потому что в этом месте шансов обрести поддержку у него меньше, чем в
каком угодно другом. С чувством стыда он оставил машину за углом улицы.
Наконец он решился и надавил на кнопку звонка, знакомым, пришедшим из
детства движением задрал голову. Прежде чем спуститься, мать бесшумно и
настороженно открыла окно и выглянула, стараясь в темноте разглядеть по-
сетителя.
- Кто там? - спросила она наконец.
- Это я, мама.
- Сейчас иду.
И он, по старой памяти:
- Брось мне ключ.
Она пошла за тряпкой, чтобы завернуть ключ, и через мгновение ключ
упал у его ног. Он поднялся по лестнице, ориентируясь на полоску света
под дверью второго этажа. Дверь на третьем открылась. Мать перегнулась
через перила:
- Что-нибудь случилось? Ты с дурной вестью?
- Нет. С чего ты взяла?
Ступив на площадку, он нагнулся, чтобы расцеловать ее в обе щеки, она
от природы была маленькая и с годами все уменьшалась. Его приход скорее
встревожил ее, чем обрадовал.
- Входи. Раздевайся. У меня жарко. Чем больше старею, тем больше зяб-
ну. Каким это ветром тебя занесло?
Он солгал - то ли из жалости, то ли для простоты:
- Я проезжал через Версаль.
- Один?
- Да.
- А как же секретарша? Разве не она возит тебя?
Однажды мать заметила из окна Вивиану, ожидающую его в машине.
- А это кто? - спросила она тогда.
- Моя секретарша.
- Ты что, всюду берешь ее с собой, и она так и торчит в машине? Даже
когда ты посещаешь своих клиенток?
- Как правило, я не езжу к больным на дом.
Он пытался объяснить ей, что, когда устает, ему делается как-то не по
себе за рулем и он избегает вести машину сам. Но мать ему не поверила,
чего он, собственно, и ждал.
- Знаешь, мне это не интересно. Это твое дело, разве не так? Лишь бы
это устраивало твою жену.
Может быть, ему захотелось побыть в прежней обстановке? Здесь было
еще меньше перемен, чем на улице. Все осталось так, как после смерти от-
ца: у окна вольтеровское кресло, стойка для трубок, трубки - одна пенко-
вая, с длинным чубуком из дикой вишни, две гнутые, и еще одна, глиняная,
изображающая зуава, - эту отец не курил никогда...
Ворчала угольная печь, тихонько наигрывало радио над неоконченным
письмом, рядом - флакончик фиолетовых чернил, пара очков в металлической
оправе: раньше очки принадлежали отцу, а впоследствии ими стала пользо-
ваться мать.
- Ты пообедал?
Он опять солгал.
- Знаешь, - продолжала она, - я ведь, как всегда, обедаю рано, и ког-
да большинство людей садятся за стол - все позже и позже, не понимаю,
что это за привычка, - у меня к этому времени уже и посуда перемыта.
Он твердо знал, что в кухне, дверь в которую была открыта, но свет из
экономии не горел, все убрано на свои места.
- Твой отец, когда еще выходил из дому, думал, что я нарочно устраи-
ваю ранний обед, чтобы он не засиживался в кафе с друзьями. А как пожи-
вают дети?
- Хорошо, спасибо.
- А жена?
- У нее тоже все хорошо.
- Налить тебе рюмочку?
Она бы обиделась, если бы он отказался. Достала из буфета графин с
водкой, знакомый ему с давних пор.
В те времена, когда она еще варила варенья, в водку обмакивали кружки
тонкой прозрачной бумаги - она называлась "ангельская кожа" - и ими зак-
рывали банки, а сверху накладывали пергамент и обвязывали горлышко шпа-
гатом. Эту часть работы обычно делал он, и ему живо вспомнился особенный
запах водки, которую открывали также в тех редких случаях, когда отец
приводил в дом приятеля или когда рабочие приходили что-нибудь чинить.
Стопки были крохотные и такие тонкие, что просто чудо, как им удалось
уцелеть после стольких лет.
- Ты плохо выглядишь, сынок.
И она туда же! Впрочем, он так и думал, что она заметит.
Она разглядывала его острым, почти медицинским взглядом, пытаясь рас-
познать, что он скрывает от нее.
