Детектив - Жорж Сименон

Плюшевый мишка

   Жорж Сименон
   ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА
 
   Изд. "Копирайт", г. Москва, 1997 г.
   OCR Палек, 1999 г.
 
 
 
   1.
   Завтрак у Люсьена и роды египтянки
 
   Что-то ему приснилось, это точно, но, как всегда, он не мог бы  расс-
казать свой сон. Видения мелькали сумбурно, стремительные  и  расплывча-
тые, ему не удавалось уловить их и удержать в памяти до пробуждения.  Он
пытался восстановить, что же он видел, он доводил себя до полного  изне-
можения, но... И это было досадно: во сне заключалось что-то очень  важ-
ное для него, какое-то тайное указание.
   Что ему запомнилось, так это... Нет,  словами  не  выразишь,  они  не
улавливают сути, противоречат одно другому: запомнилась чья-то  враждеб-
ность, правда не угрожающая ему ничем, - нет, бездейственная,  неопреде-
ленная, она исторгала из неживого мира  нечто  более  значительное,  чем
бездушные тени людей и вещей среди неясного пейзажа. Он не  был  уверен,
снились ли ему люди, но если даже и снились, лиц у них не было. И все же
было там, безусловно, что-то очень важное. Его угнетала мысль, что  если
он не сделает над собой усилие и не вспомнит, то навсегда упустит след.
   Тем не менее он, как обычно по утрам, точно знал, который час. Сквозь
дрему он слышал жужжание пылесоса в глубине  квартиры,  знал,  что  нес-
колько окон открыто. Ему даже казалось, что он  видит  сквозь  сомкнутые
веки и запертую дверь, как ветер надувает занавески в пустых комнатах.
   Тревожно ожидал он выхода из этой комы,  подстерегал  шаги  Жанины  -
горничной, что каждое утро, кроме воскресенья, приносит ему кофе. Послы-
шалось мелодичное позвякивание фарфора о поднос; обычно она поворачивает
дверную ручку и несколько мгновений, выжидает (он никогда не мог  понять
- зачем?); вместе с запахом кофе в комнату врывается свежий воздух.
   Жанина, свежая, еще пахнущая мылом, в форменной  одежде,  подходит  к
постели и оглядывает его с головы до ног, затем  произносит  равнодушным
голосом:
   - Восемь часов.
   Что она думает о нем? Какие испытывает к нему чувства? Что  расскажет
как свидетельница, если, допустим, событие произойдет сегодня?
   - В восемь часов я пошла его будить и понесла ему кофе.
   - Он обычно встает в восемь?
   - Да нет, по-разному.
   - Откуда же вы знали, что именно в это утро вам следует разбудить его
в восемь?
   - Он оставил мне в кухне записку. А если б ее потом спросили:
   - Что это был за человек?
   Интересно, что бы она ответила? Считает ли она  его  стариком?  Может
быть! Ей двадцать четыре года, и в ее глазах сорокавосьмилетний мужчина,
конечно же, старик. Его унижало, что цветущая девушка,  у  которой,  ес-
тественно, молодые любовники, разглядывает его, лежащего в постели с по-
мятым лицом и прилипшими к виску волосами. Любовники у нее были,  и  она
этого не скрывала. Она в доме недавно, месяца  четыре  или  пять.  Слуг,
кроме кухарки, меняли часто. Его мнения никто не спрашивал. Не его дело.
Может быть, оберегали от излишних забот. Жанина - бесчувственный чурбан,
ей и в голову не приходит поздороваться и улыбнуться. А ведь  она  весе-
лая! Часто слышишь, как она распевает за уборкой или во все горло  хохо-
чет с другой прислугой.
   Ну а он всего лишь хозяин. Как бы и не  мужчина.  Задавалась  ли  она
когда-нибудь вопросом: почему он спит в этой неуютной  комнате,  похожей
на тюремную камеру?
   Она раздвигала занавески из сурового полотна. Он надевал халат, ногой
нашаривал шлепанцы, но чаще всего ему приходилось нагибаться и  вытаски-
вать их из-под кровати. Затем, прежде чем приниматься за кофе, он  раст-
ворял в половине стакана воды порошок висмута.
   По утрам желудок давал себя знать. Что ж - сам  виноват.  Но  он  уже
смирился с этим.
   День начинался ни хорошо ни плохо - день как день. Понемногу Шабо ос-
ваивался в собственной шкуре, наслаждался, несмотря ни  на  что,  первым
глотком черного кофе.
   Вот уже много лет не спал он у себя в комнате, прижившись вот в этой,
рядом со своим врачебным кабинетом. Раньше здесь  была  кладовая,  затем
сюда поставили больничную койку - на тот случай, если комунибудь из  его
пациенток понадобится несколько часов отдыха после изнурительного обсле-
дования или непредвиденного осложнения, прежде чем ее отправят домой или
в клинику.
   Узкое высокое окно выходило в сад, поодаль виднелись  старинные  кир-
пичные конюшни, переоборудованные под гаражи.
   Ночью шел дождь. В полчетвертого, когда он вернулся домой, уже  моро-
сило. Он приехал на такси из клиники и был так измотан, что, прежде  чем
лечь, налил себе стакан коньяку.
   Опавшие листья сплошь покрывали газон. Оголенный платан выглядел поч-
ти непристойно; на березе еще дрожало несколько листиков.
   Он взял свою одежду и белье со стула, где оставил их накануне, прошел
через смотровую, где гинекологическое кресло занимало чуть ли не всю се-
редину помещения.
   Окна его рабочего кабинета были открыты. Было холодно. Хлопотала дру-
гая горничная - он так и не узнал ее имени, она приходила по утрам  уби-
рать квартиру. Голова у нее была повязана платком,  она  проводила  Шабо
взглядом, не сказав ни слова. Словно он уже стал призраком.
   А как бы эта свидетельствовала о нем?
   - Вам не показалось, что он чем-то озабочен?
   Вопросы, как правило, задают дурацкие.
   - Трудно сказать. Обычно он бледный, а сегодня утром веки у него были
красноватые, будто он...
   Будто он - что? И вообще - неужели ни ей, ни Жанине  не  интересно  и
даже не кажется странным, отчего он спит на железной койке, позади смот-
ровой, когда у него есть уютная, даже роскошная спальня? Да, ей будет  о
чем порассказать, потому что он вернулся и спросил у нее:
   - Моя жена встала?
   - Кажется, она в кухне, заказывает обед.
   - А мадмуазель Лиза?
   Это его старшая.
   - Я слышала, как она заводила мотороллер минут десять назад.
   - А мадмуазель Элиана, думаю, еще спит?
   - Я ее не видела.
   Ну а что касается Давида, его сына, тот сейчас на пути к лицею Жансо-
на де Сайи, в двух шагах отсюда, на улице Помп. Иногда ветер доносит  до
квартиры гомон - в лицее перемена...
   Он и сам не знал, для чего все это спрашивает. Он не слушал ее  отве-
тов и уже проходил через приемную.
   Пройдя через двойную застекленную дверь, он очутился в другом мире  -
в мире своей семьи; прошел один коридор,  затем  -  другой,  услышал  за
дверью женские голоса, издали увидел неубранную постель в своей  спальне
и наконец вошел в ванную и заперся на задвижку.
   А что, если бы вместо прислуги в этот вечер, или завтра, или все рав-
но когда допросили бы его самого, требуя от него отчета в словах и  пос-
тупках? Каким было бы его собственное свидетельство, какое бы он дал  им
представление о себе, будучи заранее убежден, что они ничего не поймут?
   - Так значит, вы были у себя дома, в  своей  квартире  по  улице  Ан-
ри-Мартэн...
   Конечно, так и есть. В своей квартире из двенадцати комнат, из-за ко-
торой ему завидует большинство его собратьев, а иные и осуждают за нее.
   Не мог же он сказать в свое оправдание, что он ее  не  выбирал.  Нет,
никто не заставлял его снимать эту  квартиру,  держать  четыре  человека
прислуги и тем более иметь три машины в гараже.
   Он сам этого хотел, по крайней мере вначале,  хотел  жить  не  только
вблизи от Булонского леса, но именно на улице Анри-Мартэн, с ее садами и
оградами, с ее шоферами, постоянно занятыми наведением лоска на  лимузи-
ны, припаркованные у края тротуара. Желание поселиться здесь было вызва-
но детским воспоминанием, потому что однажды весенним утром он  случайно
набрел на тенистую улицу, и ему показалось, что здесь-то и живут  мирной
и счастливой жизнью.
   Это было не так, но для того чтобы узнать, так ли  это,  потребовался
опыт. Нет, мирной и счастливой жизни не бывает. Нигде.
   Ванна наполнялась, запотело зеркало.
   "Но вы же сами... "
   Пусть так! Он сам выбирал каждый предмет  обстановки,  в  особенности
для своего рабочего кабинета - он хотел, чтобы мебель в нем была основа-
тельная и строгая, какую он любил - или воображал, что любит. Он  спорил
с декоратором и о спальне, настаивал на низкой и широкой кровати,  вроде
тех, что видишь только в кино.
   Это было незадолго до рождения Давида. Теперь Давиду шестнадцать.
   И понадобилось куда меньше шестнадцати лет, чтобы просторная постель,
покрытая шелком цвета давленой земляники, стала для него чужой.
   И вея эта мебель, все убранство квартиры - книги, картины, безделушки
- перестанут однажды составлять фон его жизни. Переженятся дети. У Лизы,
старшей, почти все решено. Ей безразлично, что об этом думают  родители,
и она поговаривала, что, если они будут мешать ей жить, как ей  хочется,
она уйдет из дому. За ней потянется Элиана. Потом - Давид.
   Но в любом случае, если его вскоре не станет, жена не сможет оставить
за собой такую квартиру. Тогда каждая вещь,  каждый  предмет  обстановки
уйдет отсюда и затеряется в мире чужих.
   Вещи - тоже свидетели, свидетели, уже пережившие себя. Даже если  они
на какое-то время останутся на прежних местах и по видимости  ничего  не
изменится, все равно они утеряют всякий смысл.
   "Почему вы... "
   Слишком много "почему" и  слишком  мало  удовлетворительных  ответов,
вернее, никто, кроме него самого, не найдет их удовлетворительными.
   Ну, взять хотя бы то, что он решил спать в каморке, на железной  кро-
вати... Правда, он поостерегся объявить, что  переселился  окончательно.
Были такие периоды, когда его вызывали в клинику каждую ночь.  Несколько
родов одновременно. При каждом телефонном звонке жена просыпалась, а  по
возвращении он снова ее будил. А в те редкие утра, когда он мог  поспать
подольше после бессонной ночи, ей приходилось осторожно, чтобы не разбу-
дить его, выскальзывать из спальни, где она даже не могла заняться своим
туалетом.
   Но не в том была настоящая причина, и она знала это не хуже него, да-
же если притворялась, будто все дело в ночных вызовах. Нет, он ни в  чем
не упрекал ее. Как и она его. Дело было куда серьезнее.
   Сколько времени это тянется? Немногим больше четырех лет. И  все  это
время Кристина не могла не знать, что у него интимная связь с новой сек-
ретаршей, Вивианой Доломье, что часть ночи он проводит у нее.
   Она знала, что не случайно Вивиана поселилась рядом с ними, на Сиамс-
кой, за испанской церковью.
   Но утверждать, будто секретарша заняла место его жены, было бы невер-
но. Нет, она не заняла ничьего места. Она заполнила пустоту. Ну, а отче-
го эта пустота...
   Что бы сказала Кристина следователю? Что думают его собственные дети?
Лиза, старшая, держится почти вызывающе,  во  всяком  случае,  настроена
иронически, вчера вечером был даже неприятный случай. Но не только из-за
нее он провел ночь беспокойно. В последнее время, как  нарочно,  участи-
лись досадные мелочи, словно судьбе  доставляло  удовольствие  отравлять
ему жизнь, внося в нее боль и тревогу.
   Вчера вторая половина дня у него в кабинете и в приемной была  напря-
женной. Около семи часов ему позвонила из  клиники  мадам  Дуэ,  старшая
акушерка:
   - У меня неприятности с одиннадцатой палатой, профессор. Она требует,
чтобы вы немедленно пришли. Утверждает, что  успеет  долететь  до  Каира
ночным рейсом до начала родов...
   - В каком она состоянии?
   - Легкие боли с интервалами, еще ничего определенного. Она все  время
плачет и говорит о муже, то пофранцузски, то на родном языке...
   - Еду.
   Секретарша, что все время была подле него, поняла, в  чем  дело.  Уже
много дней они были озабочены. Речь шла о юной женщине, едва  ли  девят-
надцати лет, она и с виду походит на ребенка, на куклу; ее муж - египет-
ский дипломат.
   Сначала она приходила с мужем на улицу АнриМартэн. Муж,  узнав  о  ее
беременности, без конца осыпал себя упреками - он был уверен,  что  она,
такая тоненькая и хрупкая, неспособна родить, и  заранее  казнился,  что
убивает ее.
   - Нет, вы действительно думаете, доктор, что ей это по силам?
   Она улыбалась мужу, восхищенно глядя на него огромными темными глаза-
ми. Лежа в гинекологическом кресле, она не выпускала из своей руки  руку
мужа и старалась не морщиться, когда врач причинял ей боль.
   Сначала они приходили раз в месяц, потом раз в неделю. Пять дней  на-
зад ее мужа неожиданно вызвали в Каир - Бог весть, по какому делу.
   - Скажите ему, профессор, что он не имеет права  ехать  туда  теперь,
как он может бросать меня в такой миг!.. Одну... Я  уверена,  что  стоит
ему очутиться там - и его уже не отпустят обратно... Вы не знаете нашего
правительства... Здесь мой муж говорит все, что взбредет ему в голову...
Должно быть, о его словах стало известно в Каире, и вот...
   Она непременно хотела лететь с ним в Каир:
   - Даже если мне придется рожать в самолете - не я первая...
   Шабо вынужден был намекнуть ей, что, возможно, роды будут осложненны-
ми. Он был недоволен анализами, и все время опасался выкидыша.
   Такова была его профессия. Она требовала спокойствия,  уверенности  в
себе, умения убедить. И он носил маску.
   Не успел муж уехать, как в девять вечера  юная  египтянка  явилась  в
клинику с чемоданом.
   - Кажется, начинается...
   Она была возбуждена и так боялась, что Шабо провел ночь у ее постели,
держа ее за руку. Утром он настоял, чтобы она вернулась домой,  чуть  ли
не силой отправил ее в сопровождении сиделки.
   - Вам еще по крайней мере три дня.
   Вчера она пришла снова, с тем же чемоданом, набитым вещами и  бельем.
Она уже не понимала, на каком она свете и чего хочет. Мадам Дуэ  выбрала
для нее самую добрую из сиделок, мадмуазель Бланш, и сама забегала  каж-
дые четверть часа, чтобы поддержать и утешить пациентку.
   Почему именно в этот вечер муж не позвонил из Каира?
   - Я уверена, что его посадили в тюрьму. Вы просто не знаете, как  это
бывает. Я хочу к нему. Есть десятичасовой рейс...
   Случай необычный. А впрочем, разве каждая пациентка не является в ка-
кой-то мере особым случаем? Прежде чем уйти из кабинета, Шабо  нажал  на
телефонные кнопки и услышал голос своей дочери Элианы.
   - Дома ли мама?
   - Она должна вернуться около половины восьмого.
   - Я еду в клинику и навряд ли вернусь к обеду.
   - До свиданья.
   Он спустился по лестнице, сопровождаемый  Вивианой,  и  она  села  за
руль. Уже довольно давно, с тех пор как он попал в  аварию,  возвращаясь
ночью из клиники, он избегал править в темноте.
   Полно, так ли? Мог ли он поклясться, что это правда?
   Во всяком случае, после той аварии фары автомобилей наводили на  него
панический страх. Но даже просто очутиться одному на улице ему  казалось
теперь почти так же страшно. Нет, он не был болен. Последняя кардиограм-
ма была успокаивающей. Если порою он и чувствовал боль в груди, он знал,
чем она вызвана, да, впрочем, и не боялся умереть. Даже хотел смерти.
   Тем не менее он нуждался в том, чтобы кто-нибудь был рядом, и,  может
быть, к этой потребности прибавилась своего рода лень, которая никак  не
сказывалась на его работе, а касалась только мелочей повседневной жизни.
   Его подавляли все эти рассуждения с самим  собой  по  поводу  Жанины,
горничной, забота о том, что станется с мебелью... Но он ничего не мог с
собой поделать.
   Клиника была недалеко, на Липовой улице, тоже почти на краю Булонско-
го леса.
   Здесь он был у себя: он был владельцем клиники, при  том  что  другие
были в какой-то мере совладельцами. Это была самая современная в  Париже
клиника акушерства и гинекологии, а его клиентки - самые богатые женщины
и знаменитости.
   Машина въехала в ворота,  описала  дугу  по  саду  и  остановилась  у
подъезда, освещенного двумя матовыми фонарями.
   Мадмуазель Роман, старая директриса в шелковистых сединах, еще сидела
за стеклянными дверями своего кабинета. На втором этаже в  коридоре  его
поджидала мадам Дуэ:
   - У нее появились поясничные боли, ярко  выраженные.  И  все  же  она
по-прежнему настаивает на своем отлете, она  полагает,  что  мы,  как  в
прошлый раз, утром все равно отправим ее домой.
   Он надел белый халат, вошел в палату, все его движения точны и  нето-
ропливы, голос убедителен. Через час пациентка  немного  успокоилась  и,
кажется, смирилась:
   - Ведь вы меня не бросите, профессор?
   - Я вернусь через час-другой. В случае необходимости знают, где  меня
найти.
   - Вы уверены, что это произойдет сегодня ночью?
   Ну что он мог ей ответить? Он зашел еще в две-три палаты, вернулся  к
машине, Вивиана ждала за рулем.
   - Куда поедем? - спросила она, нажимая на стартер.
   У них были общие привычки: когда они вместе обедали, то обычно  выби-
рали один из полудюжины ресторанчиков, где было спокойно и хорошо  гото-
вили.
   Погруженный в свои мысли, он забыл ей ответить, и она предложила:
   - К Люсьену?
   Старинное бистро на улице Фоссе-Сен-Бернар. У них там был  постоянный
уголок. Их вкусы знали. Они не походили ни на влюбленных, ни  на  супру-
жескую пару. Так, они никогда не переходили на "ты" - ни на людях, ни  в
минуты близости. Глядя на них, можно было скорее подумать, что в обязан-
ности молодой женщины входит присматривать за своим спутником  и  обере-
гать его от малейших неприятностей.
   Говорили они мало, большей частью о  пациентках,  о  его  лекциях,  о
предстоящем докладе на каком-нибудь зарубежном конгрессе.
   Пока он шел и садился за столик, она спешила к телефону -  первая  ее
забота, куда бы они ни пришли. Не только в клинике "Липы" всегда  должны
были знать, где найти Шабо в случае необходимости, но и в Институте  ма-
теринства в Пор-Рояле, где он преподавал и курировал нескольких  пациен-
ток. Сверх того у него бывали пациентки из американского госпиталя в Не-
йи.
   - Я бы посоветовала вам, прежде чем мы займемся меню, выпить для раз-
рядки мартини.
   Она знала, что в этот час он нуждался в разрядке. Украдкой она  разг-
лядывала его, и зачастую он задавался вопросом, есть ли в этом ее  обык-
новении хоть капля нежности к нему. И была ли у нее эта нежность хотя бы
вначале, когда она приехала из Ла-Рошели, где во время войны расстреляли
ее отца и только что умерла мать? Тогда она и поступила к нему на  служ-
бу. Восхищение - да, несомненно было. А также недоумение, вызванное отк-
рытием, что никто о нем не заботится, что на его  плечи  взваливают  всю
тяжесть ответственности и даже в его ближайшем окружении  склонны  доба-
вить ему новых забот.
   - Очень сухого мартини и портвейна, Жюль!
   Вивиана открыла сумку и достала из упаковки розовую  таблетку  -  она
знала, какие лекарства он принимает в определенные часы и что он не  мо-
жет без них обходиться.
   В ресторане было скудное освещение - только лампы на столиках. Обеда-
ло человек пятнадцать, время от времени из кухни выходил хозяин и здоро-
вался за руку с вновь прибывшими.
   - Ваше здоровье! Постарайтесь забыть о клинике до конца обеда.
   Уж слишком он был добросовестен. После долгих лет работы он так и  не
стал равнодушным, в этом он завидовал иным из  своих  собратьев;  вот  и
сейчас, изучая меню, он не переставал тревожиться о маленькой египтянке.
Вивиана коснулась его руки. Он поднял голову и увидел  свою  дочь  Лизу,
входящую в ресторан с молодым человеком.
   Шабо никогда ничего не скрывал и не прятался. И все же в подобном по-
ложении он очутился впервые. Когда дочь, заметив их,  сделала  ему  знак
рукой, он покраснел. Знакомые считали, что Лиза похожа  на  него.  Может
быть, и так. У нее были такие же ярко выраженные скулы, тот же тяжелова-
тый подбородок, и волосы отливали рыжиной, как у него.
   Когда она была девочкой, ее мать говорила:
   - Она так же решительна, как отец, и у нее та же особенность  -  вне-
запно уходить в себя, как будто ее здесь нет...
   Но он не находил в ней ничего своего. Она уже  давно  ускользнула  от
него, это вышло само собой, она еще девочкой привыкла делать все, что ей
хочется.
   После двух бакалаврских экзаменов она поступила в  Сорбонну,  но  уже
через несколько месяцев забросила занятия и пошла  работать  к  подруге,
которая открыла лавочку фриволитэ [1] на улице Фобур-Сент-Оноре. На пер-
вые заработанные деньги, никому ничего не сказав дома, она купила  мото-
роллер.
   Обе пары находились друг против друга, и молодой человек беззастенчи-
во разглядывал профессора и его секретаршу, что-то говоря Лизе вполголо-
са, потом они оба расхохотались. Над чем они смеялись? Над кем? Шабо  не
раз замечал этого парня в квартире на Анри-Мартэн, ему случалось  встре-
чать у себя дома незнакомых людей, с которыми его не считали нужным зна-
комить.
   Звали молодого человека Жан-Поль Карон.  Он  слыл  талантливым,  пос-
кольку в свои двадцать три года писал язвительные репортажи  и  светскую
хронику для одной из ежедневных парижских газет, где  мог  брякнуть  все
что угодно.
   Шабо считал его злым, злым демонстративно, напоказ; ему не нравилось,
что Карон нагло задирает людей. Это выглядело тем забавнее,  что  сам-то
он - краснощекий коротышка с нелепым остреньким носиком. Но он вообража-
ет, что ему все дозволено, да, вероятно, так оно и есть - ведь его папа-
ша возглавляет крупное агентство печати.
   Молодые люди тоже не были похожи на влюбленную пару,  со  стороны  их
отношения выглядели приятельскими, что не мешало им спать вместе, и Лиза
тоже не делала из этого тайны. Они заказали аперитив, затем обед,  весе-
лились, шептались, смеялись и не опускали глаз, когда  встречали  взгляд
Жана Шабо и его подруги, - напротив, держались вызывающе.
   - Она все еще собирается за него замуж? - спросила Вивиана.
   - Да.
   - И когда?
   - Не говорит. Несомненно, после оглашения она поставит нас в  извест-
ность.
   Раздался телефонный звонок; к их столику подошел официант:
   - Просят профессора Шабо...
   Вивиана уже встала и направилась к кабинке, вскоре вернулась и что-то
тихо сказала ему.
   - Пусть ей введут два кубика фенергана.
   В одиннадцать машина въехала в ворота клиники на Липовой улице.
   - Отправляйтесь спать. Утром вам понадобятся свежие силы.
   - Вы думаете, это затянется?
   - Боюсь, что так.
   - Хотите, я вас подожду?
   - Не надо. Поезжайте на моей машине. Я вызову такси.
   Она не была ни акушеркой, ни дипломированной сиделкой. Если она и на-
училась многому за эти пять лет - так, что могла  ему  ассистировать  во
время приемов на улице Анри-Мартэн, - то здесь, в клинике, она была не у
дел.
   - Спокойной ночи, профессор.
   - Спокойной ночи.
   Они не поцеловались, не обменялись рукопожатием.
   В палате египтянки уже приступили к делу, и профессору достаточно бы-
ло бросить беглый взгляд на листок,  протянутый  ему  мадмуазель  Бланш,
чтобы удостовериться, что роды протекают еще хуже, чем он опасался.
   - Пригласите анестезиолога...
   Сидя у изголовья пациентки, он держал ее за руку и тихо  разговаривал
с ней. Всего два раза ему удалось ненадолго прилечь на  узком  диване  в
своем кабинете.
   Порой слышался плач младенцев или звонок, пробегала сиделка,  исчезая
за одной из нумерованных дверей, и было заметно, что под халатом на  ней
почти ничего не надето.
   В половине второго, чувствуя себя уже на пределе, он принял  таблетку
амфетамина.
   И только час спустя, в палате, он подал знак, который в  клинике  был
хорошо известен, и в коридоре тотчас появилась каталка на резиновых  ши-
нах.
   Сам он вышел и вернулся в зеленом хирургическом халате,  зеленых  ма-
терчатых сапогах, в такой же шапочке, на шее болталась  марлевая  маска,
руки были в резиновых перчатках.
   В операционной слова, движения и взгляды согласованно переплетались -
таинственные, насыщенные смыслом. Как предвидел Шабо, анестезиолог пона-
добился почти сразу - у больной образовался тромб, и врачу пришлось, об-
ливаясь потом, более четверти часа манипулировать щипцами.
   Наконец он выпрямился - он сделал все, что  мог.  Движения  его  были
точны. Руки не дрожали. Мать была жива, хотя и не приходила в  сознание,
глаза ее, окруженные синевой, запали. Ребенок, которым как  раз  занима-
лись сестры, тоже был жив: Шабо слышал его первый крик.
   Тем не менее Шабо остался недоволен собой и, как  только  переоделся,
открыл в своем кабинете, крашенном эмалевой краской, шкаф, налил стакан-
чик коньяка и разгрыз зеленую карамельку, чтобы отбить запах алкоголя.
   Он всегда стыдился этого, как в детстве долгие  годы  стыдился  того,
что однажды стащил из кошелька у матери мелочь.
   Он вернулся домой на такси, испытывая желание выпить второй стаканчик
и разгрызть вторую конфетку - чтобы его не выдало  собственное  дыхание,
когда утром Жанина придет его будить.
   В общем, ничего ужасного не произошло. Ни один акушер не выпутался бы
лучше, чем он.
   Собственно, ночь как ночь, как сотни других ночей, и все же после нее
остался неприятный осадок - может быть, из-за дочери,  из-за  ее  парня,
который что-то шептал ей на ухо, может быть, из-за того, что...
   По правде говоря, определенной причины для недовольства не было.  Ин-
тересно, а что сказала бы акушерка,  которая  с  ним  работает  вот  уже
больше десяти лет, если бы ее вызвали свидетельницей в суд? Не  смотрела
ли она на него поверх марлевой маски с беспокойством,  с  неопределенным
сомнением? Может быть, в какой-то миг ей пришло в голову, что тромб  об-
разовался из-за его ошибки?
   У него стало просто какой-то манией - представлять себе людей в  роли
свидетелей. Ну с какой стати им свидетельствовать о нем?
   Началось это давно, когда дети были  еще  маленькими,  уже  тогда  он
спрашивал себя:
   "Каким останусь я в их памяти, когда они вырастут?  Каким  они  видят
меня? Что расскажут о своем отце детям, когда у них у самих появятся де-
ти? "
   Теперь он был уверен, что дети просто не знают его. А  он,  со  своей
стороны, пытался ли их узнать? Все ли сделал для этого? Он и сам не  мог
понять. Жена тоже не знала, каким он теперь стал. Пришел такой миг в  их
жизни, по чьей вине - неизвестно, когда они утеряли  взаимопонимание,  а
может быть, оно и прежде существовало только в их воображении.
   Что же ему оставалось? Вивиана? Вначале он сильно  на  это  надеялся.
Что же касается других - сотрудников клиники и Института  материнства  в
Пор-Рояле, его коллег, ассистентов и учеников, - они видели  только  его
маску: он не выбирал ее и носил не по своей воле, но  она  скрывала  его
истинное лицо.
   В восемь с половиной он кончил бриться. С тех пор как он спал с женой
врозь, он избегал показываться ей неодетым. Тем не менее им  по-прежнему
приходилось пользоваться одной ванной, потому  что  планировка  квартиры
затрудняла доступ к двум другим.
   На одной из стеклянных полочек он видел зубную щетку жены, тюбик зуб-
ной пасты, всякую мелкую дребедень, флакончики и прочее - и все это  по-
казалось ему настолько же мало приличным, как выставленное  на  тротуаре
при распродаже с молотка семейное добро,  вся  подноготная  человеческой
жизни.
   Рядом послышались шаги. Жена не страдала подобными  комплексами:  до-
вольно часто, проходя через спальню, он  заставал  ее  неодетой,  и  это
стесняло его.
   Ему оставалось только одеться. Рубашку и брюки  он  предусмотрительно
захватил с собой. Когда он открыл дверь, Кристина сидела перед  зеркалом
с полуобнаженной грудью.
   - Здравствуй, Жан.
   - Доброе утро, Кристина.
   У него еще осталась привычка легко касаться губами ее волос.
   - Ночь была тяжелая?
   Конечно, он чувствовал усталость, но не любил, когда об этом  загова-
ривали, особенно после того, как пристально поглядят  на  него.  Неужели
усталость так ясно сказывается теперь на его лице? Может быть, со сторо-
ны видно, что он чем-то угнетен?
   Кажется, что все, с кем он сталкивается, находят, будто он сильно из-
менился. Это не столько пугало, сколько раздражало его.
   - Я вернулся в полчетвертого.
   - Я слышала, как ты приехал.
   Сказала ли Лиза матери, что встретила их у Люсьена? Впрочем, это было
не важно, потому что Кристина знала об этом и не страдала - история дли-
лась уже достаточно долго. И все же он не мог не задаться этим вопросом.
Это было сильнее его.
   - Ты сегодня очень занят?
   - Вероятно. Еще не знаю.
   Утром ожидались роды, и, если он не ошибся, придется отложить практи-
ческие занятия, которые он проводит дважды в неделю, по вторникам и сре-
дам, в Институте материнства. Сегодня как раз вторник.
   - Вернешься к завтраку?
   - Надеюсь. Если не приду, позвоню.
   Хотя он не всегда обедал с семьей, но завтраки  старался  не  пропус-
кать: он придавал этому особое значение, сам не зная почему. Он  настаи-
вал, чтобы по крайней мере раз в день все вместе собирались за столом, и
раздражался, если один из детей опаздывал или вовсе не являлся.
   Из комнат дочерей доносился шум пылесоса. Элиана распевала в  ванной.
Он не зашел поцеловать ее, а заглянул в своей кабинет. Вивиана уже приш-
ла.
   - Добрый день, профессор. Все благополучно?
   Для чего задавать ему вопросы - разве она уже не позвонила в клинику,
как всегда по утрам? Это ее первая повседневная обязанность, и она,  ра-
зумеется, уже положила ему на стол сводку о состоянии каждой пациентки.
   Он не ответил ей, молча взял у нее из рук стакан воды и пилюлю.
   - Думаю, вы сможете провести занятия. Мадам Дуэ полагает, что роды  у
седьмой начнутся не раньше второй половины дня.
   Она пошла за его пальто и шляпой.
   - Что касается почты, ничего важного...
   Друг за другом они спустились в сад, к тротуару, к  маленькой  черной
спортивной машине, и Вивиана уселась за руль.
   На мокрой мостовой поблескивало немного солнца, как весной, и в доме,
за открытыми окнами, убиралась прислуга.
 
