Моей рубки? Может, объяснитесь по-человечески?
- Не смешите, Семипалов! Разве можно по-человечески объяснить
нечеловеческие поступки? Раньше вы наказывали отдельных людей, теперь
караете целые народы. Разрешите полюбопытствовать, заместитель диктатора:
когда вы приметесь за все человечество? Стоит ли тратить карательное
вдохновение на крохотных людишек и маленькие народы, когда можно сразу
жахнуть по всем головам в мире? Подумайте об этом!
- Благодарю за добрый совет, Фагуста. Но замечу, что вы потеряли так
свойственную вам раньше проницательность. Мы уже давно идем походом на
человечество. В смысле - воюем против многих отвратительных черт,
свойственных всем людям, вам в особенности. Пожелайте нам успеха и в этой
благородной войне.
- Я не такой дурак, чтобы торопить собственные похороны. Вы очень
изменились после возникновения из недолгого небытия, Семипалов.
- Даже кратковременная казнь делает человека иным. Вы не проверяли
это, Фагуста?
- К счастью, меня еще не казнили! - буркнул он и отстал.
В зале заседания уже находились Прищепа и Пимен Георгиу, он тоже
приехал в Патину. В зале стояли два стола, длинный и покороче. У короткого
стола - его предназначали для Гамова - солдаты, среди них охранник Гамова
Семен Сербин и бывший мой охранник Григорий Варелла. Варелла широко
улыбнулся мне большим - на пол-лица - ртом, Сербин отвернулся - этот
человек меня почему-то ненавидел, впрочем, и я его не выносил. На столе
Гамова были смонтированы два экранчика, пульт с какими-то кнопками, другой
пульт с лампочками. Я уселся рядом с Павлом за длинный стол. С другой
стороны Павла разместился Пимен Георгиу - сжал старческое, преждевременно
износившееся личико в умильный комочек и не отрывал мутновато-бесцветных
глазок от разложенного на столе широкого блокнота. В зал вошел Фагуста,
направился к нам, но увидел, что придется сидеть рядом с Георгиу, обошел
его и уселся рядом со мной. Пимена Георгиу он не терпел еще больше, чем
меня.
Появились оптиматы - Понсий Марквард и Людмила Милошевская, а с ними
Омар Исиро. Наш министр информации в этот день взвалил на себя еще и
функции распорядителя торжества: указал оптиматам их места, даже отодвинул
каждому стул - наверно, чтобы кто из своих не уселся на чужое место.
Понсий, высокий, тощий, прямой - палку проглотил, - с массивным носом,
мощным ртом и крохотными глазками без цвета и света, пропадавшими где-то в
колодце глазниц, уселся напротив Павла. Я шепнул Павлу:
- Не рот, а пропасть. Из такой ямины могут исторгаться только
громовые звуки.
- Ты недалек от истины, - прошептал Павел и засмеялся.
Напротив меня села Милошевская. О ней я должен поговорить особо.
Собственно, достаточно сказать о ней главное, и все остальное окажется
следствием. Главным в Людмиле Милошевской было то, что она необыкновенно
красива. В этой оценке важно, что она красива и что красота эта
необыкновенна. Если я скажу, что еще никогда в своей жизни - ни в личных
знакомствах, ни на экранах стерео - еще не встречал столь красивых женщин,
то это будет правдой, но не всей, только половинкой ее. А полную правду
составит то, что красота Милошевской была демонической. Еще не разглядев
ее лица, только уловив, как она двигается, я уловил необычайность. Она
была высока, стройна, линии ее фигуры, вероятно, восхитили бы художника,
пишущего красавиц. Такие женщины не просто ходят, а шествуют, величаво
передвигают тело, выпрямив торс, отбросив изысканно голову над линией
округлых плеч - каждого как бы приглашают полюбоваться собой: я хороша, не
правда ли? А она вошла быстро, по-мужски протопала к столу и бесцеремонно
отстранила шагавшего впереди Понсия Маркварда, тот даже качнулся, но не
обернулся, видимо, привык к поведению своего коллеги по руководству
оптиматами. Женщины, я уверен в этом, всегда знают, как выглядят, эта не
думала о своем облике. Наверно, ей никогда не приходила в голову такая
вздорная мысль - нравиться. И от этого одного она не могла не нравиться.
Я взглянул на ее лицо и почувствовал, что мне хочется любоваться им.
Все было противоречиво в прекрасном лице - глубокие темные глаза не
вязались с лохматой щетиной рыжих ресниц, слишком длинных, чтобы их счесть
парикмахерской поделкой; на висках локоны путались с золотистой шерсткой -
еще бы немного им быть подлинней, и можно сказать: "Женщина с
бакенбардами"; такая же золотая поросль покрывала верхнюю губу, отчеркивая
яркую малиновость - и тоже природную, а не парфюмерную - самих губ. Все
стандарты женской красоты отвергало это лицо, таково было второе значение
облика Людмилы Милошевской. Сказать только об отдельных чертах этого лица
- значило признать, что оно чуть ли не уродливо. А всмотревшись, каждый
видел лицо не просто красивое - прекрасное!
- Вам она нравится? - вдруг тихо спросил Фагуста.
- Не знаю, - честно признался я. - Пока скажу одно - поражен.
- Вот, вот - поражает, - хмуро проговорил Фагуста. - Внешность по
характеру. Сколько я с ней натерпелся, когда приехала в Адан поднимать
меня на восстание против Маруцзяна.
- Вы все же не подняли восстания, несмотря на ее чары.
- Подняли вы - и независимо от ее чар. Я не сторонник восстаний. Даже
против вас не разжигаю бунта, хотя временами - ох, надо! Я ведь оптимат,
то есть ищу оптимальных, а не радикальных решений.
- Очень жаль.
- Чего жаль? Что не поднимаю бунта против вашей диктатуры?
- Именно это. Запалили бы вы бунт, засадили бы мы вас в тюрьму - и
точка с вами! Пока же приходится читать ваши ядовитые статьи. От любой
схватывает желудок.
Фагуста сказал очень серьезно:
- Когда прохватит несварение мозгов, буду считать свою задачу
выполненной.
Понсий Марквард, усевшись, запрокинул голову и уперся глазами в
лепной карниз над нашими головами, как бы показывая, что не собирается
удостаивать нас вниманием. Мы четверо - я, Прищепа, Фагуста и Георгиу -
его не интересовали. Он ждал Гамова. Мы лишь пешки в руках диктатора, он