Он был самым обыкновенным ребенком, она - самой обыкновенной матерью.
И все же в этом доме, так же как много лет спустя на улице Королевского
Брата, он был несчастлив, ему было как-то не по себе. Никогда он не
чувствовал, что это его дом. Конечно, он жалел отца, не встающего с
кресла. Мать говорила ему: - Твой отец болен.
А когда он хотел побольше узнать об отцовской болезни, таинственно
добавляла:
- Это у него с головой. Ты не поймешь. Врачи и те не понимают.
Но врачи не ходили к нему. Ни один. Разве что перед самой смертью.
Может быть, она консультировалась у них? И поскольку отец тяжело болел,
мальчик не должен был шуметь, должен был всегда молчать, не противоре-
чить больному, быть первым учеником в классе, есть что дают, даже те-
лячью голову - блюдо, вызывавшее у него отвращение, но отец требовал,
чтобы его готовили не реже двух раз в неделю.
Мать посвятила свою жизнь инвалиду, и благодаря этому ее считали чуть
ли не святой, и все продавцы квартала твердили ему об этом, покачивая
головами с восхищением и сочувствием.
- Где у него болит, мама?
- Повсюду и нигде.
- Он и в самом деле не может ходить?
- Он пошел бы, если б прошла голова.
Странная болезнь отца беспокоила его. Отец одного из товарищей по
классу лечился в санатории; у другого - погиб в уличной аварии. Он был
единственным, у кого отец, с виду совершенно здоровый человек, неподвиж-
но сидел в кресле.
Позже он много думал об этом, может быть, из-за этой семейной тайны
он и выбрал медицину, а не юриспруденцию, хотя в те времена при виде
крови ему делалось дурно.
Отец умер, когда Жан поступил на медицинский факультет. И если снача-
ла он хотел изучать психиатрию, то, может быть, именно потому, что наме-
ревался объяснить загадку последних лет жизни отца?
Он так и остался бы в психиатрии, если б не узнал, что открывается
вакансия практиканта на акушерском отделении в больнице Брока. Он только
что женился. Семья еле сводила концы с концами. Он подготовил конкурсную
работу в рекордный срок.
- Твоя клиника по-прежнему процветает?
С тех пор как од приобрел клинику, мать упорно притворялась, будто
думает, что его деятельность ограничивается одной работой в клинике. Он,
со своей стороны, также наблюдал за матерью, пытаясь проанализировать их
отношения.
Когда он был маленьким, она, вероятно, любила его, как всякая мать, и
если почти не выказывала своей любви, то это можно объяснить тем, что ее
муж также требовал к себе внимания, и хотя неподвижно пребывал в своем
кресле, тем не менее заполнил собой всю квартиру.
Не этого ли Огюст Шабо и добивался? Мир изгнал его. Друзья предали.
Чтобы покарать их и уязвить своим презрением, он укрылся в четырех сте-
нах и стал мучеником.
Вместо того чтобы возмущаться или озлобиться, мать неожиданно приняла
несчастье как удачу. Наконецто целиком в ее распоряжении находился чело-
век, который ничего уже больше не мог делать сам и полностью от нее за-
висел. Разумеется, преданность ее была вне сомнения. В глазах всего
квартала она была святой женщиной, да и сама считала себя таковой.
Поскольку они были бедны, то бедность превратилась в добродетель. И
если ее муж боролся ради несчастных - угнетенных, как тогда говорили, -
то сама она исповедовала все возрастающую ненависть ко всем богачам без
исключения:
- Невозможно разбогатеть и при этом сохранить чистую совесть.
Сотни раз слышал он эти слова и все-таки предал веру своей матери,
все-таки стал богачом. По ее глубокому убеждению, всякий человек, если
он живет в определенном квартале и ведет определенный образ жизни, имеет
слуг и определенным образом одевается, - уже богач.
Она мечтала, что, когда ее сын станет врачом, он поселится в Версале,
как доктор Бенуа, который прежде жил на их улице; его видели часто, он
всегда куда-то спешил с коричневым докторским саквояжем.
Когда у него с Кристиной была одна-единственная комната на улице Ко-
ролевского Брата, мать навещала их каждую неделю и всегда приносила ма-
ленький пакет - кофе, сахар, шоколад, несколько ломтиков ветчины.