 
   2.
   Человек в грубых башмаках, записка под "дворником" и девушка, которая
не открывала глаз
 
   Начиная от угла бульвара Монморанси и до самой Липовой улицы он  вни-
мательно начал смотреть налево и направо, но при этом старался выглядеть
совершенно естественно, чтобы Вивиана ничего не заметила. Знала ли  она,
что он выискивает, чего опасается? Случалось  ли  ей,  садясь  в  машину
раньше него - ну, например, если его задерживала  на  выходе  мадмуазель
Роман или бухгалтер, - находить записку, подсунутую под "дворник", а ес-
ли случалось, то почему она ничего об этом не  говорила  -  может  быть,
чтобы не испугать его?
   На улице стояли три машины, всегда на одном и том же месте.  Прохожих
на тротуаре почти не было: разносчик товаров,  только  что  сошедший  со
своего трехколесного велосипеда, почтальон, который на  секунду  остано-
вился, рассматривая пачку конвертов, молодая женщина с детской коляской.
   До, Вивианы у него было две секретарши. Одна из них  также  была  его
любовницей - случайно, можно сказать, по нечаянности, он никогда не  за-
ходил к ней домой, и ему бы даже в голову не  пришло  куда-нибудь  пойти
вместе с ней просто так, не по служебной надобности. Ни одна из  них  не
сопровождала его в клинику или в Пор-Рояль, они оставались  утром  дежу-
рить на улице Анри-Мартэн, разбирали  почту  и  отвечали  на  телефонные
звонки.
   С тех пор как Вивиана повсюду сопровождает  его,  приходится  пользо-
ваться автоответчиком и просить абонентов обращаться в клинику.  Система
сложная, из-за этого случались опоздания и всякого  рода  недоразумения,
директриса, мадмуазель Роман, ворчала. Несмотря на видимую мягкость, она
была несговорчива, и понадобился авторитет Шабо, чтобы она скрепя сердце
уступила Вивиане уголок в своем кабинете.
   Едва шагнув за порог застекленной двери, он заметил в конце коридора,
у входа в зал ожидания, каких-то людей, они громко и возбужденно говори-
ли и сильно жестикулировали. Это были смуглые, жгучие брюнеты, и мадмуа-
зель Роман с трудом сдерживала их напор.
   Она подбежала к профессору:
   - Они настаивают, чтобы их провели к даме из одиннадцатой.  Я  устала
им повторять, что вы  требуете  неукоснительного  соблюдения  больничных
правил, но они говорят, что действуют по поручению своего  посольства  и
что у них есть инструкции. Они принесли столько цветов, что мы просто не
знаем, куда их девать. И с ними дама: ни слова по-французски,  но  напо-
ристее их всех, вместе взятых.
   Конечно, она была уже в салоне, потому что он увидел ее гораздо позже
- еще молодую женщину, очень толстую, с утра увешанную  драгоценностями.
Ее можно было принять за гадалку.
   - Буду весьма удивлен, если дама из одиннадцатой в  состоянии  прини-
мать посетителей. Я позвоню вам сверху.
   - Один из них, похоже, очень религиозный, говорит, что должен  совер-
шить какую-то церемонию в присутствии ребенка...
   Озабоченный, Шабо поднялся наверх, надел белый  халат.  Если  старшая
сестра сегодня не дежурит, ее всегда можно вызвать, она живет на верхнем
этаже клиники. Мадмуазель Бланш также не было, в полумраке  одиннадцатой
палаты он увидел мадам Лашер. Шторы были опущены. В тишине слышалось ды-
хание больной. Он взглянул на температурный листок и нахмурился:
   - Она не приходила в сознание?
   - Приходила, часов в восемь.
   - Рвота?
   - Были позывы, вышло немного слизи. Она очень мучилась, и я позвонила
мадмуазель Буэ, она сказала, чтобы я положила  ей  на  живот  пузырь  со
льдом и дала болеутоляющее.
   Все это было записано вкратце, условными знаками, на листке,  который
врач держал в руке. И все же он по привычке задавал вопросы.
   Он стал щупать пульс, обеспокоенный температурой, которая, вместо то-
го чтобы понижаться, повышалась.
   - Она не просила, чтобы ей принесли ребенка?
   - Она только спросила, жив ли он и мальчик ли это.
   Когда я ей ответила, она сразу уснула. Время от времени  она  стонет,
мечется во сне, пытается сбросить одеяло и сорвать аппарат. Я не  отхожу
от нее ни на секунду.
   - Я скоро вернусь.
   Из-за опущенных штор он не мог выглянуть в окно. Он решил продолжить,
обход с седьмой. По коридору сновали сестры и одетые в голубую форму са-
нитарки. Они бесшумно ходили взад и вперед, у каждой в  руках  была  ка-
кая-нибудь ноша.
   Его ассистент, доктор Одэн, должен был находиться выше этажом, в  ги-
некологическом отделении: он вел группу больных  и  замещал  профессора,
когда тот уезжал из Парижа.
   Интересно, ценит ли его Одэн, которого он принял  к  себе  в  клинику
несколько лет назад, - уважает ли в нем начальство? Видя его изо  дня  в
день, не растерял ли его подчиненный своего первоначального  восхищения?
Что думал он о профессоре как о человеке? Разве не случалось ему, говоря
с профессором, отводить взгляд, разве Шабо не замечал,  что  тому  порой
хотелось оставить за собой некоторых пациенток или уточнить диагноз?
   Но, может быть, это все лишь плод воображения. Шабб уже не знал,  где
правда. Слишком много он думает, и, в конечном счете,  всегда  только  о
себе. Он постучал в дверь седьмой палаты. Пациентка стояла, она  была  в
халате в цветочек и наводила порядок, словно в номере гостиницы,  перек-
ладывая и расставляя свои вещи по ящичкам и полкам.
   Это была старая знакомая. У нее уже было  двое  детей,  оба  родились
здесь, в клинике "Липы", и она освоилась тут так же, как  на  улице  Ан-
ри-Мартэн, в его консультационном кабинете.
   - Вы вполне успеете позавтракать в семейном кругу, профессор. Судя по
всему, у меня еще есть часа тричетыре.
   Она смеялась, будто кого-то облапошила. Она всегда смеялась. Звали ее
мадам Рош. Муж ее, двадцатью годами старше, возглавлял мебельную  фабри-
ку, рекламные щиты которой можно видеть в переходах метро.  Жизнерадост-
ная толстушка, она не старалась похудеть и радовалась, когда беременела,
тому, что становилась еще толще, гордо прогуливая свой живот до  послед-
него дня по всем магазинам, ресторанам и театрам.
   Каждую неделю на улице Анри-Мартэн она смеялась, розовая и голая, за-
бираясь на весы:
   - Вот увидите, я прибавила еще два килограмма!
   Держалась она с невинным бесстыдством:
   - Думаю, вы хотите осмотреть меня?
   Она легла на кровать и приняла позу, как на гинекологическом кресле:
   - Спорю на что угодно, что этот будет самым большим и,  конечно,  это
мальчик...
   Стоило ребенку шевельнуться в ее утробе, как она уже пыталась угадать
по толчкам его пол, и еще ни разу не ошиблась.
   - Надеюсь, он пойдет головкой?
   Ее последний ребенок, девочка, шла вперед тазом, и хотя плод  выходил
с трудом, мадам Рош отказалась от анестезии.
   - Я велела мужу позвонить около двух. Не стоит ему приходить  раньше,
чем  меня  переведут  в  родильную  палату.  Меня  раздражает,  когда  я
чувствую, что он ходит взад и вперед там, внизу.
   Никогда Шабо не видел ее обеспокоенной или в дурном  настроении.  Она
знала всех сестер, всех санитарок по именам и заказывала для них коробки
шоколадных конфет. И как только ребенок рождался, ее муж  приносил  шам-
панское и она всем предлагала выпить.
   Ее комната уже с утра была полна цветов, и для каждого букета она са-
ма выбирала подходящую вазу. На ночном столике - блокнот и карандаш.
   - Вспоминаете, профессор?
   В прошлый раз она сама отмечала  частоту  схваток  -  сначала  каждые
двадцать минут, затем - каждые десять, наконец - каждые три минуты.
   - Когда дойдет до трех минут, я вам позвоню. Договорились?
   - Позвоните мне, когда дойдет до десяти, так будет лучше.
   Он бросил беглый взгляд в окно, но из этой палаты был виден лишь кро-
хотный кусочек тротуара.
   Следующий визит был в детскую, где пятеро новорожденных лежали в  ряд
на затянутых полотном кроватках, пока медсестра кормила одного из них.
   Он осмотрел младенца египтянки; казалось, у него совсем нет лба - так
низко росли черные длинные волосы.
   - Позвоните мадмуазель Роман и скажите, что те господа могут повидать
ребенка - разумеется не здесь, а где-нибудь в коридоре, что ли. И  прос-
ледите, чтобы никто к нему не прикасался...
   Обычная рутина. Он шел от палаты к палате, с виду  спокойный,  бросал
взгляд на температурный листок, на протягиваемый ему  анамнез,  на  нес-
колько минут присаживался у кровати, несколько минут успокаивающей  бол-
товни...
   Ну кто бы мог заподозрить его в том, что он  больше  занят  тротуаром
под окнами, чем пациентками?
   Дважды тот человек приходил во вторник с утра, а последний  раз  -  в
субботу; вероятно, в эти дни он был свободен от работы.
   Если он опять сделал то же самое, значит,  Вивиана  вытащила  записку
из-под "дворника", а Шабо ничего не сказала. Возможно,  и  так.  Она  бы
умолчала и о полицейском инспекторе, если б он сам не заметил его,  про-
ходя мимо застекленного кабинета мадмуазель Роман.
   Какую цель преследовала его секретарша, поступая таким образом, - ог-
радить его от лишнего беспокойства? На нем была клиника и персонал, кон-
сультаций на улице Анри-Мартэн и служба в Институте материнства в ПорРо-
яле. Он нес ответственность за своих ассистентов  и  учеников-практикан-
тов. Сотни женщин верили в него.
   И тем не менее он был уверен, что в глазах Вивианы Доломье,  получив-
шей все свои знания из его рук, он существо слабое, нуждающееся в опеке.
   Неужели и другие представляют его таким?
   Он обошел палаты дважды и остановился у окна, откуда лучше всего была
видна улица, и на этот раз, как он предчувствовал с самого утра, тот че-
ловек был здесь: запрокинув голову, он всматривался в  фасад  клиники  и
наконец уставился на окно, из которого прямо на него глядел Шабо.
   Откуда он знал профессора? Может быть, на него указал один из  служа-
щих, когда Шабо спускался с лестницы к машине? Или его выследили от  са-
мого дома на улице Анри-Мартэн?!
   Несмотря на расстояние и разделяющие их голые  деревья,  они  впервые
противостояли друг другу лицом к лицу - до сих  пор  Шабо  мог  заметить
несколько раз только неясную тень, неприметный профиль.
   Сегодня он намеренно задержался у окна, сосредоточенный, безразличный
к непрерывному хождению за его спиной медсестер и санитарок,  заворожен-
ный видом этого человека, до которого ему не было  дела  и  который  так
разрушительно вторгся в его жизнь.
   Человеку было года двадцать три - двадцать четыре, и, несмотря на хо-
лодное время, он был без пальто. Его костюм, плохого кроя,  из  довольно
грубой ткани, из тех, что покупают себе крестьяне  в  ближайшем  городе,
дополняли грубые башмаки. Короткие белокурые волосы по контрасту с заго-
релым лицом казались совсем светлыми.
   Если бы у Шабо не было оснований предполагать, что  его  противник  -
крестьянин из восточных департаментов, недавно прибывший из какой-нибудь
деревни неподалеку от Страсбурга, - смог бы он  сам  догадаться,  откуда
тот, или нет?
   В светлых глазах молодого человека явственно читалась наивность, сме-
шанная с упрямством. Казалось, он был одержим одной мыслью. Шабо  вспом-
нил, что подобные лица ему случалось видеть в больнице Святой Анны, сре-
ди сумасшедших, в те времена, когда он собирался посвятить себя психиат-
рии.
   Видит ли его Вивиана там, внизу, из директорского кабинета?
   Издали складывалось впечатление, что человек разговаривает сам с  со-
бой и произносит нечто вроде заклинаний, не отрывая глаз от лица в окне.
   Вот он медленно стал переходить улицу; остановился, пропуская машину,
потом замешкался у ворот. Он поднял голову,  желая  удостовериться,  что
Шабо видит его действия, в  несколько  стремительных  шагов  очутился  у
спортивной машины и подсунул бумажку под стеклоочиститель.
   Прежде чем уйти, он вернулся на то же место против фасада, сжал кула-
ки и наконец с сожалением удалился, тяжело передвигая ноги.
   Профессор выждал и убедился, что Вивиана  ничего  не  заметила,  пос-
кольку не спустилась к машине, чтобы взять записку.
   Нигде ни души. Он дошел  до  служебной  лестницы  и,  открыв  боковую
дверь, оказался в саду. Шабо закурил, чтобы со стороны можно было  поду-
мать, будто он вышел передохнуть.
   Он был у себя, клиника принадлежала ему, и все же не нужно, чтобы его
видели. Правда, и здесь, и дома он четыре-пять раз  за  день  скрывался,
чтобы украдкой выпить коньяку и затем разгрызть карамель с хлорофиллом.
   Возвращаясь обратно и стараясь не слишком шуршать гравием, он  бросил
взгляд на клочок бумаги, который держал в руке, - листок,  вырванный  из
ученической тетради, и на нем непривычной к письму рукой  были  выведены
три слова:
   "Я тибя убью".
   Твердый нажим, угловатый почерк - словно писавший привык  к  немецким
буквам. И опять та же ошибка в слове "тебя".
   - Доктор Одэн спрашивает, не могли бы вы подняться к нему в  двадцать
первую, профессор.
   Женщина с внематочной беременностью: четыре дня назад он ее проопери-
ровал. Шабо сохранил ей фаллопиеву трубу, но теперь, по взгляду, брошен-
ному на него доктором Одэном, понял, что повторная операция неизбежна.
   Измученная женщина тем не менее зорко подстерегала малейшее  движение
врачей, и только позднее, в ординаторской, им удалось обсудить  ее  слу-
чай.
   - Подождем до завтра, - решил он в заключение беседы.
   Не выглядит ли он человеком, которому  собственные  неурядицы  мешают
полностью отдаваться работе? К примеру, человеком испуганным?
   Нет, он не боялся, и уж во всяком случае, не  боялся  смерти  -  ведь
сколько раз он с мечтательной улыбкой поглаживал рукоятку пистолета, ле-
жащего в ящике его письменного стола.
   Много лет он даже не вспоминал об этом оружии: обычно он держал его в
машине, в отделении для перчаток, и когда покупал новую, пистолет перек-
ладывали туда вместе с солнцезащитными  очками,  маршрутными  картами  и
прочими мелочами.
   Он не мог бы сказать, какой системы его пистолет, заряжен ли барабан,
и вряд ли знал, где находится предохранительный взвод.
   Прошло лет десять с тех пор, как они с женой еще пускались в так  на-
зываемые романтические путешествия. Сколько лет было  тогда  Давиду?  Не
больше шести, потому что у него еще была няня и он не ходил в школу.
   Они с Кристиной выбирали какую-нибудь знаменитую гостиницу в сорока -
пятидесяти километрах от Парижа, иногда у Сен-Жерменского леса, иногда в
направлении Фонтенбло. После изысканного обеда, сопровождаемого бутылкой
старого вина, они наудачу пускались в ночь.
   Теперь он недоумевал: о чем они могли говорить друг с другом? Разуме-
ется, говорил в основном он. Он только что стал  владельцем  клиники,  и
многочисленные проблемы, связанные с новым делом, тогда еще  вдохновляли
его. Он придавал большое значение книге о патологии околоплодной жидкос-
ти, которую готовил к публикации в те времена. Она  уже  давно  вышла  в
свет.
   Однажды ночью, возвращаясь с Кристиной по безлюдной дороге, он  заме-
тил машину у обочины, кто-то размахивал фонарем, словно прося о  помощи.
Он инстинктивно затормозил. Он запомнил, что правил своей  первой  спор-
тивной машиной и дело было летом, так как верх был опущен. Кристина едва
успела крикнуть ему:
   - Берегись, Жан!
   В тот же миг он заметил в боковом зеркале две тени, возникшие  сзади,
в то время как человек перед радиатором раскинул руки, преграждая  путь.
Не думая, он нажал на акселератор, машина рванулась.
   - Я почти уверена, что у того, впереди, в руке было оружие...
   Но она не была убеждена в этом до конца. Он тоже.
   Он ругал себя. Чудом не сбил человека. Наутро они  узнали  из  газет,
что спустя полчаса на том же месте ограбили автомобилиста.
   Кристина боялась, что история может повториться, и он пообещал ей ку-
пить пистолет, потом как-то забыл об этом. Кончилось тем, что его шурин,
коллекционер всех видов оружия, дал ему автоматический пистолет.
   Когда же он взял его из машины и положил в  ящик  письменного  стола?
Года два назад? Или три? Он может только сказать, что,  возвращаясь  од-
нажды ночью, поглядел на железную койку в своем чулане и неожиданно  по-
думал: "А чего ради?"
   Время от времени этот вопрос назойливым рефреном крутился в его  моз-
гу. Так всегда бывало в те моменты, все  более  частые,  когда  он  "от-
сутствовал" - его собственный термин, наиболее полно  выражающий  особую
пустоту, до головокружения.
   И разве не говорила жена о Лизе, когда та была еще совсем  маленькой,
что девочка унаследовала от отца эту особенность - на несколько  мгнове-
ний отлучаться из этого мира, "отсутствовать"?
   Не то чтобы он всерьез думал о самоубийстве.  Если  ему  и  случалось
открывать ящик, ощупывать пальцами вороненую сталь, то скорее для  того,
чтобы успокоиться. В конце концов, нет ничего непоправимого, если в  лю-
бой момент есть возможность уйти.
   Разве эта мысль не свойственна всем людям, по крайней мере многим? Он
не смел спрашивать об этом ни своих коллег, ни тем более своих  учеников
- да, впрочем, те еще мало пожили на свете.
   Иногда ему хотелось не только послушать свидетелей на свой счет, но и
узнать, что они сказали бы о других. Например, о мадам Рош - всегда  ве-
селой, для которой жизнь казалась сплошным удовольствием.
   А какова она сама с собой - так ли уж полна доверия к ближним, к себе
и к судьбе? Пока она перебирает вещички в ожидании первых схваток  -  не
испытывает ли она в глубине души страха?
   Она распевает песни и шутит с медсестрами, которые заходят к ней.  Но
разве докажешь, что это маскамаска, непохожая на ту, что носит  Шабо,  и
все же всего лишь маска?
   Разве он, со своей стороны, не выглядит настолько уверенным  в  себе,
что даже раздражает этим своих коллег?
   Он обходил этаж за этажом, неизменно всегда в белом,  затем  внезапно
закрывался у себя в кабинете, чтобы достать бутылку из шкафа,  запертого
на ключ.
   Не лучше ли было бы носить пистолет при себе? Если этот эльзасец и не
сумасшедший в медицинском смысле этого слова, у него тем  не  менее  все
признаки одержимого. Идефикс. До сих пор  он  довольствовался  тем,  что
подсовывал под стеклоочиститель его машины угрожающие записки, хотя каж-
дый день имел возможность выстрелить в профессора, на худой конец - каж-
дый вторник, если это был его выходной. Сколько же времени это тянется?
   Где он живет? Нашел ли он работу? Может быть, он угрожает, чтобы  са-
мому набраться храбрости? Или он хочет, прежде чем напасть,  насладиться
страхом ненавистного ему человека? Или он поджидает случая,  когда  про-
фессор будет один, без Вивианы?
   А в самом деле, что известно его секретарше? Все? Почти  все?  Почему
за эти шесть месяцев она ни разу не заговорила о санитарке, пышнотелой и
розовой, имя которой он только теперь узнал из газет?
   Для него она навсегда осталась Плюшевым Мишкой, так окрестил он ее  в
тайнике своей души в первую же ночь, когда ехал в такси домой, на  улицу
Анри-Мартэн. В ту ночь ему пришлось дважды принимать  роды,  потому  что
доктор Одэн был в Италии, на конгрессе медиков. Как всегда, он  отправил
Вивиану спать. Вспомнилась подробность: им не удалось закончить  обед  в
ресторане на Центральном рынке, потому что едва им  подали  десерт,  как
его вызвали в клинику.
   Он сновал из одной палаты в другую, поочередно присаживался то к  од-
ной, то к другой роженице, давал отрывистые инструкции мадам Дуэ и  аку-
шеркам. Клиника была переполнена, и, как бывает в таких случаях, те  па-
циентки, до которых дело еще не дошло, вместо того чтобы спокойно спать,
чувствовали нервозность в атмосфере и то и дело звонили по пустякам.
   Пятая разродилась двумя близнецами почти в полночь, так что были зат-
руднения - каким числом их регистрировать.
   Другая пациентка - первородящая - мучилась схватками с утра и  совсем
пала духом; Шабо тоже считал, что роды затянулись, и  много  раз  уходил
прилечь. Наконец в четыре часа она разродилась, и вскоре  большая  часть
персонала исчезла, коридоры опустели и погрузились в тишину, едва  осве-
щенные ночными светильниками.
   В ту ночь он выпил не то два, не то три стаканчика коньяка. Только он
успел запереть шкаф и переодеться, как сообразил, что уже давно слышится
раздражительный звонок. Машинально взглянул на табло. Звонила девятая  -
очень требовательная пациентка: она родила шесть дней назад и без  конца
требовала санитарку по любому поводу.
   На найдя санитарки, он зашел в конец коридора, в заднюю часть здания,
где находилось дежурное помещение для персонала. Комнату освещал  только
слабый свет из коридора. На смятой постели он разглядел белокурые волосы
и лицо спящей (почти детское личико, с удивлением отметил он); от сна ее
щеки разгорелись жарким румянцем.
   Девушка была ему незнакома. Должно быть,  недавно  в  клинике,  может
быть, даже это ее первое дежурство.  Как  часто  бывает,  когда  дежурят
ночью, под голубым халатом,  распахнувшимся  сверху  до  пояса,  на  ней
больше ничего не было.
   Сколько бы ни перебирал он свои воспоминания почти  пятидесятилетнего
мужчины, никогда еще не встречал он настолько восхитительной и волнующей
картины. Чувствовалось, что девушка достигла самых глубин здорового сна,
чуть надутая нижняя губка сложилась в блаженную гримаску.
   Когда он склонился над ней и тронул  за  плечо,  она  не  проснулась.
Только затрепетала всем телом, словно его прикосновение вошло в ее сон и
растворилось в нем.
   Кто поверит ему сегодня, если он скажет,  что  испытывал  нежность  к
ней? И все же его движения были исполнены нежности, когда  он  раздвинул
края халата, чтобы высвободить ее груди. Тяжелыми и жаркими были они под
его ладонями, и она снова вся затрепетала, но на этот раз неясная улыбка
озарила ее лицо.
   Прошли месяцы, а он и сегодня не может сказать, понимала ли она в  ту
ночь, что с нею происходит. Шелковистой была ее кожа, кожа блондинки, и,
лежа во влажной постели, девушка казалась такой невинной, что  напомнила
ему толстого плюшевого мишку, с которым дети любят спать в обнимку.
   Он не искал оправданий и не пытался объяснить свой поступок. В глуби-
не души, перед лицом своей совести он был уверен в одном: никогда в жиз-
ни он не был так чист, как тогда, с нею.
   И сама она, чувствуя, как он прижимается к ней,  раскрывала  объятия,
раздвигала колени, не переставая улыбаться, не подымая ресниц.  Затем  с
легким стоном раскрылись ее губы, затрепетали веки, но ни разу  не  уда-
лось ему заметить блеснувшего из-под них взгляда.
   В тот миг, когда он на цыпочках выходил из комнаты, она одним  движе-
нием перевернулась на живот и снова уснула глубоким сном.
   Из девятой по-прежнему звонили с краткими перерывами. Он нашел  нако-
нец мадмуазель Бланш - она выходила из другой палаты. Он слукавил:
   - Можно подумать, что на дежурстве никого нет.
   - Иду! - откликнулась она, хотя это не входило в ее обязанности.
   До конца недели он не встречал нигде Плюшевого Мишку и, только столк-
нувшись с девушкой в палате у больной, догадался по ее акценту, что  она
из Эльзаса и в Париже недавно.
   Она залилась румянцем, не смея взглянуть ему в лицо.
   И он почему-то был уверен, что она не сердится на  него,  напротив  -
испытывает к нему благодарность.
   Как почти весь персонал клиники, она работала неделю в дневную смену,
неделю - в ночную. Когда настала ее очередь ночных дежурств, Шабо  подс-
терег удобный случай. Разумеется, они встречались в коридорах и в  пала-
тах. Она, со своей стороны, тоже делала все, и чтобы их почти  несбыточ-
ная встреча повторилась. И тем не менее это произошло только  через  ме-
сяц.
   Когда он во второй раз подошел к ее постели, лукавое выражение ее ли-
ца убедило его, что она не спит. И ни один из них не  сказал  ни  слова,
может быть, из опасения, что их услышат, но под конец она все же открыла
глаза и, когда он уже уходил, схватила его руку и поцеловала ее.
   На той же неделе им еще дважды представился случай, две ночи  подряд,
и никогда еще Шабо не чувствовал в себе такой легкости. Для него это бы-
ло чудом, нежданным подарком - первым щедрым подарком за всю его  жизнь,
ему даже случалось два-три раза украдкой забежать в комнату сына,  чтобы
погладить по головке плюшевого медвежонка, которого Давид все еще держал
в игрушках.
   В следующую неделю он не встречал  эльзаску  в  клинике  ни  днем  ни
ночью, а спросить о ней не посмел. У персонала определенный график  лет-
них отпусков, и вполне вероятно, что она была в отпуске.
   Однако он что-то заподозрил и порой незаметно наблюдал  за  Вивианой,
пытаясь найти в ней какие-то перемены, хотя бы  незначительные.  Та,  со
своей стороны, тоже, по-видимому, изучала его, и когда их взгляды встре-
чались, она первая отворачивалась.
   Он выждал три недели, прежде чем обратиться - не к секретарше, нет! -
а к мадмуазель Роман:
   - А что произошло с той молоденькой санитаркой с эльзасским акцентом?
   Он произнес слова небрежно, уголком рта, как бы не придавая  значения
такой мелочи, и реакция директрисы поразила его.
   У нее был такой вид, точно она с неба свалилась, затем  вдруг  сдела-
лась ужасно подозрительной:
   - А разве вам мадмуазель Вивиана ничего не говорила? Ведь именно  она
получила об этой особе самые неблагоприятные сведения  и  сообщила  мне,
что на прежнем рабочем, месте та проявила себя непорядочно. Я думала, вы
в курсе. У меня даже сложилось впечатление, что именно вы  распорядились
рассчитать ее.
   Стоило ли предъявлять претензии Вивиане? Он предпочел промолчать. Ди-
ректриса, вероятно, поставила ее в известность об этом разговоре, и, та-
ким образом, каждый из них знал, что другой все знает. Внешне в их отно-
шениях ничего не изменилось, и много раз, вместо  того  чтобы  вернуться
домой, он проводил остаток ночи у Вивианы, на Сиамской.
   С нею у него было все-таки еще не так, как стало с Кристиной.  Что-то
очень неясное по-прежнему связывало их - то ли своего рода  сообщничест-
во, то ли просто Шабо испытывал постоянную потребность в том, чтобы  ря-
дом с ним всегда кто-то был, а искать другого спутника было лень.
   И перед нею он тоже виновен, как виновен перед женой: ведь из-за него
Вивиана никогда не знала, что значит жить нормальной жизнью - по крайней
мере в глазах людей. Он был преступником по отношению и  к  детям,  и  к
Плюшевому Мишке, и, в конечном счете, ко всем людям -  хотя  бы  потому,
что представал пред ними совсем другим человеком, не таким, каким был  в
действительности.
   Он жил среди них, но не с ними. Именно потому, что он был сам по  се-
бе, не имея никого близкого, ничто не помешает  ему  в  один  прекрасный
день уйти, когда жизнь станет совсем уж невыносимой.
   И потому он не вмешался в то утро, когда, стоя у этого  самого  окна,
увидел, как его эльзаска входит в ворота и подымается по ступеням; в тот
день, в обычной городской одежде, она была похожа на бедную  деревенскую
девушку.
   Он выжидал, что за этим последует, предвидя, что ей не  удастся  про-
никнуть к нему - и в самом Деле, через несколько минут она вышла.
   В последний раз он видел ее спустя месяца два, вернее" едва разглядел
ее в ночной тьме, сквозь струи грозового дождя. Он спешил укрыться в ма-
шине вместе с Вивианой и уже открыл дверцу, когда из тени появилось  ли-
цо; приблизился силуэт, кажется, протянулась рука -  поздно!  После  се-
кундного колебания он захлопнул за собой дверцу, и Вивиана включила  мо-
тор.
   На сей раз секретарша уронила:
   - Это интриганка.
   Он промолчал. Ответить? Чего ради? Заставить Вивиану  вернуться?  Ра-
зыскать девушку во тьме и объясняться с нею под вспышки молний  и  удары
грома, под проливным дождем?
   Да и какие тут могут быть объяснения? Что он потом будет  с  ней  де-
лать? У него не было уверенности, что Вивиана так уж неправа.
   - Где будем обедать?
   Они отобедали у Люсьена. В тот вечер он имел право на две порции мар-
тини вместо одной, и много раз в продолжение обеда  Вивиана  клала  свою
ладонь на его руку, как он сам делал со своими пациентками,  чтобы  отв-
лечь их внимание от боли и отогнать страх.
   А с инспектором полиции он встречался всего однажды, года  три-четыре
назад, по поводу кражи - не из палаты, а  из  хозяйственного  помещения.
Недавно он наткнулся на него снова - утром, в кабинете мадмуазель Роман,
которой инспектор показывал фотографию.
   Испугалась ли секретарша, что он ворвется в кабинет  и  начнет  выяс-
нять, что произошло? Но он этого не сделал, а покорно направился к  лиф-
ту.
   И только в полдень, когда они садились в машину, он спросил:
   - Это она?
   - Да.
   - Она умерла?
   - Да.
   - Отчего?
   - Утонула в Сене.
   В тот день если он и заглянул в комнату Давида, то не посмел  прикос-
нуться к плюшевому мишке, а только смотрел на него издали красными  гла-
зами - красными не столько от слез, сколько оттого, что он выпил слишком
много коньяка.
   На следующий день он уединился, чтобы прочесть газету, и сразу нашел,
что искал. Фотография для документа была скверная, девушка вышла на  ней
чуть ли не уродкой.
   Звали ее Эммой. Фамилии он не запомнил, что-то немецкое с  окончанием
на "айн".
   Ее вытащили у Сюренской плотины. И хотя тело  пробыло  в  воде  много
дней, полицейский врач определил, что она была на  четвертом  или  пятом
месяце беременности.
   Газета сообщала, что по приезде в Париж в возрасте  восемнадцати  лет
девушка устроилась на работу в больницу - в какую не было  сказано  -  и
затем поступила работать на кухню в ресторане на площади Бастилии.
 
 
   3.
   Занятия по клинической практике, семейный завтрак и карьера Давида
 
   Чтобы попасть из Отейя к перекрестку Пор-Рояля, все эти годы он выби-
рал разные дороги; иногда его вынуждали к  этому  ремонтные  работы  или
вновь проложенные пути. Только тогда он вступал в  контакт  с  улицей  -
единственные для него моменты, когда он мог расслабиться, особенно с тех
пор, как он перестал утруждать себя вождением машины.
   Когда машина шла через мост Мирабо, он почти всегда наклонялся, чтобы
рассмотреть караван барж и стоящие у причалов вдоль набережной суда.  На
улице Конвента он узнавал каждую лавочку, цвета фасадов, дома в  два-три
этажа, уцелевшие у подножия новых зданий, расчерченных пестрой рекламой.
   Он все меньше ходил пешком. У него на это не оставалось  времени.  Он
не мог припомнить, сколько лет не ездил в метро или на автобусе,  и  те-
перь терялся один в толпе, и это тревожило его.
   Может быть, эльзасец в грубых башмаках, уходя с Липовой улицы,  спус-
тился в метро? Скорее, он из тех людей, что идут пешком через  весь  Па-
риж, еле волоча ноги, останавливаясь, чтобы прочесть  названия  улиц,  и
его, наверное, тоже пугает движение толпы.
   Он, наверное, идет куда глаза  глядят,  пережевывая  свою  навязчивую
мысль. Кто он - брат Плюшевого Мишки? Или жених, оставленный ею на роди-
не? Только что Шабо пытался найти сходство с нею в его лице и обнаружил,
что не может вспомнить лица девушки.
   Машина выехала на улицу Лекурб, которую  он  почему-то  очень  любил,
поднялась к бульвару Мойпарнас, где он не преминул  найти  взглядом,  на
правой стороне, сквер Круазик - едва заметный провал в сплошном ряду до-
мов.
   Здесь он прожил долгие годы, лет двенадцать, на третьем этаже углово-
го дома. Здесь родились Лиза и Элиана. Здесь он прибил у входа  табличку
со своим именем и профессией, и вон то окно светилось долгие ночи, когда
он писал свою диссертацию.
   Здесь он знал поистине каждую лавочку - мясную, молочную,  будку  са-
пожника, - знал не только с фасада, но изнутри, знал,  чем  они  пахнут,
потому что сам ходил туда за покупками, когда его жена оправлялась после
родов или когда у них не было прислуги. Он каждый день останавливался  у
одного и того же табачного киоска, чтобы купить сигарет - тогда он курил
гораздо больше, чем теперь, - опускал тысячи писем в  почтовый  ящик  на
столбе...
   Обычно, когда они ехали, Вивиана никогда не обращалась к нему первая.
Конечно, она тоже предавалась своим мыслям. Замечала ли она, что  с  ним
происходила некая перемена по мере того, как они приближались к Институ-
ту материнства, особенно когда оставался позади Монпарнасский вокзал?
   Он надеялся, что эта перемена происходила незаметно, в его  душе.  Но
если Вивиана что-то и замечала, то он был уверен, что она не понимала, в
чем дело. Впрочем, здесь любой обманулся бы, он и сам долго пытался  по-
нять, откуда вдруг появляется в нем эта напряженность.
   Разумеется, на Липовой улице он отвечал за жизнь и здоровье своих па-
циенток, отвечал даже за их настроение - ведь оно имело непосредственное
влияние на успех и процветание клиники. Там он был хозяином, и это  знал
каждый. К нему относились с уважением, иные даже с подобострастием.
   В огромных корпусах Института материнства в ПорРояле, куда он  сейчас
едет, у него иное положение: здесь он не просто профессор, но знаменитый
профессор, а это понятие имеет точный смысл, оно  налагает  на  него  не
только профессиональную, но и моральную,  и  даже  интеллектуальную  от-
ветственность.
   В этом он отдавал себе отчет и теперь, после одиннадцати лет препода-
вания, и каждый раз дрейфил, словно в первый день.
   Уже во дворе института он преисполнялся важностью, как будто готовил-
ся к священнодействию. Ведь именно от него главным образом зависело про-
фессиональное лицо больницы, акушерок и медсестер.  Большинство  молодых
коллег учились у него. Если и не все врачиакушеры  Парижа  прошли  через
его руки, то уж не менее сотни практиковались у него и многие годы, если
не всю жизнь, числились его учениками.
   Может быть, поэтому здесь с ним случалось чудо преображения.  Он  ос-
тавлял Вивиану во дворе, так как здесь у нее не было своего места, и она
этим пользовалась, чтобы сбегать по его поручению позвонить по  телефону
из соседнего кафе, привести в порядок папки, взятые с  собой  в  машину,
прочитать газету или журнал.
   То, что его коллеги или ученики заметят молодую женщину, покорно ожи-
дающую его в машине, и посмеются над ним, его мало трогало.  Не  смеются
ли они так же над его профессорской надменностью,  над  его  торжествен-
ностью, над медленными педантичными жестами?
   Нет, это не маска, что бы они там ни думали, - это уважение к  своему
труду. Он не искал популярности, и ему никогда  не  приходило  в  голову
подражать некоторым своим коллегам, например отпустить шутку или  остро-
ту, чтобы привести студентов в хорошее настроение.
   Но может, это не вся правда, а, скорее, полуправда, в глубине души он
это сознавал. Может быть, такая  манера  держаться  вызвана  его  нелов-
костью, стеснительностью, неумением общаться с людьми?
   Он проходил дворы, углублялся в лабиринты широких коридоров  и  лест-
ниц, здоровался с мужчинами в белом, с молодыми  женщинами  в  форменной
одежде, видел через распахнутые двери палат ряды коек, где ожидали обхо-
да больные.
   Это был другой мир, и он в этом мире становился другим человеком, хо-
лодным и точным. Пока он надевал халат и намыливал руки, его ассистентка
Николь Жиро уже приступала к отчету, затем звонок вызывал двух ординато-
ров, Рюэ и Вейля, они, должно быть, находились в одной из палат.
   Слушая отчет, он вспоминал мельчайшие детали и перебивал коллег, чтоб
они не теряли время и не задерживались на уже изученных им фактах:
   - Знаю. Я осматривал ее вчера вечером. Скажите только, как она отреа-
гировала на гормональные препараты.
   Он часто, прежде чем отправиться на Липовую улицу, приходил сюда рано
утром, когда у санитарок самый разгар работы. Нередко он  опять  заходил
вечером, даже если не было срочной необходимости в его присутствии.
   Николь Жиро недавно вышла замуж за педиатра. Она была похожа на Виви-
ану, но мягче и порывистее. Он даже имел на нее виды перед тем, как  она
объявила ему о своей помолвке, но в любом случае это бы все осложнило.
   Рюэ был тощ, угловат и честолюбив. Шабо не был уверен  в  его  добром
отношении, зато Вейль, черноволосый и  кудрявый,  трогательно  выказывал
ему свою преданность.
   Обоим еще не было тридцати пяти. Это было уже другое поколение, и  на
смену шло третье - нынешние студенты.
   Здесь, казалось, поколения сменяли друг друга в  особо  стремительном
ритме - благодаря системе конкурсов, постов и званий.
   Шабо обходил палаты, и группа следовала за ним, прислушиваясь  к  его
словам, а мадам Жиро, протягивая ему то одну, то другую папку, записыва-
ла. Когда он склонялся над очередной пациенткой, не только его ассистен-
ты наблюдали за ним, но он чувствовал на  себе  тревожные  взгляды  всех
больных в палате.
   Он никогда не колебался, лишь на некоторое время задумывался,  молча-
ливый и строгий, прежде чем произнести окончательный, тщательно выверен-
ный диагноз.
   В это утро он предполагал осмотреть немногих  пациенток,  и  ровно  в
одиннадцать новый звонок собрал его студентов в лекционном зале  больни-
цы. Рядом встала мадам Жиро, положив перед собой папки, в то  время  как
молодые люди в белых халатах расселись полукругом. К концу  лекции  нес-
колько человек уже стояли в ожидании у выхода.
   По знаку профессора Николь Жиро зачитывала первую историю болезни, и,
когда в зал проскальзывал какой-нибудь опоздавший, за его спиной в  две-
рях виднелись больные, ожидающие в коридоре, сидя на скамьях или лежа на
каталках.
   - Введите больную.
   По заведенному обычаю, он вставал, подходил  к  пациентке,  терпеливо
расспрашивал ее, повторял свой вопрос, видоизменяя его на все лады, что-
бы получить точный ответ.
   -  Вам  больно  здесь?..  Чуть   повыше?..   Здесь?..   Покашляйте...
Сильнее... Когда вы кашляете, боль  усиливается?..  Постарайтесь  теперь
описать мне эту боль... Колющая?.. Нет?.. Режущая?..
   В это утро рассматривали только три истории болезни. В первом  случае
диагноз был ясен, лечение классическое. У этой итальянки уже было пятеро
детей, она находилась на пятом месяце беременности и жаловалась на боли,
характер которых не умела объяснить в точности.  Почти  сразу  он  вывел
заключение, что у нее воспаление седалищного нерва, и предписал  ей  ле-
жать, а также инъекции витамина и фенилбартазон.
   Вторая пациентка, незамужняя машинистка, страдала  нарушением  гормо-
нального равновесия, угрожающего выкидышем. Пока он давал для своих уче-
ников объяснения, в которых она ничего не понимала, эта молодая девушка,
лежащая полуобнаженная среди мужчин, не глядела ни на кого,  кроме  про-
фессора. У нее было такое выражение, с каким, должно быть, дикари  смот-
рят на колдуна племени: очевидно,  в  ее  представлении  ее  собственная
жизнь и жизнь ее ребенка зависели только от него.
   Последняя была настолько истощена, измождена, что еле выдерживала тя-
жесть своего живота. Она тоже была незамужняя и до последней недели  ра-
ботала на заводе, около Жавеля. Ее лунообразное лицо с глазами  навыкате
выражало самые обычные чувства.
   У нее уже дважды был самопроизвольный выкидыш.  Она  не  сомневалась,
что ее опять ждет то же самое, и смирилась, не  пытаясь  понять,  отчего
это с ней происходит, принимая свое несчастье как  решение  судьбы.  Она
едва ли слушала, что ей говорят, и вместо ответа только кивала или  сто-
нала.
   - Дайте мне руку...
   Шабо раскрыл ее ладонь, наклонился над нею и обнаружил то,  что  ожи-
дал, - крошечные коричневые точки в складках. Вскоре  появятся  и  более
крупные пятна. Болезнь Аддисона. Внутримышечные инъекции кортизона.
   - Внимательно наблюдать и представить мне отчет, - продиктовал он ас-
систентке.
   Он был почти уверен, что сохранит ребенка. Но благо это или зло? Чуть
ли не каждую неделю ему случается бороться во всеоружии современных  ме-
дицинских средств, чтобы спасти лишенного умственных способностей урода,
которого впоследствии перебрасывают из больницы в больницу, из приюта  в
приют. Но это его уже не касается.
   Он вернулся в свой кабинет, подписал документы, которые ему протянула
ассистентка, затем раскланялся в коридоре с профессором Бланком, ведущим
курс гинекологии.
   В машине его ждала Вивиана и вместе с нею - все его заботы.
   - На Анри-Мартэн?
   - Да.
   - Вы не забыли, что около двух собирается рожать мадам Рош?
   Вивиана ревновала его к миру Пор-Рояля, куда ее не допускали, и торо-
пилась занять внимание профессора другими делами, как бы снова  прибирая
его к рукам.
   - Я перенесла большую часть консультаций. На всякий случай я  вызвала
на пять часов господина Маркхэма и на пять тридцать - мадам Салиган.
   Казалось, он дремал с полуоткрытыми глазами. Это случалось с ним  все
чаще и чаще, даже если ему удавалось проспать целую ночь. Это была  все-
объемлющая усталость, она выходила за пределы обычного физического утом-
ления, лишала его всех способностей - за исключением способности думать.
Но думал он в такие минуты только об одном: о себе.
   С одной стороны - он, опустошенный, неспособный к действию, а с  дру-
гой - весь мир, с виду такой беззаботный, все эти мужчины, женщины,  все
эти люди, что ходят, разговаривают, смеются, вся эта  декорация,  упорно
отталкивающая его от себя, все эти вещи, с которыми он  утерял  связь  и
которые пребудут неизменными, когда его не станет.
   Он не мог сказать, когда и с чего это началось, и, если бы его  спро-
сили, он ответил бы не без иронии:
   - Так было всегда.
   Он перепробовал все лекарства, вот и теперь Вивиана в указанное время
протягивает ему таблетку со стаканом воды.
   Если в этот миг он и спешил домой, то лишь затем, чтобы  броситься  в
свой кабинет, запереться на ключ и схватить бутылку коньяка.
   Ни один жизненный орган у него не задет, это утверждают его  коллеги,
у которых он неоднократно проходил осмотр. Не посмеют же  они  ему  сол-
гать! Самое вероятное - то, что его желудок раздражен алкоголем,  и  это
вызывает неприятные спазмы.
   Раз десять он отказывался от коньяка. И каждый раз был вынужден снова
прибегнуть к нему, впрочем, без излишеств, он никогда не бывал  пьян,  и
это доказывается тем фактом, что никто из его окружения не заметил,  что
он выпивает.
   Ему было стыдно, что он пьет вот так, потихоньку. Ему были ненавистны
собственные скрытые поступки, хитрости, к которым он прибегал, к  приме-
ру, чтобы незаметно пронести в дом бутылку, пряча ее  под  полой  или  в
портфеле. Пронести в клинику было еще сложнее. Он должен был найти  бла-
говидный предлог, чтобы услать Вивиану подальше, пойти пешком в лавочку,
здесь же, в квартале, под вечным страхом, что его  увидит  ктонибудь  из
персонала.
   - Оставить вам машину?
   Он и не заметил, что они уже подъехали к дому. Он утвердительно  кив-
нул, хотя смысл вопроса не дошел до него. Впрочем,  не  имеет  значения.
Она живет в пятистах метрах от него.
   Он как раз думал об эльзаске и, взвесив все обстоятельства, пришел  к
выводу, что тот парень, должно быть, жених; брат, казалось ему,  вел  бы
себя иначе.
   Он выпил всего один стаканчик и равнодушно взглянул на почту,  разоб-
ранную утром секретаршей. Машинально открыл ящик стола и вынул пистолет.
   Держать его было приятно. Он был тяжелый и гладкий и не  такой  круп-
ный, как ему казалось. Он для пробы опустил оружие в карман,  вынул,  но
потом все-таки решительно сунул его обратно.
   Бутылка спрятана, теперь он может повернуть ключ в  дверях,  и  когда
Жанина минут через пять зайдет к нему с сообщением, что  завтрак  подан,
она застанет его у зеркала со строгим выражением лица.
 