В доме у сквера Круазик она еще бывала довольно часто, но тогда она
уже приносила только лакомства для детей. Пенсия, которую она получала
от правительства, была довольно скромной. Как только представилась воз-
можность, Шабо стал давать ей ежемесячную дотацию - в конце концов она
согласилась, так как это не шло вразрез с ее принципами.
- Ты ведь знаешь, что мне ничего не нужно, а у тебя дети, и тебе надо
еще обзавестись своей клиентурой...
На худой конец, она еще могла смириться с тем, что в угоду своему
честолюбию он стал профессором. Но простить ему клинику на Липовой улице
и квартиру на Анри-Мартэн не смогла; туда она зашла всего раз и за все
время своего посещения почти не разжимала рта, с презрением разглядывая
шелковые шторы, ковры, обстановку и картины.
- Ну что ж, дети мои! Что бы там ни было, желаю вам счастья!
Иногда Кристина, пока девочки еще не выросли, возила их в Версаль. С
Давидом туда ездили уже не так часто, потому что жизнь усложнилась.
- Как было бы хорошо, мама, если бы вы сами приезжали к нам, - гово-
рила Кристина.
- Не хочу позорить вас, доченька. Если ваши друзья увидят меня, они
примут меня за одну из ваших служанок. Нет уж, я свое место знаю и став-
лю его выше вашего.
Жан Шабо был уверен, что она никогда не оставит старую квартиру; она
сохраняла все на старых местах, как в музее. Он умолял ее, чтобы она
позволила ему внести хоть какие-нибудь улучшения, например оборудовать
ванную, установить электропечь, позднее он заговорил о телевизоре.
- До сих пор я жила без всякой этой механики и намерена обходиться
без нее до самой смерти.
С тем же успехом он настаивал, чтобы она наняла служанку. Она не сог-
ласилась даже на телефон:
- На что он мне? Я никому не собираюсь звонить, да и мне никто зво-
нить не станет.
- Ну, а вдруг тебе станет плохо...
- Тогда я постучу в потолок палкой твоего отца.
Соседка сверху сообразит, в чем дело.
Радио на столе, которое она только что выключила, не было его подар-
ком. Да она ничего от него и не взяла бы. Она открыла для себя одно се-
мейство, родственников по матери, ему неизвестных, он только изредка
краем уха слышал обо всех этих Нику, Папе и Варнье. Одни из них жили в
Версале и в Париже, другие, молодые, обосновались в Северной Африке.
Все они зарабатывали жалкие крохи, и мать сильнее всего привязалась к
тем, кого судьба особенно преследовала. Она знала все их семейные драмы,
знала, кто потерял работу, знала, что у одной из внучатых племянниц рак,
а у другой - преждевременные роды и ребенок-инвалид.
Она навещала тех, кто жил не слишком далеко от нее, теперь она им
приносила маленькие пакеты, а остальным писала длинные письма; вот и
сейчас у нее на столе лежало неоконченное письмо.
- Еще стопочку... Пей, пей! Твой отец всегда выпивал две...
- Разве папа пил?
Она разом посуровела:
- Уж не воображаешь ли ты, что твой отец был пьяницей? Ни разу за всю
нашу совместную жизнь - слышишь: ни разу! - не пришел он домой пьяным.
Да я бы этого и не допустила. Он выпивал одну рюмку в кафе, в дружеской
компании, да и заходил он туда не столько ради игры в карты, а потому
что любил поговорить о политике. Он был апостолом истины! Ради своих
идей он пожертвовал всем.
Пронзительным взглядом она дала ему понять, как огромна разница между
его отцом и им самим.
- Немного вина за обедом, как у всех принято, а вечером, За чтением
газет - две рюмочки...
Он не решился попросить у нее разрешения зайти в свою бывшую комнату
- он знал, что и там ничего не изменилось: те же обои в розовых и голу-
бых цветах, та же этажерка, на которой все в том же строгом порядке сто-
ят его школьные учебники и призы.
Зачем он пришел сюда в этот вечер? Только что, сидя за рулем, он не
понимал зачем, даже не задавался таким вопросом. Но теперь, когда вроде