   * * *
 
   Когда они переехали на улицу Анри-Мартэн, именно он настоял  на  том,
чтобы столовая сохранила семейный вид, чтобы  рядом  с  двумя  парадными
гостиными она выглядела как  настоящая  провинциальная  столовая,  вроде
тех, что бывают в больших домах, принадлежащих нотариусам, на которые не
без зависти глядят посетители.
   Жена и дети уже сидели за круглым массивным столом,  так  что  нечего
ему хмуриться - все в сборе.
   Почему у них в семье отвыкли целоваться при встрече?
   С самого утра каждый жил своей особой жизнью, не  заботясь  о  других
членах семьи, и, если бы не существовало молчаливого обязательства  всем
собираться за завтраком, они бы целыми днями не встречались друг с  дру-
гом, разве что случайно столкнутся в коридоре или в лифте.
   Он еще не видел сегодня ни сына, ни дочерей, но никто не встал  и  не
подошел к нему; и только Давид снисходительно буркнул:
   - Все в порядке, па?
   Для Давида и это было слишком любезно. Лиза попрежнему называла  Шабо
отцом; Элиана какое-то время, когда ей было лет  пятнадцать-шестнадцать,
развлекалась тем, что звала его по имени, но потом, по неизвестной  при-
чине, перестала.
   Чтобы прервать молчание, жена спросила его:
   - Надеюсь, тебе удастся отдохнуть часок после завтрака?
   - Не думаю. Мне могут позвонить с минуты на минуту.
   - А ты не мог бы устроить так, чтобы время от  времени  тебя  заменял
Одэн?
   Слова падали в пустоту и ничего не значили. При  случае  заговаривали
между прочим о его переутомлении, о его здоровье, о его работе, но нико-
го это в действительности не трогало. Их всех  устраивало  жить  за  его
счет.
   А ведь эти две девушки и этот мальчик с басовитым голосом,  выше  его
ростом, были когда-то младенцами, потом детьми...
   Как другим отцам, Шабо случалось кормить из рожка Лизу и Элиану,  ме-
нять им пеленки; правда, когда родился Давид, все  уже  было  иначе,  их
жизнь усложнилась.
   Он, а не жена, в доме у сквера Круазик ежегодно отмечал  зарубкой  на
дверном косяке рост девочек. Интересно, сохранились ли эти  зарубки?  Их
старую квартиру арендовал молодой врач; у него тоже есть дети, и  неожи-
данно Шабо подумал, что и тот, в свою очередь, отмечает рост своих детей
на дверном косяке.
   А здесь нет никаких отметок. И никто не говорил Давиду, прижимая  его
спиной к дверной раме:
   - Не шевелись. Не вставай на цыпочки! Ты плутуешь!
   Элиана каждый раз плутовала. Ах, нет, это Лиза. Он уже не помнил, кто
из них плутовал, а ведь в те времена все  эти  пустяки  казались  чем-то
важным.
   Ели в полном молчании, и он чувствовал, что всех стесняет. Ему не раз
случалось, подходя к дверям, слышать веселые  голоса,  но  стоило  пока-
заться в дверях, как все умолкали.
   И только жена, одна из всех, пыталась время от времени завязать  раз-
говор, создать искусственное оживление.
   В свои сорок семь она стала гораздо элегантнее, даже привлекательнее,
чем была в молодости, когда он познакомился с ней в Латинском  квартале.
Тогда она казалась ему самой обыкновенной девушкой, правда довольно  хо-
рошенькой, но не более того; может быть, некая  свойственная  ей  скром-
ность и сдержанность настолько привлекли его, что он женился.
   Пока дети были маленькими, она была всего лишь  матерью,  озабоченной
их здоровьем, их опрятностью и вообще хозяйством. Она долго боялась  об-
щества, и он вспомнил, как она была  смущена,  как  упорно  противилась,
когда он впервые заговорил с ней о том, чтобы пойти  к  знаменитому  мо-
дельеру:
   - Нет, Жан, это не для меня! Я буду смешно выглядеть!
   Это была пора подъема, первых успехов, первых крупных заработков, по-
ра выездных обедов в городе и приемов в доме на улице  Анри-Мартэн,  где
они все еще не чувствовали себя дома.
   Кристине пришлось учиться всему -  носить  меха  и  играть  в  бридж,
учиться искусству размещать за столом приглашенных,  собирать  гостей  и
разбивать их на группы в гостиной.
   Теперь Шабо не выходил в свет. Но жена продолжала выезжать, без  осо-
бого желания, может быть, лишь затем,  чтобы  как-то  заполнить  пустоту
единственным доступным ей способом.
   Порою, видя ее элегантность в одежде, ее заботу о лице и  фигуре,  ее
страх перед старостью, он задавался вопросом, есть ли у  нее  любовники.
Он счел бы это совершенно естественным" Он чуть ли не хотел этого, может
быть, желая успокоить свою совесть; но все же,  стоило  ему  представить
себе иные картины, как у него холодело сердце.
   Потеряла ли она связь с детьми? Если и потеряла, то в меньшей  степе-
ни, чем он; правда, детям не больно-то приятно жить с родителями, а  все
же ему случается видеть, как  они  обмениваются  с  матерью  понимающими
взглядами, точно заговорщики.
   - А знаешь, па...
   Это был голос Давида, и подобное вступление не сулило ничего  хороше-
го.
   - Последнее время я много размышлял...
   Обе дочери, он мог бы поклясться, были в курсе дела и сидели с  самым
невинным видом. А что жена? Тоже в заговоре?
   - У меня нет ни малейшего желания становиться врачом,  адвокатом  или
инженером...
   С наигранной бодростью Давид иронически добавил:
   - Ты ведь понимаешь, что в твое время у всех честолюбивых родителей -
большей частью у коммерсантов, служащих, чиновников - была  одна  мечта:
сделать своего сына врачом, судьей или адвокатом. Тебе ясно,  к  чему  я
клоню?
   - Твой дед как раз был служащим, - медленно ответил Шабо, разглядывая
сына с таким видом, словно собирался поставить ему диагноз.
   - Знаю. А ты - врач. Вот и прекрасно. Значит, один врач в  семье  уже
есть.
   - Но я никогда не настаивал...
   - Верно! Ну а если я не собираюсь быть ни врачом,  ни  адвокатом,  ни
инженером и ничем другим в том же роде, то, следовательно,  нет  никакой
необходимости, чтобы я надрывался зря из-за  выпускных  экзаменов.  Кому
сейчас нужны экзамены на бакалавра, даже правительство уже  который  год
собирается их отменить. Я и так отстал на год из-за того, что в  тринад-
цать лет долго болел...
   Жанина меняла приборы, и звон посуды смешивался  с  голосами.  Давид,
высказав самое трудное, сидел с красным лицом, ожидая, как отец  воспри-
мет его слова, прежде чем продолжать свою речь.
   В какой-то миг показалось, что Шабо "отсутствует" и разговор на том и
закончится. Но он все же спросил тем же тоном, каким обращался к  учени-
кам:
   - Что ты думаешь делать?
   - Я хочу стать репортером.
   Должно быть, Давид ожидал бури и растерялся, не встретив  сопротивле-
ния; самообладание далось ему с трудом.
   - В эту профессию лучше вступать смолоду... Конечно, далеко не  сразу
меня начнут посылать в Южную Америку или в Китай, не сразу  доверят  ин-
тервью с главами правительств... На первых порах я попробую себя в спор-
тивной хронике... Там нужны молодые, а я довольно  хорошо  разбираюсь  в
спорте...
   - Кто это вбил тебе в голову?
   - Никто. Я уже давно думаю об этом.
   - Ты уже обращался в редакции газет?
   - Нет, я хотел предварительно поговорить с  тобой,  но  меня  обещает
поддержать Карон.
   - Жан-Поль сказал только... - вмешалась Лиза.
   - Он сказал, что представит меня редактору спортивного  отдела  своей
газеты и что в его команде всегда найдется место  для  толкового  парня.
Что, не так?
   - Так.
   - Ты что, часто ходишь к Карону?
   - Довольно часто. Правда, он старше меня, но он свой в доску.
   - Где ты с ним познакомился?
   - У нас дома.
   - Вы с ним встречаетесь в городе?
   - Ив городе, и у него. Отец снял для него студию у площади Звезды.
   - Ты ходишь к нему вместе с сестрой?
   - И с ней, и сам по себе.
   Окончательно осмелев, он продолжал:
   - Если я говорю с тобой об этом уже сейчас, то потому  только,  чтобы
ты потом не разочаровывался. Меня определили в класс изучения права, мо-
жет быть, из-за тебя, но с тех пор как я там, я запустил уроки, как  ни-
когда прежде. Учителя уже знают, что им со мной ничего  не  поделать,  и
притворяются, будто не видят, что на их лекциях я читаю. Если тебе,  ко-
нечно, нравится, чтобы я делал вид, будто готовлюсь к экзаменам, которые
даже не собираюсь сдавать...
   - Замолчи, Давид, - кротко вступилась мадам Шабо.
   Но мальчишка не мог больше молчать. Его понесло:
   - Я знаю, что обманул твои  надежды,  что,  может  быть,  делаю  тебе
больно, а впрочем, не понимаю - почему тебе должно быть больно? Если  ты
знаменитый профессор, это еще не значит, что твой сын обязан быть  гени-
ем. А что касается денег, так я их у тебя не прошу. Сам как-нибудь  уст-
роюсь. И нечего требовать от меня больше, чем от моей сестры. Когда Эли-
ана в шестнадцать лет решила заниматься на драматических курсах,  ей  же
никто не препятствовал, а ведь...
   Он прервал себя, повинуясь взгляду матери. Сейчас Элиане было  девят-
надцать. И если она еще не дебютировала ни в театре, ни в  кино,  то  ей
случалось исполнять второстепенные роли на телевидении.
   Ну а что касается недомолвки Давида - дело ясное. Элиана не только не
избегала любовных приключений со своими приятелями, но  даже  хвалилась,
что потеряла невинность со своим преподавателем - довольно известным ак-
тером; она до сих пор была его любовницей.
   - Не хочешь еще баранины?
   - Спасибо.
   - Можете убирать со стола, Жанина.
   Шабо чувствовал в кармане тяжесть пистолета и  лукаво  улыбался,  так
как не испытывал ни малейшего желания воспользоваться им. Поведение  его
удивляло всех, в особенности жену.
   - Когда ты бросаешь лицей?
   - Думаю походить до рождественских каникул.
   - Ну что ж, у тебя есть время подумать.
   - Попытаюсь. Но уже все обдумано.
   - В таком случае не будем больше об этом говорить.
   Может быть, он поступает малодушно, но он  убежден,  что  -  бороться
бесполезно. Вот и с Вивианой он не боролся. Он даже не  осмелился  спро-
сить у нее, что сталось с молоденькой эльзаской, с его Плюшевым Мишкой.
   Однажды она исчезла, и он ничего не сказал. Она пришла потом утром  в
клинику, чтобы повидать его, а он, зная, что ее к нему не  допустят,  не
сдвинулся с места.
   Наконец, она бросилась в отчаянии к его машине в тот грозовой  вечер,
а он захлопнул перед ней дверцу.
   Он сидел за столом, и домашним казалось, что  он  им  улыбается.  Они
исключили его из своего круга - или он сам себя исключил и даже не заме-
тил этого. Не все ли равно, кто виноват. Главное, к чему это привело.
   - Ты не хочешь сладкого?
   - Спасибо. Кофе пусть принесут в кабинет.
   Еще не было двух, и Вивиана еще не приехала. Ему  не  хотелось  пить.
Ничего ему не хотелось. В традициях медицинского мира, на столе  у  него
стояла в серебряной рамке фотография его троих детей. На  стенах,  между
палисандровыми книжными полками - картины известных, а иные - знаменитых
художников.
   На стене были и другие фотографии, почти на всех - мужчины в возрасте
и лестные надписи: его учителя с  медицинского  факультета,  иностранные
профессора, встреченные на международных конгрессах.
   Единственный снимок - пожелтевший, старомодный - был без  посвящения;
это был портрет отца, чиновника, о котором упоминал за столом Давид: до-
вольно полный, грузный мужчина, волосы ежиком, седеющие усы, на животе -
цепочка от часов, увешанная брелоками.
   Многие, останавливаясь перед этим портретом, думали, что узнают,  кто
это, и называли какое-нибудь имя - каждый раз другое, но неизменно  при-
надлежащее одному из политических деятелей начала века.
   Но если его отец и занимался политикой, об  этом  знал  только  узкий
круг посвященных в Версале, да и обязан был отец  своей  преходящей  из-
вестностью скандальной истории.
   Он был чиновником до мозга костей, но притом и франкмасоном, да еще в
те времена, когда это слово заставляло некоторых трепетать. Он был  пыл-
ким вольнодумцем.
   Это правда, что он хотел видеть сына врачом.  Врачом  или  адвокатом.
Врачом - чтобы он облегчал страдания бедных. Адвокатом - чтобы он их за-
щищал.
   Он не предвидел ни улицы Анри-Мартэн, ни блестящей клиники на Липовой
улице. Мог ли его утешить Институт материнства в Пор-Рояле?
   У Шабо была всего лишь одна фотография матери; она еще жила в  Верса-
ле, в той же квартире, где он родился; снялась она молодой  девушкой,  и
если он сберег этот снимок, то лишь ради прически и платья по  моде  тех
лет.
   Она была дочерью аптекаря. Аптека существовала и сейчас,  слегка  мо-
дернизированная, на одной из тихих и плохо освещенных улиц Версаля.
   Отец его вышел из крестьян и гордился этим. У него был звучный голос,
голос Жореса, как он любил повторять, и сам он был страстным поклонником
Жореса. Женился он поздно. Когда у него родился сын,  он  занимал  долж-
ность начальника канцелярии префектуры Сены-и-Уазы, а вскоре  стал  инс-
пектором школ департамента.
   Что же тогда случилось? Жан Шабо смутно помнил то  время,  когда  его
отец был жизнерадостным здоровяком и отстаивал свои политические  взгля-
ды, стуча по столу кулаком.
   Францию раздирал надвое религиозный вопрос.  Действительно  ли  Огюст
Шабо взял на себя опасный почин, и, как говорили, без ведома своего  на-
чальства, и даже наперекор ему?
   Мрачное, тревожное время переживала семья в  маленькой  квартирке  по
улице Бертье, из окон которой были видны стены дворцового парка.
   Десятилетний мальчик слышал разговоры о дисциплинарном суде, о  лжес-
видетельстве, о подделке документов. Они пережили  нечто  подобное  делу
Дрейфуса в мелком масштабе, и однажды вечером он увидел, как  его  отец,
воротясь домой, рухнул в кресло; с тех пор он, можно сказать, не покидал
его никогда.
   Это было вольтеровское кресло, оно стояло у окна, и кожа на нем  была
покрыта трещинками, подобно географической карте.
   Восемь лет отец с утра до вечера оставался в этом кресле; он не  пус-
кал к себе врачей, отказался выходить из дому, отказался  от  встреч  со
старыми друзьями.
   Его отрешили от должности, и он не желал больше ничего знать об  этом
мире.
   Но он продолжал есть и пить вино. Он не похудел, но его лицо приобре-
ло восковой оттенок, ноги распухли, шея с каждым годом все больше  нали-
валась жиром.
   Он только тем и занимался, что читал и перечитывал одни и те же книги
из своей библиотеки и наконец изучил их настолько, что мог бы пересказы-
вать слово в слово целые главы из Ренана.
   Пенсии его едва хватало на то, чтобы кое-как перебиваться, и, не будь
стипендии, Шабо никогда не удалось бы завершить образование.
   - Ах так! Я им больше не угоден!
   Короче говоря, отец отказался от жизни. В свой  последний  год,  хотя
ему было всего пятьдесят пять, он уже больше не читал и, безвольно  осев
в своем кресле, глядел в небо, похожий на деревенских стариков,  ожидаю-
щих смерти на пороге своего дома.
   Его память ослабла. Он путал имена, потом стал пропускать слоги,  по-
том целые слова, так что стало трудно понимать, что он говорит.
   За много недель до смерти, последовавшей от приступа уремии,  он  пе-
рестал узнавать сына, перестал подыматься с кресла по нужде.
   Его портрет был здесь, в доме, среди фотографий медицинских светил.
   Давид решил стать репортером, как этот злобный дурак, Жан-Поль Карон,
за которого его дочь Лиза вбила себе в голову выйти замуж.
   Элиана мазала губы какой-то мерзостью, от  которой  ее  рот  выглядел
бледнее лица, что вместе с волосами, висящими прямыми прядями, делало ее
похожей на привидение.
   Вивиана прошла через приемную, стуча по паркету высокими каблуками, и
на пороге кабинета воскликнула:
   - Два часа! Мадам Рош сдержала слово, дала вам спокойно позавтракать.
Теперь телефон может и позвонить...
   Она сдвинула брови, потому что профессор не шевельнулся. Сначала  она
подумала, что он по обыкновению на какой-то миг "отсутствует",  но,  по-
дойдя ближе, убедилась, что он спит и на  губах  его  блуждает  какая-то
тревожная улыбка.
 
 
   4.
   Замешательство мадам Рош и обед с детьми
 
   Вивиана была причиной первой неурядицы, не такой уж, в общем, серьез-
ной, но за первой последовали еще две. Шабо не мог бы точно  сказать,  о
чем он думал, пока ехал в машине, но настроение у  него  было,  пожалуй,
даже хорошее. Светило солнце, его осенние лучи сообщали  предметам  мяг-
кость очертаний. Было тепло. Дорогой он отмечал про  себя  разнообразные
картины: там собака спит у ворот, вытянув лапы  в  животном  блаженстве;
здесь шофер, ожидая в "роллс-ройсе" хозяина, читает английскую газету; к
Булонскому лесу ритмичной рысью направляются всадник и всадница, и слыш-
но, как постепенно затихает стук копыт. Шабо словно открыл для себя  за-
ново этот квартал, вновь увидел его таким, как в детстве: приютом мирной
и счастливой жизни.
   Так вот: перед тем как свернуть направо и въехать в парк клиники, Ви-
виана вдруг очень внимательно осмотрела оба  тротуара,  словно  опасаясь
чего-то, и ему сразу пришел на память эльзасец. То, что  она  именно  на
этом месте повела себя таким образом, - не означает ли, что  его  секре-
тарша все знает и что ей случалось  перехватывать  послания,  подсунутые
под стеклоочиститель? Следует ли из этого вывод, что парень бывает  сво-
боден и в другие дни, не только во вторник и в субботу? А в  таком  слу-
чае...
   Шабо предался этим мыслям, подымаясь по ступеням лестницы,  и  тут  в
трех метрах от него, в зарослях кустарника, послышался хруст веток и шо-
рох сухих листьев. Страх охватил его - бессмысленный животный страх.  Он
остановился, ожидая выстрела, быстрых шагов, удара ножом  -  всего  чего
угодно, жестокого и непоправимого.
   Он не подумал о своем пистолете,  не  сделал  никакой  попытки  защи-
титься. Он заранее подчинился неизбежности, примирился с фактом, как  бы
уже свершившимся.
   Это длилось не дольше нескольких секунд -  как  раз  столько  времени
потребовалось Вивиане, чтобы нагнать Шабо, посмотреть на него с  удивле-
нием и тревогой, - и тут же он заметил выходящего из зарослей  садовника
с каким-то дурацким орудием в руке.
   Она ни о чем не спросила. А он ничего ей не объяснил.
   Он так и оставил ее внизу, растерянную и недоумевающую, сел в лифт  и
зашел к себе в кабинет только чтобы переодеться.
   Когда он открывал дверь девятой палаты, оставались  ли  на  его  лице
следы пережитого волнения? Может быть, и так. Только этим и  можно  было
объяснить то, что случилось позднее, если только не  приписать  все  это
маловероятному совпадению. Когда он вошел, мадам Рош лежала, и вид у нее
был радостный, хотя и слегка возбужденный, вопреки темным кругам у глаз,
что всегда бывает у рожениц после многочасовых  схваток.  Она  поспешила
сказать ему:
   - Ну что, профессор, видите, как я умею держать слово?
   Мадам Дуэ, стоящая у ее постели, сделала профессору  знак,  что  пора
вызывать каталку. Не успел он ответить на ее взгляд, как молодая женщина
изменилась в лице. Если оно и не выражало страха, в  нем  ясно  читалось
сомнение, колебание; но все же мадам Рош попыталась  сохранить  шутливый
тон и спросила:
   - На этот раз все будет так же хорошо, как и раньше?
   Он замешкался с ответом. Совсем недолго. Потому что был удивлен.  По-
тому что спрашивал себя в этот миг, что же такое могла прочитать  в  его
глазах мадам Рош, всегда уверенная в  себе,  чтобы  вдруг  так  взволно-
ваться, Наконец он услышал свой ответ:
   - Ну конечно, почему в этот раз должно быть иначе?
   - Кажется, он идет головкой, как и мои старшие.
   - Знаю. Мадам Дуэ мне звонила.
   Так и было. Она представила ему подробный отчет в специальной  терми-
нологии.
   - Что вас беспокоит?" - настаивала она.
   Он попытался рассмеяться:
   - Ровно ничего! Клянусь вам, что я ничуть не  обеспокоен.  Видимо,  я
напрасно вздремнул после завтрака.
   Она поверила ему и успокоилась.
   - Ах, вот в чем дело! Вы совсем как мой муж...
   Она оборвала себя на полуслове, потому что начались схватки,  и  уча-
щенно задышала, самостоятельно применив  прием  обезболивания,  которому
обучилась еще во время первых родов.
   Взглянув на будильник, она продолжила:
   - Тридцать секунд... схватки короткие, но захватывают вглубь... Так я
говорила, что мой муж, если поспит днем, то после этого часа  два  ходит
как очумелый...
   - Вы готовы?
   Он улыбался ей. Очень важно вернуть ее доверие. С минуты  на  минуту,
когда начнется отторжение плода, полное взаимопонимание между ними необ-
ходимо, потому что ему предстоит управлять ее условными  рефлексами.  На
ее долю останется роль автомата, и он будет  приводить  этот  автомат  в
движение с помощью ключевых слов.
   - А вы не устали, профессор? Боюсь, вы в конце  концов  возненавидите
всех нас, женщин, ведь из-за нас вы не можете жить так, как все...
   Сестры доставили каталку, и он сделал им знак подождать, так как  на-
чались новые схватки. Когда наконец ее вывозили из палаты, рука ее,  ко-
торую он не выпускал из своей, была совсем влажной.
   - Я сейчас же вернусь к вам. ".
   Мадмуазель Бланш помогла ему приготовиться. Он старался не  думать  о
том, что сейчас произошло, что это уже вторая накладка и оба случая свя-
заны меж собой, хотя, казалось бы, и не имеют отношения друг к другу. Он
даже не известил анестезиолога, так как не предвидел никаких осложнений,
никаких неожиданностей.
   Он застал свою пациентку на месте и  вложил  ей  в  руку  кислородную
трубку:
   - Помните, как ею пользоваться?
   Она кивнула, испробовала прибор, улыбнулась, но не без боязни.  Через
некоторое время он выпрямился и объявил ей:
   - Шейка матки полностью раскрылась... Думаю, что минут  через  десять
мы примемся за дело всерьез...
   - Так скоро?
   Она снова задышала, как собака после бега, уцепившись руками  за  ме-
таллические ручки:
   - Я все хорошо делаю, профессор?
   - Даже очень хорошо.
   - Муж находит, что я недостаточно упражнялась...
   Он хотел бы, чтобы я все это проделывала каждый вечер... Он внизу?
   Шабо не видел, там ли он. Ей ответила мадам Дуэ:
   - Он в зале ожидания, и с ним еще одно лицо.
   - Мужчина?
   - Да.
   - Тогда это его брат. Они близнецы, и, можно сказать,  неразлучные...
Он крупный, правда?
   Она застонала, и профессор, который наблюдал за  прохождением  плода,
подал знак. Тысячи раз в своей жизни повторял он одни и те же  жесты,  и
четыре женщины, двигаясь вокруг него слаженно, словно в  балете,  знали,
как реагировать на каждый из его безмолвных приказов.
   - Вы готовы?
   Сжав зубы, она ответила:
   - Да...
   - Сильней сожмите кулаки. Тяните... Внимание: вдох...
   Изо всей силы она вдохнула.
   - Задержите! - приказал он.
   Она еле сдержалась, чтобы не закричать.
   - Выдохните! Внимание... Еще раз... Расслабьтесь на минутку... А  те-
перь вдохните!..
   Казалось, он считает секунды, как на бегах:
   - Задержите!
   Три, четыре, пять раз... Показался ребенок...
   Внезапно случилось то, чего никогда еще не случалось С Шабо, но  чего
он уже давно боялся, хотя и не верил, что это когда-либо произойдет: ав-
томатизм несрабатывал.
   Это длилось, вероятно, так же недолго, как приступ панического страха
на лестнице, то есть всего несколько секунд; вдруг изо всех пор  у  него
брызнул пот и заструился по лицу.
   Он сознавал, что случился срыв, сбой; он выпал из действия, из ритма,
и мадам Рош сразу почувствовала неладное и подняла голову,  устремив  на
него недоуменный и тревожный взгляд:
   - Что случилось? Я сделала что-нибудь не так?
   - Напротив, вы все делаете как надо! Все очень хорошо. Ну,  еще  пос-
леднее усилие... Вдохните!..
   Всю свою силу, всю волю напряг он, чтобы опять слиться с нею в одно:
   - Задержите!
   И снова он заколебался, не сразу вспомнив словосигнал,  которого  она
ждала от него и которое он произносил столько раз...
   - Тужьтесь! - вскричал он наконец с облегчением.
   На этот раз он полностью овладел собой, обрел точность  жестов,  свя-
занных чуть ли не математической последовательностью. Но мадам Дуэ заме-
тила его нерешительность. Поняла ли она, что с ним происходит?
   Высвободилась головка. Дальше уже было просто, но у него не проходило
беспокойство, в голову лезли мысли о возможных и невозможных  осложнени-
ях.
   - Еще раз... Глотните немного кислорода... Готовы? Вдохните... Задер-
жите... Тужьтесь!..
   Он держал в ладонях головку ребенка, бережно  высвобождал  плечики  и
повторял, напрягаясь вместе с нею:
   - Тужьтесь... Сожмите кулаки... Еще... Еще...
   Он раздвоился. Какой-то своей частью он  продолжал  работу,  выполнял
ритуальные жесты, и в то же время его одолевали тревожные мысли. Он  был
уверен, что забыл сделать что-то необходимое, и перебирал последователь-
но в уме все свои действия, даже усомнился, мыл ли он руки  до  локтя  с
мылом. Ему так и не удалось вспомнить, мыл или нет. Ну  конечно  же,  он
вымыл их и проделал все, что полагается. Да и мадмуазель Бланш,  которая
была рядом с ним, когда он готовился к приему родов, непременно  бы  ему
напомнила, если б он что-нибудь забыл.
   И к тому же перчатки рвутся редко...
   Только что, в несколько минут, он потерял уверенность в себе  -  про-
фессиональную уверенность. Руки женщины, сжимающие никелированные ручки,
были мертвенно бледны. Стиснув зубы, она упорно смотрела на врача.
   - Не тужьтесь больше...
   Она не осмеливалась расслабиться и, пытая его взглядом, пробормотала:
   - Вы его держите? Он живой?..
   Он выпрямился, держа за ножки маленького мокрого человечка, и показал
его матери.
   - Это мальчик, профессор?
   - Мальчик, и крупный... Вы же сами предсказали,  что  будет  мальчик,
разве не так?
   Он перерезал пуповину и передал ребенка мадам Лашер, и мать попросила
ее:
   - Постарайтесь сделать ему хорошенький пупок, а то у моей девочки та-
кой некрасивый!
   Наступил перерыв - ждали, когда выйдет плацента. Ждать  пришлось  не-
долго, после чего сразу приступили  к  туалету  роженицы.  Напряженность
спала. Младенец на весах заливался первым криком.
   - Сколько он весит?
   - Три килограмма восемьсот шестьдесят граммов... Вы уже  знаете,  как
его назовете?
   - Анри, в честь моего второго деверя,  который  живет  на  Антильских
островах.
   Мадам Рош посмотрела на врача, и взгляд ее омрачился:
   - Вы ведь чего-то опасались, правда? Был миг, когда я  почувствовала,
что все идет не так, как вам хотелось... Теперь-то вы можете сказать мне
правду... Что вас испугало?
   - Ничего, уверяю вас...
   - Я думаю, что...
   Она замолчала.
   - Ну, так что же вы думаете?
   - Даже не знаю... Даже не смею этого выразить... Несколько минут  мне
казалось, что все мои усилия напрасны, что ребенок не живой...  Я  почти
отчаялась... Покажите-ка мне его еще раз, мадам Лашер...
   Наступила реакция, и она заплакала, а Шабо держал ее  за  руку  и  не
знал, что ей сказать.
 
   * * *
 
   Выйдя из клиники, он застал последний солнечный луч, синеватую  дымку
над Булонским лесом и Вивиану, которая садилась за руль машины.
   - Похоже, что вы недовольны. Но ведь все прошло хорошо, и  мадам  Рош
оказалась права, предсказав, что родит мальчика...
   Он согласно кивнул. Слова тут не имели значения. Годами страшился  он
того, что произошло с ним сегодня. Пожалуй, он думал об этом, даже  при-
нимая первые роды, еще будучи экстерном в больнице Брока.
   - А вдруг я забуду все, чему учился?
   Такое бывало с другими, например на экзаменах, особенно  если  к  ним
слишком усердно готовились. В какойто миг вдруг оказываешься в  пустоте,
и чем больше упорствуешь, тем больше мутится в голове.
   Он слыхал, что подобный срыв бывает и у актеров, перед сотнями зрите-
лей, даже если они десятилетиями выступали на подмостках. Иные  в  таких
случаях не могли сдержать слез. Другие сжимали  кулаки  и  с  ненавистью
смотрели в зал.
   Хотя он быстро овладел собой, все же у него осталось  убеждение,  что
никогда больше мадам Рош не войдет в клинику со своей обычной  беззабот-
ностью. Он вынудил ее усомниться в себе, тогда как  ей  следовало  усом-
ниться в нем.
   Он виновен в том, что злоупотребил доверием пациентки, и он чуть было
не велел Вивиане вернуться, чтобы пойти к мадам Рош и открыть ей правду.
   Но и это было невозможно. Он успокоил бы свою совесть, но  принес  бы
пациентке не пользу, а вред, потому что она перестала бы верить  ему,  а
может быть, и вообще врачам.
   Сестры-ассистентки, мадам Дуэ и мадам Лашер, запомнят этот случай, уж
от них-то ничто не укрылось, и отныне они будут с беспокойством  следить
за всеми его движениями и поступками.
   - А что, вы действительно не можете найти себе замену хотя бы на нес-
колько дней и поехать куда-нибудь отдохнуть, в горы например?
   Ему случалось вместе с Вивианой ненадолго уезжать в горы. И на Лазур-
ный Берег. Уже три года семья Шабо не выезжала на отдых в полном составе
- каждый отдыхал сам по себе.
   У него не было никакого желания очутиться в  горах  вместе  со  своей
секретаршей, еще меньше ему хотелось болтаться там в одиночестве, в  ка-
ком-нибудь отеле или пансионе, под внимательными взглядами  иностранцев,
путешествующих парами.
   В этот миг он почти уверился, что если согласится на предложение  Ви-
вианы, то никогда уже не вернется обратно. Он уже представил  себе,  как
выходит из отеля, идет в лес, выбирает удобное место...
   Он будет совершенно спокоен, может быть, даже на  лице  его  застынет
улыбка. Ему особенно нравилось представлять себе эту улыбку. Новость по-
явится сначала в местном листке. Полицейские опросят персонал отеля. За-
тем им займутся парижские газеты:
   "Известный врач... "
   Как поступит с клиникой жена? Ее брат Филипп имеет долю  в  дохода  с
клиники и, вероятно, возьмет на себя административное  управление,  что,
конечно, очень обрадует его.
   У Одэна нет ни веса, ни достаточно солидной репутации, чтобы получить
должность главного врача. Значит, кандидатуру станут  подыскивать  среди
его коллег, и он мысленно представил себе список известных ему имен, вы-
черкивая одни, вписывая другие.
   Домой он вернулся без десяти пять. В консультационном кабинете Вивиа-
на спросила, имея в виду миссис  Маркхэм,  которая  вот-вот  могла  поя-
виться:
   - Вы ей сделаете подкожное впрыскивание?
   - Да.
   - Пять кубиков?
   Должно быть, он подтвердил, потому что она подготовила шприц, положи-
ла перед ним карточку пациентки и зашла в комнатку у самого входа -  там
она обычно работала.
   Он терпеливо выслушал объяснения англичанки, употреблявшей самые нео-
жиданные слова, задавал ей вопросы, делал заметки, затем, уже в соседнем
кабинете, провел ее за занавеску, чтобы она могла спокойно подготовиться
к процедуре, надел белый халат и разложил инструменты.
   Выслушивание. Измерение артериального давления.  Вагинальный  осмотр.
Измерения. Взвешивание... Бутылочка, которую она приносит полной в  кар-
тонной коробке; пустая бутылочка, которую она почти всегда  забывает,  и
Вивиане приходится выбегать за ней в сад. На седьмом месяце... Пятнадца-
тилетний сын от первого брака... Если ее визит  приходился  на  четверг,
сын ждал ее в приемной...
   Наконец, молоденькая мадам Салиган, дочь бывшего министра, жена  инс-
пектора по финансам. На пятом месяце. Примерно та же рутина,  разве  что
мадам Салиган не закрывает рта и даже уходя, на пороге, требует дополни-
тельных объяснений и задает новые вопросы.
   Теперь одна Вивиана нарушала покой его кабинета:
   - Вы будете диктовать письма?
   - Не сегодня.
   Она никогда не спрашивала:
   - Пообедаем вместе?
   Нет, она говорила:
   - Какие у вас планы?
   Планов не было.
   Он почувствовал, что она огорчилась; в конце концов, она, вероятно, и
вправду обеспокоена его состоянием.
   - Вы не собираетесь сегодня уходить? Может быть, поставить  машину  в
гараж?
   - Не стоит.
   Было без четверти семь. Он редко освобождался к этому часу.
   - Не забудьте принять лекарство через сорок пять минут.
   - Спасибо.
   - До свиданья, профессор.
   - До свиданья.
   Она еще шла садом, когда зазвонил телефон. Он узнал голос жены:
   - Я не помешала? У тебя клиентка?
   - Я один.
   - Извини за настойчивость. Ты уверен,  что  действительно  не  можешь
прийти к Филиппу на обед? Я у них. Филипп требует, чтобы я тебе позвони-
ла.
   Он уже отказался от этого обеда, когда она заговорила о нем несколько
дней назад.
   - Послушай, Жан. Я все-таки думаю, если ты, конечно, не  слишком  ус-
тал, что тебе следовало бы зайти ненадолго, хотя бы на кофе. Между нами,
у Филиппа есть причины настаивать на твоем приходе. Его тесть хочет поп-
росить тебя о какой-то важной услуге.
   - Передай Филиппу, что я постараюсь прийти.
   - Ты обедаешь дома?
   - Еще не знаю.
   - Дети вернулись?
   - Я никого из них не видел.
   - Ну, до скорого. Отдыхай.
   Все как сговорились - отдохни да отдохни! Что бы с ними со всеми  бы-
ло, если б он все эти двадцать лет не трудился как каторжный,  вернее  -
он трудился всю свою жизнь, начиная с детства и юности, когда упорно до-
бивался стипендий!
   И что с ними станется, если он вдруг  остановится?  Все  рухнет,  все
пойдет прахом - и дом на Анри-Мартэн,  и  клиника,  и  уютные  существо-
ваньица, пристроившиеся к нему.
   Кристине, как и Вивиане, не хватает психологической проницательности.
Ни одна из них так и не поняла,  что  вне  своей  профессиональной  дея-
тельности он просто перестал существовать. Кристина, возможно, винит его
за то, что он от нее отдалился, не интересуется ее жизнью,  не  отвечает
на ее законные супружеские притязания. А Вивиана, хотя бы сегодня  вече-
ром, вероятно, думает примерно то же самое на свой счет.
   Им даже не приходит в голову, что они сами упустили его. Никто и  ни-
когда не позаботился о том, чтобы дать ему... Дать - что? Он  мучительно
подыскивал нужное слово, но вдруг понял, что никакого  дополнения  здесь
не требуется. Дать - и все. Принести ему хоть что-то в дар.
   Для них, как и для всех остальных, он был самый  сильный  -  мужчина,
профессор, исповедник, податель физического и  морального  благополучия,
его главная обязанность - внушать доверие.
   Каждый приходил к нему и рассказывал о своих бедах, а он  должен  был
всех утешить. Он преуспел. Он приобрел ученые звания, репутацию,  почес-
ти, и сверх того он зарабатывал много денег.
   На что же он жаловался? Чего ему не хватало?
   Филипп, его шурин, которому так хотелось видеть его у себя в этот ве-
чер, был всего лишь мальчишкой, когда Шабо встретил Кристину. Семья жила
в пригороде, в Вильнев-Сен-Жорж, где отец Кристины занимал должность ди-
ректора в филиале банка.
   Какая меж ним и Филиппом разница в  возрасте?  Восемь  лет?  Пожалуй,
семь. Но в те времена, когда Жану Шабо было двадцать  три,  разница  эта
казалась огромной, они существовали в разных измерениях, а теперь  почти
сравнялись.
   Кристина проходила курс на факультете естественных наук,  она  хотела
стать лаборанткой. Ее фамилия была Ванакер, семья происходила из  депар-
тамента Нор.
   Сначала у них были чисто приятельские отношения,  они  встречались  в
дешевых ресторанах Латинского квартала. Друзей у Шабо было мало,  каждый
вечер он возвращался к матери в Версаль, а Кристина - к себе в Вильнев.
   Когда ему пришло в голову жениться на ней? Он  затруднился  бы  отве-
тить. Это произошло как бы само собой. Он помогал ей заниматься, она бы-
ла не очень способной и с восхищением смотрела,  с  какой  легкостью  он
разбирается в трудном для нее материале. Она была покорной. Он говорил:
   - Жди меня здесь.
   Будь то за столиком в кафе, в библиотеке, на углу улицы - он не  сом-
невался, что и через час найдет ее на том же месте.
   Они отдались друг другу чуть ли не случайно, и оба  привыкли  друг  к
Другу физически. Когда они три года спустя поженились, Кристина была бе-
ременна, жили они в единственной комнате, на улице Королевского Брата, и
вечерами зарабатывали на жизнь перепиской.
   Все это давно прошло и затуманилось в памяти. Он старался  как  можно
меньше думать о той поре, потому что вместо светлых и радостных воспоми-
наний ему делалось не по себе.
   Интересно, другие тоже лгут, хотя бы самим себе, когда с тоской вспо-
минают о нелегком начале своего пути? Может быть, он один такой?
   Когда Филипп Ванакер, брат Кристины, вырос, он доставлял своим немало
беспокойства: вел преимущественно ночной образ жизни, занимался какой-то
сомнительной деятельностью.
   Когда ему стукнуло двадцать, отец выставил его из дому,  будучи  уве-
рен, что сын не минует тюрьмы; это не помешало Филиппу каким-то непонят-
ным образом устроиться диктором на радио.
   Оттуда он перешел на телевидение - после того как женился на Мод Лам-
бер, единственной дочери виноторговца Ламбера, имя которого  можно  про-
честь на многих сотнях вагонов-цистерн.
   Как ему удалось уговорить - нет, не Мод, эту  капризную  девчонку,  а
самого папашу Ламбера? Предполагали, что Филипп, связанный через радио с
замкнутым мирком театра и кино, ввел в этот круг своего будущего  тестя,
нашедшего там обильный урожай красивых девушек.
   Филипп и Мод занимали один из тяжеловесных особняков в стиле  девяти-
сотых по бульвару Курсель, как раз напротив  позолоченной  ограды  парка
Монсо; так и чудилось, что из ворот особняка вот-вот появятся кареты.
   Раз в месяц Филипп выступал по телевидению, и этого ему вполне хвата-
ло, чтобы проникнуться чувством собственной важности.
   Ну а что касается Мод, так она и в свои тридцать пять осталась  такой
же неровной и взбалмошной, как в семнадцать, и потому Шабо был озадачен,
когда его жена, года два-три назад, начала с нею встречаться чуть ли  не
ежедневно. Казалось, бульвар Курсель стал для нее последним  прибежищем,
и день за днем она все больше заимствовала от своей золовки - начиная от
парикмахера и портного вплоть до ее вкусов и даже манер.
   Не понимал он ее. Не понимал и шурина, который с вечно  самодовольной
улыбкой жонглировал своей жизнью. С  ним  никогда  не  случалось  ничего
скверного. Ничто его не тревожило, не омрачало ни ума, ни совести. Разве
не чудовищно?
   А все же, когда он собрался купить клинику и банк  потребовал  гаран-
тий, его ничуть не возмутило предложение жены:
   - Почему бы тебе не обратиться к Филиппу? Я уверена, что он все может
уладить через тестя.
   Вот почему он тоже какое-то время часто бывал  на  бульваре  Курсель,
где можно было встретить людей разного сорта,  в  особенности  немолодых
дельцов в сопровождении очень хорошеньких девушек.
   С мадам Ламбер, матерью Мод, он познакомился за два года до того, как
она разошлась с мужем и поселилась на Лазурном Берегу, в Мужене, где жи-
вет и поныне.
   Затем пошли косяком эрзац "мадам Ламбер", каждой из которых удавалось
продержаться не дольше нескольких месяцев; за ними  последовала  настоя-
щая, двадцати двух лет, она родила ребенка в его клинике, и вскоре  Лам-
берт развелся с нею.
   Он только что женился в третий раз. Ему шестьдесят  пять,  и  шумы  в
сердце. Треть акций клиники принадлежит ему, и десять процентов  с  этих
акций получает Филипп.
   Отказывать им Шабо не имел права. Он, конечно, пойдет к ним на  кофе.
Там на него по привычке будут смотреть не  без  уважения  благодаря  его
званиям, но и с некоторой снисходительностью: ведь  как  Филипп,  так  и
Ламбер, очевидно, полагают, что именно они сделали из него  то,  что  он
есть.
   А что они скажут, если он объявит им сегодня вечером:
   - Сегодня я чуть было не загубил роды. Все висело на волоске, и я  не
знаю, способен ли я дальше работать в клинике...
   Вокруг было тихо, и все вещи в его просторном кабинете словно вступи-
ли в заговор молчания. Словно времени больше не существовало  и  мир  за
стенами этой комнаты с тусклым освещением погиб в какой-то неведомой ка-
тастрофе.
   Он один на свете, в этом кресле, с назойливой  маленькой  машинкой  в
черепной коробке, которая упорно крутится, вырабатывая болезненные  мыс-
ли, удручающие душу картины.
   Из оцепенения его вывели семь нерешительных ударов часов,  стоящих  в
приемной, и, вернувшись к жизни, он, разумеется, первым делом налил себе
коньяка.
   Ему следовало бы делать заметки, как он и собирался  много  раз,  как
всегда делал для своих пациенток. Но ему не хотелось  придавать  большое
значение своему состоянию. Ему так часто повторяли, что он переутомился,
что он и сам поверил этому, и первое время, когда это  с  ним  началось,
соглашался брать отпуск на несколько дней.
   Теперь он едва мог припомнить первые симптомы, самые важные.
   Он стал принимать лекарства. Перепробовал все. Он даже переменил свое
мнение насчет вредности сексуальных излишеств и какое-то время начал бе-
гать за девушками, пользовался услугами податливых медсестер, дватри ра-
за разделил желания своих клиенток, что еще более осложнило ему жизнь.
   Это длилось до тех пор, пока не появилась  Вивиана.  Иногда  приступы
чувственности повторялись. И все же такой распутник, как Ламбер,  внушал
ему отвращение!
   Он не был голоден. Ему хотелось отдохнуть, но лежать не  хотелось,  и
он прошел через пустую, по-видимому, квартиру в маленькую гостиную,  где
ему частенько доводилось дремать в любимом кресле.
   Он зажег неяркую лампу, справа от дверей. Ставни были  открыты,  и  в
окне мелькали фары машин.
   Он выпил один за другим два стакана коньяка и забыл принять  отбиваю-
щие запах таблетки. Должно быть, от него пахнет спиртным. Другие пьют  и
не стыдятся. Даже его дочерям  доводилось  возвращаться  домой  пьяными;
как-то ночью, часов около трех, он обнаружил у дверей двух незнакомцев:
   - Шабо здесь живут?
   Сами шатаясь, они несли, как мешок, бесчувственную Элиану.
   - Мы подумали, что лучше доставить ее вам, тем более что вы, кажется,
доктор. Мы тут, знаете ли, ни при чем. Она уже была в таком виде,  когда
все начали расходиться...
   У него болела голова, и он все пытался остановить зудящую в мозгу ма-
шинку. Должно быть, это ему удалось, потому что, когда  до  него  начали
доходить голоса, было уже восемь с четвертью. Голоса доносились из  сто-
ловой. Он встал и нерешительно направился через большую гостиную,  хрус-
тальные подвески люстры отзывались на каждый его шаг.
   За столом сидели только Давид и Лиза, он без пиджака, она -  подперев
рукой подбородок, и мирная доверчивость их поз удивила его.  Впервые  он
ясно почувствовал, что они - брат и сестра, впервые  угадал,  что  между
ними существует взаимопонимание, о чем он прежде и не подозревал.
   - Как, ты здесь?
   - Я отдыхал.
   - Пообедаешь с нами?
   Он заколебался. Жанина уже ставила для него прибор.
   - Мама обедает на бульваре Курсель.
   - Знаю.
   - Я думала, ты тоже там.
   - Пойду туда попозже, на кофе.
   - Тебе понадобится машина?
   Лиза была явно разочарована. Давиду, в его возрасте,  еще  было  рано
водить машину.
   - До свиданья, па...
   - До свиданья...
   У него не хватило духу переодеться, и он вернулся к себе  в  кабинет,
где, глядя на себя в зеркало, выпил еще стакан. Внезапно ему  захотелось
плакать здесь, в одиночестве, глядя на свое отражение.
   Уже в клинике, когда он переодевался после того, как принял роды, две
слезинки скатились по его щекам. И это не в первый раз. Ему случалось  и
рыдать в голос, взахлеб, как дети.
   Он не старик. Не конченный человек. Взять хотя бы Ламбера - тот  и  в
шестьдесят пять лет, с больным сердцем все еще верит в жизнь, даже опять
женился.
   Может быть, Шабо сам перед собой  ломает  комедию?  Собственное  лицо
гипнотизировало его. Не отводя взгляда от зеркала, он  поднял  стакан  и
одним духом осушил его с гримасой отвращения.
   И тогда, чтобы посмотреть, как это выглядит, он медленно  вытащил  из
кармана пистолет, еще медленнее поднес дуло к виску и прижал; так языком
надавливают на больной зуб.
   Он старался не тронуть спуск; он не собирался  сейчас  стрелять.  Ему
только хотелось понять, и теперь, после этой "примерки", ему показалось,
что он понял. Лучше не продолжать опыт, не задерживаться в кабинете пос-
ле того, как он представил его себе "после", со своим телом, распростер-
тым на полу.
   Он сунул оружие в карман, поставил бутылку в шкаф и пошел в  прихожую
за пальто и шляпой. На бульваре Курсель редко садились  за  стол  раньше
девяти. Значит, чтобы поспеть на кофе, нет  необходимости  приходить  до
десяти часов.
   Времени у него было много. Но ему даже не пришло в голову поесть.  Он
сел в машину, включил мотор, зажег задние огни и снял ногу  с  тормозной
педали.
   Он не собирался погибать в автокатастрофе. Не заедет он и за Вивианой
- она, вероятно, уже ушла. Нечего ему делать и в клинике. И не  в  таком
он состоянии, чтобы показываться в Пор-Рояле.
   Вокруг него - более четырех миллионов людей, множество кафе, рестора-
нов, баров, музыки, театров, кино; были коллеги, старые товарищи по  ме-
дицинскому факультету, они сталкивались с теми же проблемами, что и  он,
и были среди них, вероятно, несколько человек или хотя бы один,  испыты-
вающий те же тревоги. Были женщины,  готовые  дать  ему  наслаждение,  и
где-то скрывался человек, покинувший родную деревню с  одной  неотвязной
мыслью: убить его.
   Вокруг был целый мир, и за рулем своей мощной машины, которой он  уп-
равлял чуть ли не со страхом, сорокадевятилетний  профессор,  располагая
двумя свободными часами, не знал, куда ему деться.
   Он поехал наугад по аллеям Булонского леса, и только когда увидел пе-
ред собой мост Сен-Клу, решился ехать в Версаль.
   Он не видел свою мать три месяца.
 
 
   5.
   Посещение Версаля и картежник с фиолетовым лицом
 
   За тридцать лет улица едва ли изменилась, серые дома старели не  спе-
ша. Он еще издали заметил бензоколонку, возможно, рядом был и  гараж.  А
вместо бакалейной лавки, куда он бегал за конфетами,  появилась  витрина
холодильников и электроприборов.
   Раньше на дверях дома висела эмалевая табличка с  надписью:  "Аристид
Тилькен, дипломированный переводчик" - и то ли из-за  непонятного  слова
"дипломированный", то ли из-за того, что  у  жильца  были  остроконечные
усы, Шабо долго боялся его. Теперь была другая табличка,  около  звонка,
где на меди было выгравировано: "М-ль Мулон, профессор сольфеджио".
   Мадмуазель Мулон сменила Тилькена на втором этаже, а владельцы  дома,
или их дети, по-прежнему жили на первом. Его квартира, квартира его  ро-
дителей, находилась на третьем, их окна в этот вечер были освещены,  как
в прежние времена, скудным печальным светом, этот свет удручал его  каж-
дый раз, когда он возвращался домой затемно.
   Он чуть было не дернул за ручку звонка, совершенно позабыв,  что  те-
перь это всего лишь украшение, что выше расположены кнопки электрических
звонков с именами жильцов. Он заколебался  -  стоит  ли  вынуждать  мать
спускаться вниз по лестнице ради его совершенно бессмысленного  прихода.
Он ничего не принес с собой. И не надеялся ничего найти для себя  здесь,
потому что в этом месте шансов обрести поддержку у него  меньше,  чем  в
каком угодно другом. С чувством стыда он оставил машину за углом улицы.
   Наконец он решился и надавил на кнопку звонка, знакомым, пришедшим из
детства движением задрал голову. Прежде чем спуститься, мать бесшумно  и
настороженно открыла окно и выглянула, стараясь в темноте разглядеть по-
сетителя.
   - Кто там? - спросила она наконец.
   - Это я, мама.
   - Сейчас иду.
   И он, по старой памяти:
   - Брось мне ключ.
   Она пошла за тряпкой, чтобы завернуть ключ, и  через  мгновение  ключ
упал у его ног. Он поднялся по лестнице, ориентируясь на  полоску  света
под дверью второго этажа. Дверь на третьем открылась.  Мать  перегнулась
через перила:
   - Что-нибудь случилось? Ты с дурной вестью?
   - Нет. С чего ты взяла?
   Ступив на площадку, он нагнулся, чтобы расцеловать ее в обе щеки, она
от природы была маленькая и с годами все уменьшалась. Его приход  скорее
встревожил ее, чем обрадовал.
   - Входи. Раздевайся. У меня жарко. Чем больше старею, тем больше зяб-
ну. Каким это ветром тебя занесло?
   Он солгал - то ли из жалости, то ли для простоты:
   - Я проезжал через Версаль.
   - Один?
   - Да.
   - А как же секретарша? Разве не она возит тебя?
   Однажды мать заметила из окна Вивиану, ожидающую его в машине.
   - А это кто? - спросила она тогда.
   - Моя секретарша.
   - Ты что, всюду берешь ее с собой, и она так и торчит в машине?  Даже
когда ты посещаешь своих клиенток?
   - Как правило, я не езжу к больным на дом.
   Он пытался объяснить ей, что, когда устает, ему делается как-то не по
себе за рулем и он избегает вести машину сам. Но мать ему  не  поверила,
чего он, собственно, и ждал.
   - Знаешь, мне это не интересно. Это твое дело, разве не так? Лишь  бы
это устраивало твою жену.
   Может быть, ему захотелось побыть в прежней  обстановке?  Здесь  было
еще меньше перемен, чем на улице. Все осталось так, как после смерти от-
ца: у окна вольтеровское кресло, стойка для трубок, трубки - одна пенко-
вая, с длинным чубуком из дикой вишни, две гнутые, и еще одна, глиняная,
изображающая зуава, - эту отец не курил никогда...
   Ворчала угольная печь, тихонько  наигрывало  радио  над  неоконченным
письмом, рядом - флакончик фиолетовых чернил, пара очков в металлической
оправе: раньше очки принадлежали отцу, а впоследствии ими стала  пользо-
ваться мать.
   - Ты пообедал?
   Он опять солгал.
   - Знаешь, - продолжала она, - я ведь, как всегда, обедаю рано, и ког-
да большинство людей садятся за стол - все позже и  позже,  не  понимаю,
что это за привычка, - у меня к этому времени уже и посуда перемыта.
   Он твердо знал, что в кухне, дверь в которую была открыта, но свет из
экономии не горел, все убрано на свои места.
   - Твой отец, когда еще выходил из дому, думал, что я нарочно  устраи-
ваю ранний обед, чтобы он не засиживался в кафе с друзьями. А как  пожи-
вают дети?
   - Хорошо, спасибо.
   - А жена?
   - У нее тоже все хорошо.
   - Налить тебе рюмочку?
   Она бы обиделась, если бы он отказался. Достала из  буфета  графин  с
водкой, знакомый ему с давних пор.
   В те времена, когда она еще варила варенья, в водку обмакивали кружки
тонкой прозрачной бумаги - она называлась "ангельская кожа" - и ими зак-
рывали банки, а сверху накладывали пергамент и обвязывали горлышко  шпа-
гатом. Эту часть работы обычно делал он, и ему живо вспомнился особенный
запах водки, которую открывали также в тех редких  случаях,  когда  отец
приводил в дом приятеля или когда рабочие приходили что-нибудь чинить.
   Стопки были крохотные и такие тонкие, что просто чудо, как им удалось
уцелеть после стольких лет.
   - Ты плохо выглядишь, сынок.
   И она туда же! Впрочем, он так и думал, что она заметит.
   Она разглядывала его острым, почти медицинским взглядом, пытаясь рас-
познать, что он скрывает от нее.
   Он был самым обыкновенным ребенком, она - самой обыкновенной матерью.
И все же в этом доме, так же как много лет спустя на улице  Королевского
Брата, он был несчастлив, ему было как-то не  по  себе.  Никогда  он  не
чувствовал, что это его дом. Конечно, он  жалел  отца,  не  встающего  с
кресла. Мать говорила ему: - Твой отец болен.
   А когда он хотел побольше узнать об  отцовской  болезни,  таинственно
добавляла:
   - Это у него с головой. Ты не поймешь. Врачи и те не понимают.
   Но врачи не ходили к нему. Ни один. Разве что  перед  самой  смертью.
Может быть, она консультировалась у них? И поскольку отец тяжело  болел,
мальчик не должен был шуметь, должен был всегда молчать,  не  противоре-
чить больному, быть первым учеником в классе, есть что  дают,  даже  те-
лячью голову - блюдо, вызывавшее у него отвращение,  но  отец  требовал,
чтобы его готовили не реже двух раз в неделю.
   Мать посвятила свою жизнь инвалиду, и благодаря этому ее считали чуть
ли не святой, и все продавцы квартала твердили ему  об  этом,  покачивая
головами с восхищением и сочувствием.
   - Где у него болит, мама?
   - Повсюду и нигде.
   - Он и в самом деле не может ходить?
   - Он пошел бы, если б прошла голова.
   Странная болезнь отца беспокоила его. Отец  одного  из  товарищей  по
классу лечился в санатории; у другого - погиб в уличной аварии.  Он  был
единственным, у кого отец, с виду совершенно здоровый человек, неподвиж-
но сидел в кресле.
   Позже он много думал об этом, может быть, из-за этой  семейной  тайны
он и выбрал медицину, а не юриспруденцию, хотя в  те  времена  при  виде
крови ему делалось дурно.
   Отец умер, когда Жан поступил на медицинский факультет. И если снача-
ла он хотел изучать психиатрию, то, может быть, именно потому, что наме-
ревался объяснить загадку последних лет жизни отца?
   Он так и остался бы в психиатрии, если б не  узнал,  что  открывается
вакансия практиканта на акушерском отделении в больнице Брока. Он только
что женился. Семья еле сводила концы с концами. Он подготовил конкурсную
работу в рекордный срок.
   - Твоя клиника по-прежнему процветает?
   С тех пор как од приобрел клинику, мать  упорно  притворялась,  будто
думает, что его деятельность ограничивается одной работой в клинике. Он,
со своей стороны, также наблюдал за матерью, пытаясь проанализировать их
отношения.
   Когда он был маленьким, она, вероятно, любила его, как всякая мать, и
если почти не выказывала своей любви, то это можно объяснить тем, что ее
муж также требовал к себе внимания, и хотя неподвижно пребывал  в  своем
кресле, тем не менее заполнил собой всю квартиру.
   Не этого ли Огюст Шабо и добивался? Мир изгнал его.  Друзья  предали.
Чтобы покарать их и уязвить своим презрением, он укрылся в четырех  сте-
нах и стал мучеником.
   Вместо того чтобы возмущаться или озлобиться, мать неожиданно приняла
несчастье как удачу. Наконецто целиком в ее распоряжении находился чело-
век, который ничего уже больше не мог делать сам и полностью от нее  за-
висел. Разумеется, преданность ее была  вне  сомнения.  В  глазах  всего
квартала она была святой женщиной, да и сама считала себя таковой.
   Поскольку они были бедны, то бедность превратилась в  добродетель.  И
если ее муж боролся ради несчастных - угнетенных, как тогда говорили,  -
то сама она исповедовала все возрастающую ненависть ко всем богачам  без
исключения:
   - Невозможно разбогатеть и при этом сохранить чистую совесть.
   Сотни раз слышал он эти слова и все-таки предал  веру  своей  матери,
все-таки стал богачом. По ее глубокому убеждению, всякий  человек,  если
он живет в определенном квартале и ведет определенный образ жизни, имеет
слуг и определенным образом одевается, - уже богач.
   Она мечтала, что, когда ее сын станет врачом, он поселится в Версале,
как доктор Бенуа, который прежде жил на их улице; его видели  часто,  он
всегда куда-то спешил с коричневым докторским саквояжем.
   Когда у него с Кристиной была одна-единственная комната на улице  Ко-
ролевского Брата, мать навещала их каждую неделю и всегда приносила  ма-
ленький пакет - кофе, сахар, шоколад, несколько ломтиков ветчины.
   В доме у сквера Круазик она еще бывала довольно часто, но  тогда  она
уже приносила только лакомства для детей. Пенсия, которую  она  получала
от правительства, была довольно скромной. Как только представилась  воз-
можность, Шабо стал давать ей ежемесячную дотацию - в конце  концов  она
согласилась, так как это не шло вразрез с ее принципами.
   - Ты ведь знаешь, что мне ничего не нужно, а у тебя дети, и тебе надо
еще обзавестись своей клиентурой...
   На худой конец, она еще могла смириться с тем,  что  в  угоду  своему
честолюбию он стал профессором. Но простить ему клинику на Липовой улице
и квартиру на Анри-Мартэн не смогла; туда она зашла всего раз и  за  все
время своего посещения почти не разжимала рта, с презрением  разглядывая
шелковые шторы, ковры, обстановку и картины.
   - Ну что ж, дети мои! Что бы там ни было, желаю вам счастья!
   Иногда Кристина, пока девочки еще не выросли, возила их в Версаль.  С
Давидом туда ездили уже не так часто, потому что жизнь усложнилась.
   - Как было бы хорошо, мама, если бы вы сами приезжали к нам, -  гово-
рила Кристина.
   - Не хочу позорить вас, доченька. Если ваши друзья увидят  меня,  они
примут меня за одну из ваших служанок. Нет уж, я свое место знаю и став-
лю его выше вашего.
   Жан Шабо был уверен, что она никогда не оставит старую квартиру;  она
сохраняла все на старых местах, как в музее. Он  умолял  ее,  чтобы  она
позволила ему внести хоть какие-нибудь улучшения,  например  оборудовать
ванную, установить электропечь, позднее он заговорил о телевизоре.
   - До сих пор я жила без всякой этой механики  и  намерена  обходиться
без нее до самой смерти.
   С тем же успехом он настаивал, чтобы она наняла служанку. Она не сог-
ласилась даже на телефон:
   - На что он мне? Я никому не собираюсь звонить, да и мне  никто  зво-
нить не станет.
   - Ну, а вдруг тебе станет плохо...
   - Тогда я постучу в потолок палкой твоего отца.
   Соседка сверху сообразит, в чем дело.
   Радио на столе, которое она только что выключила, не было его  подар-
ком. Да она ничего от него и не взяла бы. Она открыла для себя одно  се-
мейство, родственников по матери, ему  неизвестных,  он  только  изредка
краем уха слышал обо всех этих Нику, Папе и Варнье. Одни из них  жили  в
Версале и в Париже, другие, молодые, обосновались в Северной Африке.
   Все они зарабатывали жалкие крохи, и мать сильнее всего привязалась к
тем, кого судьба особенно преследовала. Она знала все их семейные драмы,
знала, кто потерял работу, знала, что у одной из внучатых племянниц рак,
а у другой - преждевременные роды и ребенок-инвалид.
   Она навещала тех, кто жил не слишком далеко от  нее,  теперь  она  им
приносила маленькие пакеты, а остальным писала  длинные  письма;  вот  и
сейчас у нее на столе лежало неоконченное письмо.
   - Еще стопочку... Пей, пей! Твой отец всегда выпивал две...
   - Разве папа пил?
   Она разом посуровела:
   - Уж не воображаешь ли ты, что твой отец был пьяницей? Ни разу за всю
нашу совместную жизнь - слышишь: ни разу! - не пришел он  домой  пьяным.
Да я бы этого и не допустила. Он выпивал одну рюмку в кафе, в  дружеской
компании, да и заходил он туда не столько ради игры в  карты,  а  потому
что любил поговорить о политике. Он был  апостолом  истины!  Ради  своих
идей он пожертвовал всем.
   Пронзительным взглядом она дала ему понять, как огромна разница между
его отцом и им самим.
   - Немного вина за обедом, как у всех принято, а вечером,  За  чтением
газет - две рюмочки...
   Он не решился попросить у нее разрешения зайти в свою бывшую  комнату
- он знал, что и там ничего не изменилось: те же обои в розовых и  голу-
бых цветах, та же этажерка, на которой все в том же строгом порядке сто-
ят его школьные учебники и призы.
   Зачем он пришел сюда в этот вечер? Только что, сидя за рулем,  он  не
понимал зачем, даже не задавался таким вопросом. Но теперь, когда  вроде
бы нашел ответ, у него перехватило горло.
   Разве его приход - не прощальный?
   - Знаешь, мама...
   Старуха бесстрастно смотрела на него в упор. Он  боролся  с  желанием
сказать ей. Лучше было бы оставить письмо.
   - Ну, что ты хотел мне сказать?
   Казалось, она смягчилась. Может быть, она ждала,  что  он  наконец-то
признается в том, что, несмотря на видимые успехи и деньги,  он  несчас-
тен? И тогда она пожалела бы его.
   Нет, в этом он не способен сплутовать, даже ради того чтобы его пожа-
лели. Да и не жалость ему нужна. Он написал бы ей совсем  о  другом,  но
вот о чем - уже улетучилось из головы. При всем желании он не  мог  уло-
вить свою мысль.
   Его осенило, когда он глядел на отцовское кресло, на стойку с трубка-
ми, на книги в потрепанных переплетах, когда он думал  о  своей  детской
комнате и видел перед собой стол с очками, служившими по  очереди  обоим
супругам.
   На какой-то миг мысль блеснула и проявилась, уплотнилась, обрела фор-
му. Ему казалось, будто он сам видел, как отец вернулся с улицы  в  пос-
ледний раз, но в действительности сцена разыгралась без него: он  был  в
школе.
   Он собрал обрывки истины, прошлое и настоящее, и каким-то чудом,  как
это бывает при вынесении сложного диагноза, все сложилось в одну  карти-
ну. Он был настолько близок к открытию, что уже, казалось, ухватился  за
путеводную нить, не отдавая себе отчета в том, какая  горестная  гримаса
исказила его лицо.
   - Да что с тобой, Жан? Ты болен?
   - Нет.
   - Ты уверен, что это не сердце? Сколько  врачей  умирает  от  сердца,
сплошь и рядом...
   - Да нет же, мама.
   Она была раздосадована, что исповедь не состоялась:
   - Ты в самом деле чувствуешь себя нормально?
   - Уверяю тебя.
   - Может быть, какие-нибудь неприятности дома? Или неладно с работой?
   Ему удалось выдавить из себя улыбку. Все его трудности ничего не сто-
ят, в глазах матери, по сравнению с несчастьями, которые так и  сыплются
на головы ее внучатых племянников и племянниц:  еще  бы  -  безработица,
рак, ненормальные дети...
   - Кристина не заходила к тебе в последнее время?
   - Нет, с Нового года не заходила. Давид прислал мне открытку на  день
рождения.
   Это удивило его - ему казалось, что сын и не подозревает о  существо-
вании бабушки.
   - Мне пора...
   Он вытащил из кармана бумажник.
   - Нет-нет, сын... Мне хватает с избытком, ты ведь  и  так  присылаешь
мне каждый месяц...
   Он не сам посылал ей деньги, этим  занималась  Вивиана,  одновременно
уплачивая по чекам всем поставщикам. И мать знала об  этом,  видя  чужой
почерк на переводе.
   Тем не менее он положил на стол несколько кредиток:
   - У тебя ведь есть внучатые  племянники,  которым  это  может  приго-
диться...
   Может быть, зря он так делает? Но он поступал так каждый  раз,  и  до
сих пор ее это не задевало; напротив, несмотря на все свои протесты, она
казалась скорее довольной. Он заметил, что она  слегка  побледнела.  Но,
может быть, деньги здесь ни при чем. Устал он  ужасно.  Никогда  еще  не
чувствовал себя таким усталым, должно быть, это видно по нему, ведь  не-
даром в этот день, с самого утра, все беспокоятся о его  здоровье,  даже
мать.
   - Наверное, я тебе уже говорила об этом, - прошептала она, - но людям
моего возраста часто случается повторять одно и то же, а я не хочу, что-
бы ты забыл, не хочу, чтобы ты допустил распродажу на аукционе этих  до-
кументов; я говорю о бумагах твоего отца. Они в  верхнем  ящике  комода.
Там же его военный билет и фотография в форме драгунского унтер-офицера.
Помнишь ее? Ты всегда просил, чтобы я тебе ее показала, а однажды ты за-
хотел к Новому году кавалерийскую трубу...
   - Спокойной ночи, мама...
   - Спокойно ночи, сынок.
   Он не посмел обнять ее за плечи, ведь раньше он никогда этого не  де-
лал, он только расцеловал ее в обе щеки и стал спускаться по лестнице.
   Наклонясь через перила, она не забыла напомнить ему,  как  сорок  лет
назад, когда он уходил в школу:
   - Осторожно, не хлопай дверью.
   И он, задрав голову, прошептал:
   - Хорошо...
   Не надо было ему приходить. Это его взволновало - нет, не то, что  он
навестил мать, а то, что ему пришло в голову зайти к ней. Он снова попы-
тался восстановить ход своих мыслей - тех, что перебирал, когда  ехал  с
улицы Анри-Мартэн по Булонскому лесу. Не напал ли он случайно на след?
   Неужели он и вправду обнаружил нечто тайное - ну  хотя  бы  отправную
точку для дальнейших открытий? На какой-то миг он, казалось, уловил неу-
ловимое, и, может быть, его еще озарит. После водки во рту остался  неп-
риятный привкус. Хотелось коньяку. И, поскольку он себе в этом  признал-
ся, он уже искал для себя оправданий, припоминал кафе на соседней улице,
название он позабыл, где его отец встречался с друзьями.
   Он заметил его издали, оно было так же скудно освещено, как и в  дав-
ние времена, и поскольку в этот вечер он совершал своего  рода  паломни-
чество, то почему бы ему не пойти до конца?
   Он поставил машину и отправился туда пешком, хотя после стольких  лет
никто не узнал бы его. Он толкнул дверь и сразу попал в  духоту,  в  нос
ударил табачный дым и запах пива, давно забытый.
   Он сразу пожалел, что пришел, потому что атмосфера здесь  была  такая
же душная и гнетущая, как в его кабинете к концу дня.
   Кафе осталось прежним, с теми же мраморными  столиками  и  скамейками
грязно-красного цвета, по стенам шла полоса зеркал, в металлическом шаре
- тряпки.
   В углу, у стойки, четверо играли в карты, и официант, стоя с полотен-
цем через руку, следил за партией, в то время как довольно молодая  пол-
ногрудая женщина, хозяйка или кассирша, читала газету около пивного  на-
соса. Во втором зале двое посетителей медленно кружили вокруг  биллиард-
ного стола и слышался стук шаров.
   Было слишком поздно отступать, поздно искать другое место, где  можно
выпить. Он сел у входа и заказал коньяку.
   - Пробную?
   Он сказал "да" и в ожидании стал разглядывать лица присутствующих.  У
игрока, сидевшего напротив него, тучного человека, был двойной  подборо-
док, похожий на зоб, и фиолетовое лицо. Временами он недобро  поглядывал
на Шабо.
   Что скажет он, если ему придется свидетельствовать?
   И остальные, которые тоже наблюдали за непрошеным гостем?
   Их спокойствие и уверенность в себе, то,  как  серьезно  изучали  они
свои карты, прежде чем решительно выложить их на стол, - все это  пугало
его. Не сходя с места, просто глядя на них издали, он мог  бы  поставить
каждому игроку поистине удручающий диагноз.
   Но вопросы-то будут задавать им. Именно их и таких, как они,  принято
считать нормальными людьми.
   И разве не станет самым страшным свидетельством, пусть  даже  бессло-
весным, свидетельство его матери? Да ей достаточно предстать перед  сле-
дователем и показаться ему такой, как она есть - изглоданная годами, бе-
зутешная героическая старуха!
   - Мадам, ваш сын...
   Ей будет довольно взгляда, выражения  лица.  Возможно,  она  добавит,
склонив голову набок - как четверть часа назад, когда она  сверлила  его
проницательным взглядом:
   - Знаю... Я всегда этого ожидала...
   Надо немедленно пресечь эти мысли. Он подозвал официанта:
   - Еще раз то же самое...
   Он слишком далеко зашел по этой страшной дороге. Завтра утром он сна-
чала отправится в Пор-Рояль - осведомиться о состоянии луноликой девицы.
В принципе, внутримышечное введение кортизона при ее  заболевании  безв-
редно. Нужно только внимательно наблюдать за реакцией. В этом он  вполне
может положиться на свою ассистентку Николь Жиро.
   А вдруг она ему звонила? Или звонили из клиники?  Всегда  может  слу-
читься непредвиденное. А он не сказал, где будет. Обычно этим ведает Ви-
виана, и все знают, где его можно найти.
   - У вас есть телефон?
   - В глубине биллиардной, налево, у туалетов. Вам надо позвонить в Па-
риж? Дать вам жетон?
   Он позвонил сначала домой. Ему ответила кухарка:
   - Ах, это вы, месье... Жанины нет... Я одна...
   - Никто не звонил?
   - Только мадам. Она хотела знать, дома ли вы, и я ей сказала, что  вы
вышли. Я сделала что-то не так?
   Он взял в кассе еще два жетона. Он редко сам набирал номер  и  теперь
проделывал это очень неловко. Ему не хватало Вивианы, и он пожалел,  что
не взял ее с собой. Ему хотелось убедиться, что все в порядке, и он поз-
вонил в клинику.
   - Все идет хорошо, профессор. Мадам Рош провела больше часа с мужем и
деверем и ничуть не утомилась. Затем съела все, что ей подали, и уснула.
Только что я перевела пациентку из двадцать четвертой в гинекологию,  вы
назначили ее на операцию завтра вечером.
   - Никто меня не спрашивал?
   - Никто. Все спокойно.
   Он предпочел бы срочный вызов. Конечно, он боялся бы  сплоховать,  но
работа вернула бы ему власть над собой. Он чувствовал,  что  катится  по
наклонной плоскости, и позвонил в Институт материнства, втайне  надеясь,
что там он окажется нужен:
   - Мадам Жиро еще здесь?
   - Нет, профессор. Дежурство принял доктор Берто.
   Это его второй ассистент.
   - Передайте ему трубку.
   Он хотел бы быть на его месте, в белом халате, нести  ответственность
за эти ряды коек, где одни женщины спали, а другие молча страдали с отк-
рытыми глазами.
   - Все хорошо, профессор... Да, я видел больную...
   Доктор Жиро передала мне предписания... До сих пор она  очень  хорошо
реагирует на лечение... Нет, больше ничего. Ночью ожидается трое  родов,
и все по прогнозу нормальные... Кесарево как раз  сейчас  делает  доктор
Вейл...
   Нет, никто не протянул ему спасительной доски. Никто не  нуждается  в
нем - ни дети, ни мать, ни больные.
   - Все нормально...
   Не в этот ли час молодая эльзаска устремилась к  набережной,  еще  не
будучи уверена, совершит ли она то, что задумала? Разве не пыталась  она
сначала уцепиться хоть за что-нибудь? Может быть, тогда она снова пробо-
вала пробиться к нему в клинику на Липовой улице  или  долго  стояла  на
улице Анри-Мартэн, глядя на освещенные окна и надеясь перехватить его  у
входа?
   Плюшевый Мишка! Какой убийственной иронией обернулось прозвище,  рож-
денное, казалось, самой нежностью!
   Сознавала ли Вивиана, что она ответственна за  это  несчастье?  Каза-
лось, ее ничто не тяготит. Но чувствовалось, что она не спокойна; не по-
тому ли, что он мог потребовать от нее объяснений? Или осыпать упреками?
Или даже выставить ее за дверь в порыве гнева?
   Она оберегала его! Все вокруг только и делали, что оберегали его!  Он
не должен разбрасываться. Он всем нужен таким, какой он есть, таким, ка-
ким ему предписывалось быть по их настоянию, чтобы они  могли  превозно-
сить его.
   У всех у них были свои трудности, но разрешать их должен был он один.
Сам же он не имел права уклоняться в сторону от предусмотренного для не-
го пути.
   Даже хозяйка кафе, а может быть, кассирша,  ну,  та  самая  грудастая
женщина, оторвалась от своей газеты и не без тревоги взглянула на  него,
словно опасаясь - а вдруг он пошел в кабинку не затем, чтобы  поговорить
по телефону, а чтобы там выблеваться?
   - Официант, сколько с меня?
   Он возьмет лист бумаги - нет, не сегодня, а в какойнибудь вечер, ког-
да будет один, у себя в кабинете, и чтобы никого рядом; тогда  он  будет
искать, углубляясь год за годом в прошлое, так глубоко, как только  поз-
волит память, отмечая малейшие симптомы: его издавна приучили к методич-
ности, и он сам приучал к ней своих учеников.
   Ничего не упускать! Не довольствоваться ни  приблизительным  ответом,
ни верным на первый взгляд признаком.  Вычеркивать  сомнительные  факты.
Остальные - подытожить. Но и тогда не доверять решению, пусть даже  оче-
видному.
   Выйдя на улицу, он рассмеялся: знаменитый профессор, как  назвал  его
Давид во время завтрака, а не может поставить себе  диагноз!  Но  он  не
первый и не последний. Знавал он одного тоже  знаменитого  на  весь  мир
психиатра, который стучался в двери всех  своих  коллег,  чтобы  прокон-
сультироваться с ними на свой счет.
   Потом он всех их обвинял в том, что они лгали ему, подвергал сомнению
даже рентгеновские снимки и данные лабораторных анализов.
   Кончилось тем, что он умер; отчего - Шабо не знал, потому что его это
не интересовало. Это был подлинный случай, один из тех, о которых  расс-
казывают друг другу на медицинских конгрессах  и,  как  правило,  больше
всего смеются над несчастными чудаками отнюдь не самые уверенные в своем
здоровье.
   Он поискал ключ от машины в кармане, совершенно Забыв о том, что  ос-
тавил его а щитке. Он выбрал дорогу с менее оживленным движением, потому
что боялся ослепляющих фар встречных машин. На бульваре Курсель его жда-
ли мадам и месье Филипп Ванакер - именно так они себя называли, - а так-
же очень важное лицо - месье Ламбер со своей новой женой.
   Г-н Ламбер рассчитывал с ним увидеться, и Филипп настоял, чтобы Крис-
тина позвонила мужу.
   Но из-за этого все же не стоит спешить, рискуя попасть  в  аварию.  В
сущности, они должны быть довольны, если он приедет к  кофе.  Они  хотят
видеть его и говорить с ним, очевидно, по делу, возможно,  хотят  попро-
сить его, чтобы он протолкнул сына какого-нибудь приятеля, подвизающего-
ся в медицине. Люди воображают, что стоит профессору замолвить  словечко
- и любой идиот сразу выдержит свои экзамены. Ну а если бы и так? Неуже-
ли он претендует на то, чтобы Ламбер вознаградил его запасом своего пар-
шивого вина?
   В сущности, нет никаких причин терзаться. Он исходил из ложного посы-
ла, убеждая себя в том, что виновен, но в действительности виновны  они,
а не он.
   С этой позиции все казалось ясным, даже скорее забавным. Он не обязан
переделывать мир, в том числе и того толстого фиолетового болвана, кото-
рый осуждающе смотрел, как Шабо выпил одну за другой две рюмки коньяка.
   Ему остается только одно - как можно лучше делать свое дело.  Правда,
он неверный муж, но пусть ему сначала покажут  хоть  одного  верного,  а
Кристина и так вполне счастлива, бегая по модным парикмахерским и  мага-
зинам предместья Сент-Оноре вместе с этой дурищей Мод.
   Может быть, он мало занимался детьми? Но кто требовал от него дорогих
игрушек, потом - платьев, каникул в Сен-Тропез, катания на лыжах  в  го-
рах, а там уже и собственную машину? И кто, как не дети, требовал еще  и
полной свободы?
   Пусть из них получится все что угодно. Это его  больше  не  касается.
Пусть Жан-Поль Карон станет его зятем. Пусть Элиана  занимается  театром
или кино, и пусть Кристина гордится ею, если дочери суждено стать  звез-
дой. И какая разница, с кем спит его дочь - со своим преподавателем  или
с кем попало из своих дружков. Бог знает где и как?
   Ну а что касается Давида - почему бы сыну не сделать так, как он  ре-
шил, независимо от того, сдаст он на бакалавра или нет? Вот Филипп - то-
му даже предрекали тюрьму, а он взял да и стал  богатым  человеком,  так
сказать, счастливцем, и может вызвать к себе, когда ему заблагорассудит-
ся, своего шурина-профессора.
   И профессор явится как миленький! А вот и я! К вашим услугам, господа
владельцы винных промыслов, телевидения и хорошеньких женщин!
   Нужно быть очень внимательным с велосипедистами. Это  его  постоянная
забота. Когда машина едет навстречу, очень трудно в блеске фар различить
красный огонек на заднем колесе велосипеда. Так он и попал в аварию  три
года назад. Он был тогда совершенно трезв. А велосипедист, напротив, был
пьян, ехал зигзагами, да еще без сигнальных огней.  Долгие  минуты  этот
человек лет пятидесяти, с усами, как у отца Шабо, казался ему мертвым.
   А теперь у него на совести смерть молодой девушки. И не только ее са-
мой - но и ребенка, которого она носила.
   А что было бы, если б она не утопилась, а сумела добраться до него  и
поговорить с ним? Он даже не успел задать себе этот вопрос, но Вивиана -
та продумала все заранее.
   А если бы пришлось решать Кристине, а не Вивиане? Если бы девушка ре-
шилась позвонить в дверь его дома, на улице Анри-Мартэн,  если  бы  жена
говорила с ней и все узнала?
   Может быть, она тоже поступила бы так, как  секретарша?  Захотела  бы
защитить своего мужа? Попыталась бы откупиться деньгами или  потребовала
бы, угрожая ему разводом, чтобы он избавился от ребенка? И,  разумеется,
во имя блага их собственных детей... А также во имя его  репутации,  его
карьеры и, конечно, во имя его клиники, которая отчасти является  семей-
ным имуществом.
   И что же? Разве они обе не правы? Это та, третья, имя которой не сра-
зу вспомнилось ему... ах да, Эмма! - так вот, неправа  была  Эмма,  и  в
конце концов она сама это поняла...
   Значит, от него ждали, что он именно так и должен повести себя?  Зна-
чит, он стал с виду вполне  рассудительным  человеком?  Неужели  теперь,
прожив сорок восемь лет, он стал таким, как все?
   В таком случае все превосходно. К вашим услугам, господа  и  дамы!  Я
еду к вам, вполне благоразумный, вполне у-рав-но-ве-шен-ный. А в награду
вы мне поднесете вместе с кофе большой бокал того  самого  коньяка  1843
года, который пьют только у вас...
   Он разговаривал сам с собой, но ему перехватило горло и он уже не мог
вымолвить ни слова, потому что, сидя за рулем в темной машине,  он  пла-
кал, как последний дурак.
 
 
   6.
   Прием на бульваре Курсель и женщина, спящая на улице
 
   Наверное, было не меньше половины одиннадцатого, а то и  одиннадцать.
Он не смотрел на часы, потому что не мог сообразить, на какую кнопку на-
до нажать, чтобы осветилось табло. Он помнил, где она на большой машине,
которую водила жена. Сам он предпочитал маленькую. По дороге он один раз
остановился - у бара на улице Терн, после напрасных поисков общественно-
го туалета. Прежде они были чуть ли не через каждые сто метров. А сейчас
ни одного. Впрочем, о чем он только не передумал, пока ехал, вместо того
чтобы решить самый неотложный вопрос: идти или не идти у Филиппу?
   Важность этого приема, с тех пор как он выехал с  улицы  Анри-Мартэн,
неизмеримо возросла; ему казалось, что теперь  ему  представился  случай
занять решительную позицию.
   Он твердым шагом пересек тротуар с застывшей на губах улыбкой, позво-
нил, поздоровался с лакеем, открывшим дверь и уступившим ему дорогу. Ша-
бо знал его. Тот был похож на жокея. Кто знает, может, он и  был  прежде
жокеем. Шабо чуть было не сказал ему: "Здравствуй, и-го-го! "
   Но вовремя опомнился и невнятно пробормотал:
   - Здравствуйте, Жозеф.
   Его и вправду звали Жозефом.  Шабо  не  ошибся.  Уверенной  поступью,
словно готовясь к выходу на сцену, он поднялся по ступенькам из  желтого
мрамора, подошел к двустворчатой двери, сквозь  которую  слышался  гомон
светского вечера.
   Он вошел, уже заранее решив, как ему держаться.
   - Если позволите...
   Жозеф принял у него шляпу, помог снять пальто - он  забыл  раздеться.
Шабо с досадой смотрел, как лакей пристраивает его  одежду  на  каком-то
кресле в холле, затем открывает дверь и объявляет, хотя голос его  теря-
ется в общем гуле:
   - Господин профессор Жан Шабо.
   То, что он увидел, настолько шло вразрез с темным  миром,  откуда  он
вынырнул, что он сам себе показался совой, неожиданно ослепленной  ярким
светом. Голоса звучали пронзительно. Должно быть, как всегда в этом  до-
ме, засиделись за аперитивом и теперь смеялись  слишком  возбужденно,  а
двигались и жестикулировали с некоей нарочитой театральностью, но  в  то
же время неуверенно.
   Среди стоящих и сидящих группами людей ему бросились в глаза  два-три
знакомых лица, обилие голых плеч и бокалы в руках.
   Филипп бросился к нему, ну и, конечно, уставился на него с таким  ви-
дом, будто у Шабо вдруг перекосило нос или он окривел. Словно все сгово-
рились сегодня. И, конечно, шурин тоже спросил, положив ему руку на пле-
чо:
   - У тебя все хорошо?
   Призвав всю иронию, он ответил с преувеличенным жаром:
   - Все восхитительно!
   Когда-то, еще в Латинском квартале, Филипп говорил ему "вы", ведь  он
был еще мальчишкой, а Шабо - вполне взрослым человеком. Не  забавно  ли,
что шурин перешел с ним на "ты" именно в день своей женитьбы на Мод,  то
есть в тот день, когда он должен был с часу на час разбогатеть, и отныне
считал себя ничуть не хуже Шабо?
   В медицинских кругах, в особенности на медицинском факультете, паниб-
ратство не в ходу, и Шабо всегда воспринимал его со стороны Филиппа  как
унижение. В его глазах эта навязанная ему фамильярность была своего рода
рабством, он согласился на это только  из-за  жены,  но  досадовал,  что
из-за нее поставил себя в ложное положение.
   В одном из кресел он заметил Кристину, но довольно  далеко,  и  между
ними то и дело ходили люди. Она беседовала с человеком, которого он  ви-
дел только в профиль, и непринужденно улыбалась.
   - А мы уж думали, что у тебя срочный вызов. Особенно после  того  как
Кристина позвонила домой и кухарка ей сказала...
   Подошла Мод, в облегающем платье, вырез которого больше чем наполови-
ну открывал ее грушевидные грудки, протянула ему руку, вгляделась в него
и торопливо сказала:
   - Подожди-ка. Сейчас принесу тебе чего-нибудь выпить...
   Она тоже была с ним на "ты". Впрочем, она всем "тыкала".
   Все говорили одновременно, фразы переплетались и сливались в забавную
смесь. Одни, казалось ему, говорили о кино, другие - о ценах на  участки
на Лазурном Берегу.
   У Филиппа с женой там была вилла, на Антибском мысу. А для  уик-эндов
они приобрели старинную дворянскую усадьбу, с конюшнями и  довольно  об-
ширным парком в направлении к Мезон-Лаффиту.
   - Идем, я представлю тебя кое-кому из наших друзей...
   Вернулась Мод с бокалом, в котором плавал кубик льда, и поскольку Ша-
бо не знал, что с ним делать, он осушил его, чтобы  поставить  мимоходом
на какой-нибудь из столиков. Филипп по-прежнему следил за ним  с  озабо-
ченным видом, и у Шабо чуть было не возникло желание успокоить его, ска-
зать, что, хорошенько взвесив все обстоятельства, он принял  решение  не
устраивать скандала, Они подошли к парочке, беседующей на диване.
   - Мой шурин, профессор Жан Шабо... Префект департамента Эро,  большой
друг моего тестя, приехал в Париж встряхнуться...
   Мужчины обменялись рукопожатием. Молодая женщина тянула  через  соло-
минку что-то розовое.
   - Иветту тебе не представляю. Ты, конечно, уже насмотрелся на  нее  в
кино.
   еправда. Во-первых, в кино он бывает редко. Вовторых, он  не  помнит,
видел ли ее когда-нибудь. Она тоже выставляет напоказ груди. Они  у  нее
прекрасны, похожи на груди эльзаски. Она сказала, протягивая ему кончики
пальцев:
   - Всегда полезно иметь среди своих знакомых  акушера.  Вдруг  вы  мне
когда-нибудь понадобитесь...
   Теперь он был недалеко от жены и узнал человека, с  которым  она  так
оживленно и доверительно беседует. Это актер,  который  ведет  курсы  по
драматическому искусству, те самые, что посещает его дочь Элиана. Он ка-
зался гораздо старше, чем в своих фильмах, - старше, чем  Шабо.  У  него
была нелепая привычка: каждые  несколько  секунд  он  закрывал  глаза  и
встряхивал головой, словно отгоняя назойливую муху.
   Элианы не было видно ни в большой гостиной, ни в соседней, маленькой,
где Ламбер и два его гостя, сидя в больших креслах, были заняты  серьез-
ным разговором. Они курили сигары, не обращая внимания  на  общество.  С
таким же успехом они могли бы встретиться в рабочем кабинете. И действи-
тельно - словно по негласному приказу, вокруг них установилась зона  ти-
шины и спокойствия.
   Шабо встретился взглядом с женой, но она ничуть не смутилась  оттого,
что ее застали врасплох за дружеской беседой с любовником дочери. Он  не
знал, что они настолько близки.
   Филипп спросил:
   - Ты знаешь его?
   Шабо сказал, что не знает. Тот так и не встал.
   - Мой шурин, знаменитый профессор Жан Шабо. Ну а что касается  нашего
друга - кто же его... Еще бы! Разумеется, кто же его не знает! Его знают
везде! Здесь собрались одни знаменитости. Даже эти две женщины, от кото-
рых бросает в оторопь, что взгромоздились на табуреты у  стойки,  словно
на насест, тоже чем-нибудь да прославились. Если только это не  восковые
манекены. Казалось, у них нет возраста, а лица размалеваны  первыми  по-
павшими под руку красками. Волосы цвета пакли, уложенные а-ля  Мария-Ан-
туанетта, вряд ли свои; в противном случае парикмахер сыграл с ними злую
шутку.
   Филипп зашептал:
   - Не буду тебя представлять, они к этому часу обычно  уже  ничего  не
соображают. Но ты их, наверное, встречал в Каннах или в казино Довиля...
   - Не встречал...
   Впрочем, будучи на юге, он никогда не заезжал в Канны, а выбирал один
из мелких спокойных портов между Марселем и Тулоном. Кроме того, как  бы
это ни выглядело смешно в глазах всех этих людей, он ни разу  не  был  в
казино Довиля.
   - Это мать с дочерью, но их часто путают. Обе мертвецки пьяны.  Впро-
чем, они и за стол сели уже хорошие.
   Шабо пропускал все это мимо ушей. Не его дело. Его просили  прийти  -
он пришел. Но он не обязан притворяться, будто он  с  ними  одного  поля
ягода.
   - Они так называемые американки; дочь, насколько я помню, замужем  за
тракторным магнатом, он весь год живет в Детройте. По-французски они го-
ворят так же свободно, как по-английски, только с сильным  центральноев-
ропейеким акцентом...
   Не все ли ему равно? Они скорее внушали ему страх, эти женщины, с  их
сверкающими украшениями на груди, запястьях и пальцах, с  остекленевшими
глазами; они смотрели прямо перед собой, но, казалось, ничего не видели.
   - В Штатах они почти не бывают...
   Мимо проносили поднос, и Шабо чуть было не схватил бокал, но при  Фи-
липпе не осмелился.
   - Графиня М.
   Она уже протягивала ему округлую руку и с улыбкой шептала:
   - Мы очень близко знакомы, не так ли, профессор?
   Все-таки хотя бы одним связующим звеном оба  мира  соприкасались.  Он
никогда не видел ее такой, какой она была здесь, - сияющей и  возбужден-
ной. Для него она была испуганным жалким созданием, он часами разговари-
вал с ней, сидя в клинике у ее постели и держа ее за  руку,  прежде  чем
она решилась на операцию.
   Он не знал, существует ли и существовал ли когдалибо граф. Единствен-
ный человек навещал ее в клинике под большим  секретом:  он  пребывал  в
вечном страхе, что его узнают, поскольку был видным политическим  деяте-
лем, главой партии, дважды президентом совета в весьма давним  президен-
том сената.
   Он был стар и безобразен, с огромными бровями и пучками темной  шерс-
ти, вылезающими из ушей ж ноздрей.
   Шабо заинтересовался только одним гостем, с которым его не познакоми-
ли и который, видимо, не входил ни в одну из групп. Никто  не  занимался
им. Ему тоже было лет пятьдесят, та же манера одеваться, как у  Шабо,  в
петлице - ленточка Почетного легиона; уже поэтому он никак не  мог  быть
полицейским, наблюдающим за сохранностью дамских драгоценностей.
   Все время один, он бродил из угла в угол. Много раз  они  встречались
глазами, им хотелось заговорить друг с другом - словно они осознали, что
принадлежат к одной породе.
   Кто он? По какой таинственной причине его позвали, а потом  предоста-
вили самому себе? Из чувства приличия он делал вид, что прислушивается к
разговору то тут, то там, разглядывал женские  плечи,  потом  отходил  в
сторону, закуривал, искал, куда бы бросить спичку, и, не найдя, заталки-
вал ее обратно в коробок.
   - Ну, теперь ты знаешь всех...
   Не совсем так.
   - Теперь ты знаешь всех, и я тебя покидаю. Тесть уже  видел,  что  ты
пришел, и, как только закончит с теми, наверняка  захочет  поговорить  с
тобой...
   Конечно, так же бросили в одиночестве и незнакомца с ленточкой. И тот
терпеливо ожидал, когда у хозяев найдется время, чтобы попросить его  об
услуге.
   Филипп скользил от группы к группе с ловкостью затейника  в  увесели-
тельном заведении. Уверенно и непринужденно. Так же легко он надевал  бы
людям на головы бумажные колпаки,  а  обнаружив  соблазнительную  плешь,
похлопал бы по ней ради смеха.
   Какой-то незнакомый молодой человек бросил ему в лицо:
   - Ну как, профессор?
   Этот тип даже не дал себе труда назвать его господином, чего не забы-
вают делать ни Рюэ, ни Вейль, его коллеги.
   - Довольны, что вашу дочь будут снимать в кино?
   Может быть, для того его и пригласили? Тем  более  что  преподаватель
Элианы тоже здесь. Может быть, Ламбер финансирует фильм  и  хочет  зару-
читься его согласием?
   Ему хотелось уйти. Мимо проходил слуга с подносом, и Шабо взял  бокал
с жидкостью того же цвета, что и раньше. Всего лишь виски. Ему не  пола-
гается старый коньяк.
   Наблюдая издали за человеком с орденской ленточкой, он подумал о  ма-
тери, о ее ненависти к богачам. Когда кто-то неожиданно взял его за  ру-
ку, он вздрогнул, обернулся и узнал свою жену. 1лаза ее  блестели  ярче,
чем обычно. Все здесь, кроме него и его предположительного двойника, бы-
ли явно в приподнятом настроении.
   - У тебя все хорошо? - спросила она.
   Этот вопрос, да еще брошенный на него взгляд с тем же  выражением,  с
каким на него смотрели весь этот день, привели его в отчаяние, и ему за-
хотелось ответить, что, напротив, все из рук вон плохо,  что  у  него  в
кармане пистолет и что так и тянет пустить его в ход.
   Вместо этого он сказал, не скрывая раздражения:
   - А почему бы и нет?
   - Тебе удалось хоть немного отдохнуть?
   - Нет.
   Обычно он говорил "да", даже если это было не так; устает он или  от-
дыхает - это никого не касается.
   - Тебе сказали, что Элиана будет сниматься в фильме?
   - Да, мне только что сообщил об этом какой-то дурно воспитанный моло-
дой человек.
   - Ты что, сердишься?
   - Ничуть.
   - Если тебя не ввели в курс дела раньше, так только потому, что  лишь
сегодня вечером...
   - Да мне все равно.
   - Ты не в духе.
   Она нахмурилась и с подозрением спросила:
   - А ты случайно не выпил?
   Вопреки очевидности - ведь она была рядом  и  несомненно  чувствовала
запах - он уронил:
   - Нет.
   - Прошу тебя об одном - не показывай своего настроения... Мы  в  доме
моего брата... Хотя бы ради Элианы, ради ее карьеры, ведь это  так  важ-
но... Конечно, я не права, не надо было мне настаивать на  твоем  прихо-
де... Ты знаком с новой женой Ламбера?
   Ну зачем ему знать какую-то жену Ламбера?!
   Кристина сделала знак молодой женщине, и та послушно подошла к ним.
   - Мой муж... Люсетта Ламбер... Знакомьтесь, я вас оставляю.
   Она исчезла, а он не знал, о чем говорить; дама, казалось, была еще в
большем недоумении. Она вполне могла быть одной  из  внучатых  племянниц
его матери, работать на заводе или в магазине дешевых  товаров.  Слишком
долго она плохо питалась и не следила за собой, а теперь на нее  надели,
как маскарадный костюм, платье из жесткой парчи и украсили  драгоценнос-
тями, которые выглядели на ней поддельными. Ей изменили прическу, завили
ресницы, как будто надели на лицо маску - но прежние  черты  трогательно
проступали сквозь нее.
   Она некстати спросила его:
   - Вы ведь бываете здесь не часто, правда? Я вас никогда не видела.
   Он кивнул, и она продолжала, пытаясь найти  взглядом  точку  опоры  в
пространстве:
   - Филипп славный парень, и такой простой! И жена его тоже. Боюсь, она
не любит меня, считает втирушей. А я...
   Он представил себе на ее месте эльзаску, и  ему  захотелось  кричать.
Его просто заманили в западню. Все подстроено, шито белыми нитками.  Его
просто мистифицируют и с этой целью в доме разыгрывают фарс.  Разве  эти
две раскрашенные куклы могут быть настоящими женщинами? А человек с  ор-
денской лентой? Да это же явный статист!
   Метрдотелям дали специальные инструкции, чтобы они без конца проходи-
ли мимо него с полными подносами, и вот они каждый раз замедляют рядом с
ним шаг и бросают на него искушающий взгляд.
   А потом, когда он слишком опьянеет, ему либо  подставят  ножку,  либо
найдут другой способ поглумиться над ним, и тогда все сорвут с себя мас-
ки и подымут его на смех.
   Знаменитый профессор Жан Шабо, гордость Парижского  медицинского  фа-
культета, ввалился в гостиную, не сняв пальто и шляпы!
   Лица то приближались к нему, то удалялись. Какая-то  голова  увеличи-
лась до невероятных размеров, на огромном лице беззвучно шевелились  гу-
бы, затем она понемногу уменьшилась и застыла в дальнем углу, смехотвор-
но крохотная.
   Прибыли новички, в частности две женщины, они подошли  посмотреть  на
него, осведомились друг у друга, кто это такой, затем, подталкивая  друг
друга локтями, со смехом ушли.
   Он даже разглядел свою дочь Элиану в сопровождении молодого  человека
в слишком коротком пиджаке, с длинными волосами. Она издали помахала ему
рукой, но у него не возникло никакого желания ответить ей.
   Ламбер - вот это действительно важный человек, он сидит  в  маленькой
гостиной, этакое чудовище, телосложение как  у  гориллы,  шея,  плечи  и
грудь настолько могучие, что в молодости он  легко  таскал  на  загривке
бочки с вином.
   Он уже закончил разговор с двумя собеседниками и подозвал жестом пре-
фекта. Тот буквально бросился к нему, уведомляя о  только  что  принятых
решениях, с которыми мир может себя поздравить. О чем шла речь? Неважно.
Лишь бы каждый был доволен другими и собой.
   Разносили пирожные, бутерброды с икрой и лососиной, Шабо  по-прежнему
не хотелось есть. Не был он и пьян. Он вполне контролировал свои поступ-
ки, но опасался подвоха.
   Тяжелая рука легла ему на плечо:
   - Наконец-то! Поговорим по душам, дорогой профессор...
   Ламбер. Он даже встал, чтобы самому подойти к Шабо. Когда он стоял, у
него был очень внушительный вид, хотя нельзя сказать, что он вышел  рос-
том. Ходил он вперевалочку, как грузчики с Центрального рынка.
   - Похоже, моя скромная вечеринка вас не очень-то веселит,  а?  Ладно,
поставьте-ка свой бокал куда-нибудь и пойдемте  в  библиотеку,  там  нам
никто не помешает. Прежде всего я хочу представить вас моей жене.  Потом
вы поймете, почему это так важно.
   - Я разговаривал с ней.
   - Вот как? Вряд ли она много вам рассказала,  она  еще  не  обвыклась
здесь...
   Они прошли через маленькую гостиную с деревянными резными панелями  и
вошли в библиотеку, стены которой до потолка были скрыты полками красиво
переплетенных книг, которые здесь вряд ли кто-нибудь читал. Камин  укра-
шала терракотовая скульптура.
   - Узнаете? Подлинный Роден, не перелитый ни в какую бронзу...
   На столе стоял коньяк  1843  года.  Значит,  продумано  и  это.  Жаль
только, что ему расхотелось.
   - Усаживайтесь поудобнее. Поговорим как мужчина с  мужчиной,  и,  как
водится, то, что я вам скажу, пусть останется между нами...
   Он уселся напротив Шабо, выбрал из  коробочки  пилюлю  и  налил  себе
полстакана воды.
   - Тринитрин... Вы лучше меня знаете, что это такое.  Благодаря  этому
лекарству у меня вот уже три года не было серьезных приступов.
   Он указал ему на бутылку коньяка:
   - Налейте себе. Так значит, вы уже видели мою жену...  Не  спрашиваю,
что вы о ней подумали... Так или иначе, через несколько месяцев вы ее не
узнаете... Она переменится, как меняются другие на ее месте; для меня  -
так даже слишком скоро переменится: ведь я предпочитаю, чтобы  они  были
естественными, затем и завожу... В моем возрасте я  не  могу  требовать,
чтобы они жили затворницами... Понимаете, к чему я клоню?
   Кожа у Ламбера была желтая, как воск, губы - нездорового розового от-
тенка, и хотя Шабо не был специалистом в этой области, тем не  менее  он
не отмерил бы ему больше двух лет жизни. И двух месяцев не дал бы. А  то
и двух дней. Несмотря на тринитрин, Ламбер мог рухнуть замертво в  любой
миг. В торжественном убранстве библиотеки, куда доносились  приглушенные
звуки вечера, с Шабо говорил полумертвец.
   - Ну ладно! Завтра-послезавтра - это уж как вы скажете - я  пришлю  к
вам Люсетту, и вы ее обследуете. Но если я решил  сначала  повидаться  с
вами, то это потому, что мне хотелось бы уточнить кое-какие подробности.
Она беременна, в том нет никаких сомнений, да вы небось и сами это заме-
тили. Если ей верить, срок два месяца. Но  мне  очень  важно  убедиться,
действительно ли это так, - а вдруг у нее трехмесячный срок?  Не  возра-
жайте! Не делайте поспешных выводов из того, что я вам говорю. Если  для
меня так важен срок ее беременности, то вовсе не потому, что она забере-
менела до брака, как вы, может быть, подумали; я  не  такой  простофиля,
чтобы покупать кота в мешке - если вы понимаете, что я имею в виду...
   Он коротконог, с чудовищно жирными ляжками. Наклонясь к Шабо,  Ламбер
положил ладонь ему на колено, как бы подчеркивая сказанное:
   - Дело в том, что три месяца назад, да и раньше, за несколько  недель
до того, я с ней ничего такого не проделывал, разве что...
   Он выговаривал  слова,  бесстыдные,  как  порнографические  открытки,
объясняя малейшие подробности своих любовных  забав,  свои  вкусы,  свои
слабости и возможности.
   Шабо отодвинул подальше ногу, избегая глядеть  в  это  бледное  лицо,
искривленное похотливой улыбкой.
   - Понимаете? Впрочем, у меня все записано в блокноте, день за днем...
   Он со смешком поглаживал себя по карману,  где,  должно  быть,  лежал
пресловутый блокнот.
   - Само собой, я не записываю имен, только инициалы, а некоторые слова
заменяю значками. Есть забавные... И если позже мой блокнотик  найдут...
Но не будем отвлекаться. Я не врач и полагаю, что  каждый  должен  зани-
маться своим делом... Я даже в газетах пропускаю  медицинские  статьи...
Может быть, я не прав, а? Но мне кажется, исходя из того, о  чем  я  вам
рассказал, что как раз с медицинской точки зрения невозможно,  чтобы  за
эти три недели до заключения брака я сделал ей ребенка.
   Шабо не отвечал и для приличия отхлебнул глоток коньяка  из  пузатого
бокала с инициалами шурина.
   - Короче говоря, теперь вам ясно, как важно  установить  срок...  Два
месяца - ребенок мой... Три - от другого.
   - Не всегда можно точно определить...  -  пробормотал  наконец  Шабо.
Только из жалости к несчастной девчонке он дал себе труд ответить Ламбе-
ру.
   - Ну-ну-ну-ну-ну-ну! Не говорите мне этого и не  воображайте,  что  я
вам поверю, если вы мне потом скажете, что  она  переносила  лишний  ме-
сяц... Знаю я эти песни! Не в первый раз ставлю девиц в подобное положе-
ние и, если нужно, найду врачей, которые мне скажут правду...  Могу  вас
успокоить - в любом случае развода не будет. Но все равно: мой это ребе-
нок или не мой - вряд ли я захочу сохранить его...
   Взгляд его стал жестким:
   - Молчите?
   Шабо в упор смотрел на него, и губы его дрожали.
   - Да вы, часом, не пьяны?
   - Нет.
   - Можно подумать, что вы опьянели. Что это вас так скрутило в послед-
нее время?
   - Кто вам это сказал?
   - Не важно.
   Ламбер встал, замешкался у камина:
   - В любом случае все будет так, как решил я. Завтра моя жена позвонит
вашей милой секретарше - ведь это она назначает часы приема? После  обс-
ледования мы с вами встретимся еще раз - такие вещи лучше  не  обсуждать
по телефону...
   Шабо тоже встал, и голова у него закружилась. Бокал он все еще держал
в руке, не отдавая себе отчета, и ему вдруг ужасно захотелось выплеснуть
содержимое в лицо Ламберу.
   Тот только повел плечами и, словно уговаривая ребенка, пробурчал:
   - Завтра вы будете смотреть на вещи по-иному.
   Уверенный в себе, раскачиваясь всем корпусом, он вышел из комнаты, не
добавив ни слова. Шабо снова ощутил в кармане тяжесть оружия. Здесь, над
камином, также висело зеркало, и он видел свое лицо.  Он  чуть  было  не
повторил свой недавний опыт - до того ему захотелось приставить  дуло  к
виску.
   К тем свидетельствам, которые он собирал в течение  дня,  прибавилось
бы еще немало. Почти для всех его действий и поступков нашлись бы зрите-
ли, он оставил за собой длинный след через весь Париж. А что  сказал  бы
человек с орденской ленточкой? А молодая жена Ламбера - единственная,  с
кем он хоть немного поговорил?
   Ламбер оставил дверь приоткрытой, но в гостиной было так  шумно,  что
выстрела, вероятно, не услышат. Играла музыка. Танцевали.
   Наверное, тело обнаружит слуга, когда придет гасить свет.
   Ему стало дурно. Желудок взбунтовался, и он поспешил из  комнаты,  но
не через дверь, ведущую к гостиной, а в холл. Туалеты  были  заняты,  он
поднялся на второй этаж и заперся в ванной Филиппа.
   Он спустил воду и, заметив в зеркале, что  веки  у  него  покраснели,
ополоснул лицо холодной водой, затем с отвращением вытерся махровым  по-
лотенцем шурина, пропахшим лосьоном.
   Спускаясь по лестнице, он встретил Мод. Она шла наверх:
   - Тебе нехорошо? Ты не видел Филиппа?
   - Нет.
   - Наверняка он где-нибудь в укромном уголке  с  женщиной...  Пойду  в
спальню, приведу себя в порядок...
   Это было невыносимо. Он не  знал,  что  именно,  но  чувствовал,  что
больше ему не вынести. Для него и для них одни и те же вещи были  напол-
нены разным смыслом, и он недоумевал, как до сих пор он все это выдержи-
вал.
   И самое ужасное заключалось в том, что другие, казалось ему, правы, и
мать права. Да, он сам этого хотел.
   Благодаря своему труду он стал важной птицей, как она  говорит.  Одно
это могло бы внушить ему веру в себя. В доме у сквера Круазик он зараба-
тывал достаточно денег, чтобы прилично жить на них вместе с семьей.
   Если б он не ввязался в авантюру с клиникой, то до сих пор посылал бы
статьи в медицинские журналы и закончил бы свой труд об акушерской прак-
тике, который ему давно уже советовали написать  коллеги,  а  он  так  и
застрял на первых страницах.
   В конце концов, это он лгал им. Всем. И для каждого у него  была  от-
дельная ложь. В разных декорациях он играл различные роли.
   Один человек преподавал в Пор-Рояле - и совсем другой подолгу  держал
за руку своих пациенток на Липовой улице. И совершенно отличался от  них
врач в смотровом кабинете, глава семьи за обеденным столом, любовник Ви-
вианы и сын в доме матери.
   В конечном итоге он стал никем. Что искал он сегодня с  самого  утра,
что искал все эти месяцы и годы? Самого себя. Вот истина.
   Ему не хотелось больше видеть ни шурина, ни Ламбера,  ни  гостей.  Он
решил уйти, стал искать пальто и шляпу, не нашел, не нашел и того лакея,
который взял у него одежду с ироническим видом и, наверное, чтобы  поза-
бавиться, спрятал ее.
   Одна из американок, не то мать, не то дочь, вышла из  туалета,  и  он
остановился, разглядывая ее, как диковинную рыбу в аквариуме.
   Он так и не понял, почему она, остановясь в дверях гостиной,  оберну-
лась и показала ему язык. Может, она была вдрызг пьяна? Может,  ее  тоже
рвало в туалете?
   Нужно немедленно уходить. Ему не терпелось оказаться на улице,  с  ее
прохожими, газовыми рожками, легковыми машинами и автобусами.
   Он открыл какую-то дверь, и в комнате, которой он не помнил,  обнару-
жил женщину. Она стояла к нему спиной и пристегивала чулок.
   - Это ты, Филипп? - спросила она, не оборачиваясь.
   Он ничего не ответил, не полюбопытствовал, кто она  такая,  спустился
по лестнице желтого мрамора и наконец нашел гардеробную. Он долго  рылся
в норковых манто и плащах и наконец наткнулся на свое пальто - оно  было
в самом низу, - отыскал и шляпу, но никак не мог открыть дверь из  кова-
ного железа.
   В ярости оттого, что ему не выйти из этой ловушки, он стал  изо  всех
сил трясти дверь. Появился слуга. Не Жозеф.
   - Месье уже уходит?
   Взгляд, брошенный им на слугу, должно быть, внушал  опасения,  потому
что человек в белой куртке заторопился:
   - К вашим услугам... Доброй ночи...
   Вдоль тротуара вытянулась вереница автомобилей. Его машина  оказалась
за огромным американским авто, поставленным так, что ему никак не удаст-
ся вывести свою машину.
   Он сжал кулаки и посмотрел на дом шурина с ненавистью, сунул  руки  в
карманы и пошел пешком.
 
   * * *
 
   Он шел куда глаза глядят. Ему никуда не хотелось.
   Вместо того чтобы свернуть направо, к площади Звезды, он свернул вле-
во, по направлению к Клиши, а когда  заметил  свою  ошибку,  не  захотел
возвращаться.
   Этот отвратительный тип, Ламбер, осквернил святая святых: посягнул на
его профессиональное достоинство.
   "Завтра вы будете смотреть на вещи по-иному".
   Старый подлец был заранее уверен, что, поразмыслив, Шабо сообщит  ему
о результатах осмотра, а потом, если прикажут, угодливо уничтожит ребен-
ка.
   Но Ламбер еще не хозяин клиники, хотя он настоял, чтобы туда взяли на
должность бухгалтера одного из его служащих, наделенного, очевидно, обя-
занностью направлять свой отчет лично Ламберу.
   Мимо шла молчаливая парочка. Прямо на земле, прислонясь спиной к сте-
не, спала старуха посреди отбросов.
   Самый подходящий миг для человека, который неделями  выслеживает  его
по всему Парижу. Если б они встретились, Шабо непременно  расспросил  бы
его, хотя и не знал, о чем именно. Но он чувствовал, что это  единствен-
ный человек, с которым у него есть тесная связь.
   У него что - тоже револьвер? И так же слегка мешает ему  при  ходьбе,
как этот?
   Не знал он ту девочку так, как знал ее Шабо. Никогда он не видел ее в
неярком свете маленькой комнатки для дежурных. Он  даже  не  подозревал,
что у нее такая улыбка, что она может обернуться таким  же  трогательным
существом, как плюшевый мишка для ребенка в его постельке.
   - Единственное даровое счастье...
   Единственный подарок, полученный им в жизни.
   Ну а что бы он сделал с этим подарком потом? Может быть, пришел бы  к
тому же решению, что и Ламбер?
   Он испытывал ужас перед тем, что открывал в себе; это длится уже дав-
но - задолго до того, как люди стали находить, что он скверно  выглядит.
Ему хотелось, чтобы хоть раз ему позволили объясниться. Но он бы не стал
исповедоваться кому попало. Уж точно не матери, которая его ненавидит. И
не людям вроде того картежника с фиолетовым лицом, в версальском кафе.
   Нет, он не пьян. Доказательство - то, что он припоминает всякие мело-
чи, на которые раньше не обращал внимания. Ну,  к  примеру,  надпись  на
зеркале белыми буквами, над головами игроков:
   "Морские мидии и кислая капуста"
   Что-то вроде названия песенки. Самое смешное, что здесь, на  бульваре
Батиньоль, где дома все беднее и беднее по мере того, как удаляешься  от
бульвара Курсель, он опять натолкнулся на такую же надпись в витрине еще
открытой пивнушки.
   Получается, что он предпочел бы рассказать о  том,  что  его  гнетет,
именно эльзасцу. Они бы поняли друг друга. Но теперь  уже  поздно.  Если
они встретятся, то только чудом.
   Он тоже должен решиться, как решилась Эмма, хотя тут есть  разница  -
ему было бы противно уйти, так ничего и не поняв. Сколько людей  обраща-
ются к нему с просьбой подумать за них - и в целом мире некого ему  поп-
росить о такой же услуге!
   Неправда, будто он возомнил себя сильнее других. Если  он  производит
такое впечатление, так это потому, что ему присуще некое достоинство,  и
вытекает оно не из его личных свойств, нет - это достоинство  связано  с
его профессией. Вот этого-то никто в нем так и не понял. Сам  он  всегда
знал свои слабости - потому-то прилагал столько сил, чтобы справиться  с
ними.
   Даже звание профессора... Не так уж сильно его привлекало  преподава-
ние. Может быть, он зря потерял на  этом  время.  Вероятно,  потребность
учить других оттого и возникла, что он должен был сам убедиться в  своей
значительности, и по той же самой причине  он  впоследствии  ожесточенно
принялся зарабатывать деньги. Он не хотел, чтобы его раздавили люди вро-
де тех, у кого он только что побывал и которым все-таки  удалось  разда-
вить его.
   Ну с кем поделишься такими мыслями? А потребность, чтобы рядом с  ним
всегда кто-то был! Он навязал эту роль Вивиане. И  что  получил  взамен?
Иронические усмешки студентов над тем, что она ждет его во дворе  Инсти-
тута материнства...
   Проезжало множество свободных такси, но он не пытался остановить их.
   Истина в том, что... Прекрасно! Каждый раз он открывает какую-то  но-
вую истину, но он не виноват, напротив - потому так и получается, что он
добросовестно ищет.
   В конечном счете, вот в чем истина: с него довольно,  он  жаждет  ка-
тастрофы, как некоторые жаждут войны, которая положит конец всем их пов-
седневным неприятностям. Избавиться разом от  всех  забот,  всех  тягот,
возложенных им на свои плечи, избавиться от стыда, от угрызений совести.
Не быть обязанным по утрам, в определенный час, становиться непогрешимым
профессором, который непременно всех спасет.
   Это неправда, и теперь он не имел права убеждать их в этом. Но  слиш-
ком поздно, уже ничего не изменишь, поэтому ему только и остается играть
свою роль дальше, он - как заведенный автомат. До сих пор ему сходило  с
рук. Но настал миг - и все разладилось.
   - Вдохните... Выдохните... Задержите дыхание!
   Необходимое слово, которое у него выскочило из головы  в  нужный  мо-
мент, когда он пошел ко дну, и в глазах мадам Рош отразилось его  смяте-
ние!
   - Тужьтесь!..
   Есть ли у него право брать на себя ответственность за роженицу,  если
он не уверен, что профессиональный автоматизм сработает?
   Да, все они правы: он устал, так устал, что завидует старухе,  уснув-
шей на тротуаре. Он бы тоже с удовольствием привалился  спиной  к  стене
дома - лишь бы уснуть и ни о чем не думать.
   Он очутился на большой площади, по кругу шли машины, светились вывес-
ки, окна кафе и баров, куда-то спешили люди, а он застыл  в  оцепенении,
неспособный ни на какое действие, и смотрел на проходившую мимо вереницу
свободных такси с тем же выражением, с каким смотрел у Филиппа на амери-
канку с паклей волос, выходившую из туалета.
   Таинственная улыбка тронула его губы: он внезапно подумал о своем от-
це, и у него возникло искушение последовать его примеру. Всего-то и надо
было для этого поднять руку - такси доставит его домой, он выберет  свое
место, свой угол - допустим, кресло в маленькой гостиной, в котором  ему
случалось задремать днем и которое отныне примет его навсегда...
   Он вообразил себе общую растерянность, беготню взад и  вперед,  теле-
фонные звонки, неразрешимые задачи, приглашенных врачей,  призванных  на
помощь психиатров, напрасно пытающихся что-либо понять...
   Одним махом, в любой миг - и миг этот он выберет сам -  он  остановит
всю эту механику, в том числе и обследование новоиспеченной  мадам  Лам-
бер.
   И все! Лавочка закрывается! А дальше - жить одному, для себя, с  пол-
ным внутренним спокойствием!
   Кто из женщин будет ходить за ним, кормить его с ложечки, как ребенка
или калеку? Кристина? Вивиана? Мадмуазель Бланш, которая  когда-то  была
его любовницей и до сих пор еще с нежностью поглядывает на него?
   Может быть, никто из них. Ему подыщут благоустроенный и малоизвестный
приют. Он прикинул какой.
   Нет, положительно опасно оставаться ночью в одиночестве.
   Он зашел слишком далеко; а что, если ему станет дурно? - он дошел  до
такой крайности, что готов взывать о помощи. Это ничуть не  унизительно,
тем более что он ничего не обязан объяснять.
   Он вошел в бар и облокотился на мокрую стойку за спиной толстяка, ко-
торый о чем-то спорил, размахивая руками.
   - Коньяк...
   И неожиданно для себя добавил:
   - Пробную...
   Он не стал расспрашивать, как в Версале, где телефон. Он потребовал:
   - Жетон!
   Затем одним духом осушил рюмку, оттолкнул спину, загородившую ему вы-
ход, прошел в глубину помещения и закрылся в стеклянной кабинке.
   Он помнил телефон Вивианы и старательно набрал номер. Пальцы не  дро-
жали. Он полностью овладел собой. Все равно, что он скажет ей - что очу-
тился на Мормартре, что хочет ее видеть, и пусть она возьмет такси.
   Услышал гудки. Никто не отвечал. Он нажал кнопку. Жетон выпал,  и  он
снова опустил его в щель, и снова набрал номер со всей тщательностью.
   К телефону не подходили. Вивианы не было дома. За четыре  года  такое
случилось впервые.
   Он попытался в третий раз - в последний, поклялся он себе,  глядя  на
аппарат почти с таким же выражением, с каким глядела на него  мадам  Рош
во время родов.
   Ему было жарко. На лбу выступили капли пота. Он запретил себе  подда-
ваться страху, и только вполголоса повторял как молитву, как заклинание:
   - Алло... Алло... Алло...
   Он медленно повесил трубку, не отдавая себе отчета взял жетон и опус-
тил его в карман и, пройдя сквозь бар, направился к выходу.
   - Эй вы, там...
   Он не понял, что обращаются к нему, услышал смех,  почувствовал,  что
его тянут за рукав, увидел, что это какой-то незнакомый человек, сидящий
за столиком, и удивился. Чего от него хотят?
   Ему указали на стойку и на официанта:
   - Вы забыли оплатить заказ.
   Все, кто там был, снова расхохотались; ну что ж, вот и новые свидете-
ли.
 
   7.
   Старый приятель с улицы Коленкур и протеже с Сиамской
 
   Он уже не пытался уцепиться хоть за  что-нибудь.  Никто  не  мог  ему
больше помочь. Он уставился на кинотеатр, словно не видя его. Реклама не
горела. Может быть, эта киношка - его последний шанс. И в самом  деле  -
постепенно здание обрело смысл, пробудило воспоминания.  Когда-то  очень
давно, лет двадцать назад, он был в этом кинотеатре с Кристиной, он даже
вспомнил, какой тогда шел фильм и на каких местах они сидели.
   Воспоминания становились отчетливее, он вспомнил, какая была  погода,
когда они вышли из зала, вспомнил цвет неба - тогда было летнее  утро  и
они оттуда отправились обедать у Траффа, в пивную на площади Бланш,  не-
подалеку от Мулен-Руж. Еще небольшое усилие - и он вспомнит, в каком это
было году, в каком месяце, вспомнит, может быть, даже число.
   Кинотеатр стоял на углу улицы Коленкур. Много лет спустя он шел  мимо
него с дочерью, Элианой. Он вел ее к своему старому товарищу Барнаклю.
   Какая жалость, что в этот миг  нет  рядом  никого,  кто  бы  засвиде-
тельствовал ясность его рассудка! Память работала с фотографической точ-
ностью.
   С Барнаклем он познакомился на факультете, а год спустя снова  встре-
тился с ним в больнице Святой Анны, где они вместе  проходили  практику.
Среди студентов Барнакль был самым некрасивым. Он напоминал гнома, одно-
го из семи гномов Белоснежки; рыжий, с непропорционально крупной головой
и расплывчатыми, словно резиновыми чертами. Глаза у него были  невелики,
но сквозь толстые стекла очков увеличивались до неправдоподобного разме-
ра.
   Он не следил за собой, был почти неопрятней, грыз ногти,  и  несмотря
на это в его студенческой комнате всегда жила девушка - от месяца до по-
лугода; она штопала ему носки, потом ее сменяла другая.
   Шабо тянуло к нему. Они оба жили на отшибе от  остальных,  и  это  их
сблизило.
   Он так и остался в больнице Святой Анны - сначала практикантом, потом
главным врачом, и мог бы стать профессором, если бы упорно не отказывал-
ся представить к защите диссертацию.
   - С моей ли рожей! Студенты засмеют меня.
   Барнакль жил метрах в трехстах от того места, где теперь на краю тро-
туара стоял Шабо - стоял бесцельно, с ясным сознанием,  что  ему  больше
нечего делать в этой жизни.
   Он занимал квартиру, где принимал пациентов, на последнем этаже дома,
выходящего окнами на Монмартрское кладбище. Шабо приводил к нему Элиану,
когда дочь, лет в одиннадцать, обнаружила нарушения памяти  и  полностью
утратила интерес к занятиям.
   - Вы - врач, - сказала ему тогда директриса школы. - А я - нет. Может
быть, с моей стороны кажется самонадеянным советовать вам, чтобы вы  по-
казали ее специалисту. Но я сталкивалась с подобными случаями и  убежде-
на, что девочка нуждается в лечении.
   Он выбрал Барнакля - невропатолога и психиатра в одном лице. Его ста-
рый товарищ провел с девочкой три-четыре часовых сеанса. Он раскопал до-
вольно сложную историю с учительницей, допустившей несправедливость, что
привело к озлоблению, бессознательному уходу в себя и  в  итоге  вызвало
настоящую астению. Элиану перевели в другой класс, и  недели  через  две
она снова стала нормальным ребенком.
   Шабо не присутствовал на этих сеансах, но угадывал, какие вопросы за-
давал Барнакль. Ему самому случалось задавать вопросы в том же роде. Для
самоуспокоения он снова перечитал выдержки из когда-то изучаемой им  ли-
тературы.
   Но он не нашел там для себя удовлетворительных ответов, потому что  в
этой области медицины, кроме ограниченного числа ярко выраженных  случа-
ев, отклонение от нормы - вопрос количественный и между нормальным  сос-
тоянием и болезнью нет четкой границы.
   Что ему мешает пойти позвонить в дверь  Барнакля  и  представить  ему
свой случай как бы с вызовом, играючи: а ну-ка,  способен  ли  ты  найти
всему этому объяснение?
   Сейчас или никогда. Он в кризисе, о чем ему, вероятно, и скажет  ста-
рый друг.
   Номера он не помнил, но дом узнал.
   "Позвоню, если у него горит свет! "
   Пусть выбирает судьба. Он поднял голову, ничего не видя перешел улицу
и только тогда заметил на последнем этаже освещенное окно. И хотя он  не
был уверен, что это то окно, он позвонил, пробормотал консьержу имя Бар-
накля и вошел в узкий лифт, где ему пришлось зажечь спичку, чтобы  найти
нужную кнопку.
   На площадке он услышал музыку - Бах, фортепианные вариации Гольдберга
- и уже не колебался, хотя его внезапно поразил страх обычного пациента,
в последний момент готового удрать.
   Ему открыл Барнакль, в коричневом шерстяном халате,  из-под  которого
выглядывала мятая пижама. С тех пор как они виделись в последний раз, он
облысел, лишь на висках осталось немного волос,  отчего  он  еще  больше
стал похож на Рыжего из цирка. Он располнел.
   И все же, несмотря на  его  смешной,  почти  карикатурный  вид,  было
что-то необычное в том, как он встретил Шабо. В  последнее  время,  и  в
особенности сегодня, с самого утра люди, даже  незнакомые  -  и  в  вер-
сальском кафе, и в баре на площади Клиши, - смотрели на него  изумленно,
словно были поражены болезненностью или выражением его лица, и почти все
спрашивали, что с ним.
   Барнакль, который за секунду до того читал научный журнал под  музыку
Баха, встретил его так, как будто сейчас не полночь и его старый товарищ
имеет обыкновение часто забегать к нему в это время.
   - Входи. Не обращай внимания на беспорядок.
   Он курил старую трубку, которая при затяжке издавала неаппетитное си-
пение. Два стола загромождала установленная им самим звуковая аппаратура
с протянутыми во все стороны проводами, реостатами,  предохранителями  и
тремя громкоговорителями, один из которых висел на стене прямо над  кар-
тиной, изображающей коров на лугу.
   Книги и журналы громоздились до потолка, на стуле стоял поднос с пус-
той бутылкой из-под пива и стаканом.
   - Садись.
   Одна из дверей была приоткрыта, и в темноте другой комнаты, как пока-
залось Шабо, послышался шорох ворочающегося в постели тела и  полусонный
вздох. Должно быть, Шабо не ошибся, потому что Барнакль встал  и  закрыл
ту дверь.
   - Не выпьешь ли стаканчик пива?
   Если бы было заметно, что Шабо пьян, разве друг предложил бы ему  вы-
пить?
   - Спасибо, не хочется.
   Он не жалел, что пришел. Но, как многие больные на приеме у врача, он
уже больше не чувствовал тревоги и недоумевал, зачем пришел и  что  ска-
жет.
   Барнакль протянул ему кисет с табаком:
   - Ах да, ты ведь не куришь трубку. А сигареты у тебя есть?
   С самым непринужденным видом он стал рыться в куче разнородного  хла-
ма.
   - Не знаю, как ты, но при той жизни, которую мы  вынуждены  вести,  у
меня для чтения журналов, чтобы не отстать, остается только ночь.
   При этом он, несомненно, изучал его исподтишка, и Шабо, понимая  это,
восторгался, с каким профессиональным мастерством его друг это  проделы-
вает.
   - Я колебался, заходить к тебе или нет. Ты мне,  наверное,  не  пове-
ришь: мне пришло это в голову внезапно, минут  пятнадцать  назад,  когда
оказался на площади Клиши.
   Как бы он ни хорохорился, но вел он себя как обычный пациент,  и  так
же принуждал себя улыбаться, чтобы показать, что он ничуть не волнуется.
   - В общем, я хотел спросить у тебя насчет одной вещи, которая  случи-
лась со мной сегодня днем, и я, по правде говоря, тревожусь.
   Он был доволен тем, что высказал все это непринужденно, спокойно, без
труда складывая фразы и находя точные слова.
   - Я принимал у своей пациентки роды без анестезии, по методу психоло-
гического обезболивания. Ты ведь знаешь - здесь используется старая тео-
рия условных рефлексов и, следовательно, только от врача-акушера зависит
родовая деятельность пациентки: с помощью ключевых слов он в нужный  мо-
мент подсказывает ей, что делать.
   Пользуясь этим методом, я принимаю роды уже  много  лет,  так  рожают
процентов тридцать - сорок женщин, поступающих в мою клинику.
   Так вот, сегодня, в самый критический момент,  случилось  то,  что  я
назвал бы... пробелом. Я знал, где нахожусь и что мне  надлежит  делать,
но у меня вдруг выскочило из головы нужное слово и я  не  мог  вспомнить
нужный жест...
   - А раньше с тобой никогда такого не случалось?
   - Никогда.
   - А при других обстоятельствах, я хочу сказать - на улице, за столом,
среди людей, тоже не было ничего подобного? У тебя никогда не  возникало
ощущения, что ты находишься в определенном месте и в то  же  время  тебя
там нет, ты словно отсутствуешь или действуешь в нереальном мире?
   - Довольно часто, особенно в последние годы.
   - Никаких расстройств нейровегетативной системы?
   Желудок? Кишечник?
   - Боли в желудке, временами. Рентген язвы не показал.
   - Ты часто проходишь осмотр?
   - Понимаю твой вопрос. Да. Но ты не думай, я не ипохондрик.
   - Как у тебя с давлением?
   - Низкое. Около одиннадцати на семь. И много раз опускалось до  деся-
ти.
   - А раньше?
   - От тринадцати до четырнадцати.
   - Не возражаешь, если я тебе сейчас измерю давление? Иди сюда.
   В кабинете царил такой же развал, как в гостиной, кожа на  креслах  и
на кушетке износилась, как на отцовском вольтеровском кресле в  Версале.
Но, как ни странно, это создавало благоприятную, успокаивающую обстанов-
ку. Казалось, что все эти вещи тебе давно  знакомы.  Хотелось  держаться
просто, без церемоний.
   - Мне лечь?
   - Не обязательно. Сними пиджак и садись.
   Барнакль не изображал значительной мины, не  священнодействовал.  Все
его движения казались обычными, будничными.
   - В котором часу ты обедал?
   - Совсем не обедал. Но обстоятельства сложились так, что я был вынуж-
ден выпить несколько бокалов.
   - Обычно ты много пьешь?
   - Нет.
   - Принимаешь лекарства? Барбитураты?
   - Только когда не могу заснуть.
   - Сколько часов ты ночью спишь?
   - Ну, это зависит от того, когда моим пациенткам  вздумается  рожать.
Иногда удается поспать три часа, иногда - пять-шесть, больше  почти  ни-
когда. Если есть возможность, ложусь ненадолго  подремать,  дома  или  в
клинике.
   - Ты устаешь?
   Он не посмел признаться, что иногда готов заплакать от усталости,  да
что там - ему и в самом деле случалось плакать настоящими слезами, когда
он оставался один, у себя в кабинете или в постели. Он так ничего  и  не
сказал из того, что собирался сказать, потому что ему  вдруг  представи-
лось, что всего этого больше не существует.
   - Неудивительно, что ты чувствуешь себя усталым. Давление  опустилось
до девяти. Давай уж я заодно проверю твои рефлексы. Если я тебе  слишком
надоем, останови меня. А то ведь я как старая цирковая лошадь. Меня обу-
чили всей этой рутине, вот я и тяну ее. Сними-ка носки.  Дай  мне  левую
ногу.
   Он вынул из кармана перочинный ножик и, не открывая его,  поскреб  им
по подошве:
   - Так ты чувствуешь что-нибудь? А так?
   Потом постучал по сочленениям маленьким молоточком.
   - Давно ли ты проверял глазное дно?
   - Несколько месяцев назад.
   Шабо надел носок и ботинок, уселся на табурет, а Барвакль нацепил се-
бе на лоб рефлектор с маленькой лампочкой:
   - Смотри на кончик моего пальца... следи за ним...  ТЫ  ведь  помнишь
все эти штучки-дрючки... Сегодня есть аппаратура, которая дает точно та-
кой же результат, но стоит куда дороже... Смотри на потолок... на пол...
еще на потолок... на пол... на камин... на дверь... на камин... Ну вот и
хватит!
   Он снял с головы рефлектор:
   - Ты делал анализ мочи? Сахара и альбумина нет? Удельный вес в норме?
   Шабо надел пиджак, и они уселись за столом друг против друга.
   - У тебя не было гриппа или какого-либо вирусного заболевания?  Прос-
ти, что я об этом спрашиваю, но ведь ты наверняка сам об этом думал.
   Он разжег трубку, немного помолчал.
   - Да, а как поживает маленькая девочка, которую ты ко мне приводил?
   - Как раз сегодня вечером я узнал, что она вот-вот станет звездой эк-
рана.
   - Если мне не изменяет память, у тебя есть еще одна дочь?
   - И дочь, и шестнадцатилетний сын, который отказался держать экзамены
на бакалавра.
   Шабо почувствовал подвох и решил не попадаться на удочку.  Он  был  в
восторге от собственной проницательности.
   - У жены все в порядке?
   - Она молодеет.
   - В клинике все идет нормально?
   - Там все даже слишком хорошо.
   Если нужно, он может и сплутовать.
   - Я хорошо понимаю, что сегодняшний случай встревожил тебя. Я-то  ду-
маю, вряд ли он повторится, разве что  ты,  будучи  человеком  впечатли-
тельным, поддашься самовнушению. Сколько времени ты не был в отпуске?
   - Полтора года.
   - А сколько отдыхал?
   - Неделю.
   - С семьей?
   Он заколебался, но решил обойтись без подробностей:
   - У нас каждый отдыхает сам по себе.
   - Для тебя так даже лучше. Но неделя - это слишком мало. Ты замечал у
себя еще какие-то недомогания?
   Шабо отрицательно покачал головой. Взаимопонимания не  получалось,  и
только по его вине, потому что он намеренно не  подпускал  к  себе,  это
становилось почти игрой.
   - Ты решительно отказываешься от пива? Тогда позволь, я налью себе.
   Он пошел за бутылкой в кухню, и Шабо услышал негромкий разговор - не-
сомненно с женщиной, в комнате рядом с гостиной.
   Барнакль не носил обручального кольца, продолжал вести богемный образ
жизни, как прежде в Латинском квартале, и, несомненно, по-прежнему менял
своих подруг когда ему заблагорассудится.
   Вернувшись, он сказал:
   - Будь ты обычный пациент, я посоветовал бы тебе сделать электроэнце-
фалограмму. Для этого пришлось бы прийти ко мне в больницу -  здесь  нет
ни аппарата, ни ассистентки. Безусловно, ты не эпилептик, ты бы узнал об
этом первый. А вот есть ли другие поражения...
   Он отстранил его жестом, сел, держа в руке бокал с пивом:
   - Я мог бы предложить тебе тесты... Ты ведь помнишь тест Кателя - нас
еще заставляли без конца ставить его умственно отсталым? Разумеется, это
не твой случай... Не представляю себе также, как бы ты играл  в  детские
игры по тесту Роршаха... Дурацкие трюки... В них не больно-то верят,  но
пользуются - просто потому, что ими напичканы все научные труды... А все
же бывает, что они наводят тебя на неожиданный след... И не похоже,  что
для тебя годится тест Мира... Помнишь такой? Или забыл?
   Должно быть, мы оба со стороны выглядим довольно глупо... Прошу  тебя
- проведи на листе бумаги линии: сверху вниз, снизу вверх, слева  напра-
во, в обратном направлении - сначала с открытыми глазами, потом с закры-
тыми... Предполагается, что при сравнении этих линий выявляют  эгоципет-
ную тенденцию пациента, благодаря чему можно определить степень его  аг-
рессивности... Ты как - агрессивен?
   Он засмеялся и отхлебнул пива:
   - Видишь ли, беда с людьми вроде тебя - слишком вы  много  знаете,  с
вами все тесты идут насмарку. Если я ставлю вопрос - ты ясно видишь, ка-
кие умозаключения я могу вывести из твоего ответа. Что, разве не так?
   - Разумеется, так.
   - Следовательно, ты постараешься дать такой ответ, чтобы я вывел нуж-
ное тебе заключение. Тебе в твоей специальности везет куда больше.  Даже
если женщины пытаются тебе лгать, ты  располагаешь  конкретными  доказа-
тельствами.
   - Бывает, что они обманывают и меня.
   - Ну, разве что ненадолго. Я колеблюсь между двумя советами,  которые
мне хочется тебе дать, хотя знаю заранее, что ты не примешь  ни  тот  ни
другой.
   - Все равно, говори.
   Теперь Шабо уверился, что его друг ничего не понял.
   Он думает, что это обычный случай, который со  временем  можно  изле-
чить. Ему даже в голову не приходит, что через несколько часов  наступит
кризис.
   - Первый совет. Завтра же утром ты садишься в поезд  или  в  самолет,
предпочтительнее - с хорошенькой женщиной, и проводишь несколько  недель
где угодно - в Венеции, в Неаполе, в Испании или в Китае. Сам  выберешь,
какой климат тебе больше нравится. Никому не даешь адреса. В общем, уст-
раиваешься так, чтобы тебя оставили в покое. Ну, конечно, ты на  это  не
пойдешь. Я уже привык к таким, как ты. Никогда еще не встречал человека,
который может допустить, что без него обойдутся, что его  присутствие  -
не такая уж необходимость и что от его отъезда не перевернется  мир.  Ты
ведь из таких, верно?
   - Почти угадал.
   - Итак - второй совет. Завтра с утра ты приходишь ко мне на работу, и
мы делаем серию анализов, рентгеноскопии, тестов, всей этой ерундистики.
После чего, когда ты совершенно успокоишься, ты будешь заходить  ко  мне
сюда просто поболтать с глазу на глаз, два-три раза в  неделю,  как  это
было с твоей дочкой. Или для этого ты вряд ли найдешь время?
   Тон его голоса изменился, как изменилось выражение глаз  за  толстыми
стеклами. Если с виду он по-прежнему остался участливым, славным парнем,
немного скептиком, то теперь в нем  чувствовался  как  бы  настоятельный
призыв и молчаливое обещание, что он все поймет и все примет.
   - Не отвечай сразу... Ты нуждаешься в незамедлительном отдыхе  -  это
просто бросается в глаза, и сколько бы я ни повторял одно и то же,  вряд
ли для тебя в этом будет что-то новое... А вот насколько это серьезно...
Пока, думаю, причин для опасений нет, хотя мне нужно узнать о тебе  нем-
ного больше...
   А как бы он заговорил, если бы знал, что у Шабо в  кармане  пистолет?
Отпустил бы он его с такой легкостью? Он даже не попытался удержать его.
Может, он и хотел расспросить Шабо поподробнее. Но, будучи другом и кол-
легой, не решился настаивать.
   Когда Шабо встал, Барнакль спросил:
   - Ты на машине?
   - Нет.
   - Я вызову такси.
   - Поймаю на улице.
   - В этот час они ходят редко.
   Он решил вызвать такси по телефону, а это означало, что он не так  уж
спокоен за друга.
   - Может, ты согласишься переночевать? - он указал на кушетку для  па-
циентов.
   Было "горячо", как говорят дети в известной игре. Еще несколько  воп-
росов, несколько ответов - пусть самых осмотрительных, - и  Барнакль  не
отпустит его.
   Но Шабо еще чувствовал себя в силах вести тонкую  игру;  естественным
жестом он закурил сигарету и непринужденно спросил, пока друг у телефона
ждал ответа:
   - Все еще не женат?
   - И никогда не женюсь!
   - Ты не переменился...
   - Ну, разве что в этом... - Он провел рукой по голому черепу,  покры-
тому коричневыми пятнами. - И в этом... - Он похлопал себя по  выступаю-
щему животу. - Алло! Вы можете прислать такси на угол улицы  Коленкур  и
Местр? Минутку... Ты поедешь прямо к себе? Ты по-прежнему живешь в Отей-
ле?
   Шабо солгал, сказав "да", и при этом испытал утонченную радость,  что
обманывает старого друга. В сущности, мысль посетить  Барнакля  -  почти
гениальная, заключительное звено в длинной цепи свидетельств. А что  мо-
жет быть сенсационнее, чем свидетельство психиатра? Он внутренне  расхо-
хотался.
   - Что это тебя так развеселило? - спросил Барнакль, заметив, что Шабо
улыбнулся.
   - Так, ничего... Вспомнилось...
   Он испугался, что чуть не выдал себя, потому что Барнакль нахмурился.
Чтобы как-то объяснить свое неожиданное веселье, он тут же нашелся:
   - Я подумал о двух женщинах, которых только что встретил у своего шу-
рина, это две американки, мать и дочь... Впрочем, долго рассказывать,  а
тебя, я думаю, ждут...
   Он поспешил уйти, он не был уверен, что не проговорится.  Его  так  и
подмывало бросить Барнаклю вызов, сказать слишком много, но все  же  не-
достаточно для разгадки - пусть его мечется от одного решения к другому.
Он чуть было не ввязался в опасную игру, причем с таким человеком, кото-
рому хватило бы обмолвки, даже взгляда... Поэтому он избегал смотреть на
него.
   - Зайду на днях, если только мои пациентки не пустятся наперебой  ро-
жать...
   - Я всегда дома после полудня и почти всегда - вечерами.
   Дверь была открыта. Рука потянулась к кнопке лифта.
   Он мог еще рассказать. Потом все будет кончено. Он будет предоставлен
самому себе. И ничто больше ему не поможет. Он понимал это и жалел себя.
   Лифт поднимался, но никто не обязывает его входить в лифт, как  никто
не обязывает садиться в такси, ждущее у парадной.
   - Постарайся хотя бы побольше отдыхать. Возможно, у тебя и нет ничего
серьезного, но может быть, это сигнал...
   И в итоге - красная вспышка! Конец пробега! А дальше  -  ничего!  Ды-
ра...
   - Спасибо тебе, старина...
   Барнакль, желая расстаться на веселой ноте, прошептал,  с  комическим
отчаянием глядя на свое брюхо:
   - К сожалению, не могу тебе сказать: услуга за услугу!
   Взгляд его погрустнел. Он оставался на площадке, пока лифт  не  опус-
тился и не захлопнулась дверь парадной.
   В такси Шабо не знал, какой адрес назвать. Он  никуда  не  собирался.
Наконец он бросил наудачу:
   - Сиамская улица...
   Но вряд ли он туда доедет. Остановится где-нибудь по дороге.  У  Бар-
накля он растерял последние крохи душевных сил. Легкость мысли и  прони-
цательность испарились. Он даже ни о чем не думал, хотя еще  час  назад,
перед кинотеатром, способен был с точностью восстановить события двадца-
тилетней давности.
   Он поглаживал пистолет в кармане - единственная радость, которая  ему
осталась.
   Все же он узнал бульвар Курсель; в доме шурина  еще  светились  окна.
Его машина стояла теперь в первом ряду. Он постучал в стекло шоферу.
   - Остановите здесь.
   - Я думал, что довезу вас до Отейля.
   Шофер был недоволен. Шабо ошибся: после Барнакля  оказался  еще  один
свидетель, к тому же сердитый на него. Шабо чуть было  не  отдал  шоферу
все деньги, какие были в карманах, говоря себе, что больше  они  ему  не
понадобятся, но раздумал, решив, что хорошо бы выпить последний  стакан-
чик.
   Сев за руль своей машины, он поехал еще медленнее, чем при  возвраще-
нии из Версаля, и ему казалось, что паломничество в дом  своего  детства
он совершил уже давно, много недель назад.
   Разве Барнакль не говорил о тесте на агрессивность? Тесте Мира? Инте-
ресно узнать, что показал бы этот тест именно тогда, когда он возненави-
дел весь мир и даже начинал ненавидеть самого Барнакля!
   Ведь он счастлив, Барнакль, и доволен собой, несмотря на свою уродли-
вую внешность, лысину, брюхо, несмотря на редкие желтые зубы, за которы-
ми он даже не следил. Он не осложняет себе жизнь и, по его  собственному
выражению, придерживается своей рутины, как цирковая лошадь.
   Ладно, пусть это даже не соответствует действительности. Но он  ведет
себя так, словно это правда. Шабо тоже поступал так, словно все это счи-
тал правдой. Но у него хватило мужества взглянуть в лицо истине,  и  те-
перь он готов совершить логически вытекающее отсюда действие.
   Теперь уже недолго. Он может себе позволить потерять еще немного вре-
мени. Он остановил машину на площади Терн, перед  освещенными  витринами
кафе. Две девицы у входа зазывно посмотрели на него; одна из них,  слиш-
ком легко одетая, посинела от холода.
   Внутри кафе также имелись девицы - по его предположению, рангом повы-
ше. У самой тощей был точно такой же макияж, как у Элианы.
   - Коньяк...
   Он забыл сказать: пробную. Не имеет значения. Он может, если захочет,
выпить две, три, четыре рюмки - хоть всю бутылку.
   У него больше нет никаких обязательств. Не осталось никаких  преград,
ничего запретного. Впервые в жизни он свободен.
   Но в глубине души ему было грустно, что он уходит, и он стал раздумы-
вать, каким образом это осуществить. Вопрос серьезный - не столько из-за
самого действия, сколько из-за того, что произойдет потом.
   Ему отвратительно было думать, что его увезет полицейская машина  или
карета "скорой помощи", что ему вывернут карманы с целью установить лич-
ность.
   Опять завертелись в голове мысли о свидетелях - просто  какая-то  на-
вязчивая идея. Ну ладно! Ему нужен еще один, последний, чтобы  набраться
храбрости. До чего глупо - ведь он и не боится, а все же ему необходимо,
чтобы кто-то при этом присутствовал и все видел.
   Вивиана уже дома. Она ходила в кино, а потом зашла куда-нибудь  пере-
кусить.
   Второй рюмки не понадобилось. Он успокоился.
   Все эти "почему" и "зачем" больше ничего не значат.
   Он больше не мучился вопросами. Как только он пришел к  определенному
решению, все проблемы исчезли. Ему это состояние  знакомо  как  хирургу.
Теперь оставалось только провести операцию, в общем, довольно несложную.
   Он подготавливает операционное поле - без  ассистентов  и  медсестер,
без перчаток и маски.
   Тем хуже для Барнакля, которому только и останется упрекать себя  всю
жизнь! Ведь все держалось на тонкой ниточке. Шабо почти натолкнул его на
разгадку, когда засмеялся, и потом еще на площадке:  Шабо  чем-то  выдал
себя, пока ждал лифта, медленно идущего наверх.
   Будут речи - одну, конечно, произнесет декан, это в  традициях  меди-
цинского факультета.
   На этот раз он не позабыл уплатить, не пришлось ни окликать  его,  ни
смеяться над ним. Женщины проводили его взглядом до самой машины, и  та,
что посинела от холода, наклонилась к дверце:
   - Возьмешь меня с собой?
   Знала б она, куда он отправляется!
   Он опустил стекло и почувствовал на лице дуновение  свежего  воздуха.
Это было приятно, как привычная ласка, на которую не обращаешь внимания.
В какой-то миг ему показалось, что он заблудился, он сделал круг и  вые-
хал на улицу Помп.
   Он был в своем квартале. Из любопытства он проехал мимо своего  дома,
увидел свет в окне жены - она, должно быть, собиралась  лечь.  Остальные
окна были темными.
   Он остановился на Сиамской, не обратив внимания на стоящий у тротуара
мотороллер. Дом, в котором жила Вивиана, был  новый,  роскошный,  дверь,
как у Филиппа, была остекленной, с чугунными завитушками.
   Проходя через первый холл, он назвал себя - консьержка привыкла к его
ночным визитам. Затем надо перейти внутренний двор  и  войти  во  второе
здание, такое же, как первое. Квартира Вивианы налево, в первом этаже, у
него свой ключ. Под лестницей всегда стоят детские коляски.
   Но он не сразу вошел в дом. Он остановился во дворе, нашаривая в кар-
мане ключ, и машинально бросил взгляд на металлические ставни с дырочка-
ми, расположенными розеткой.
   Он был удивлен, увидев свет, и не только в спальне, но и в гостиной.
   Мыслей в связи с этим у него не возникло. Если и были, то очень смут-
ные. Велико ли будет удивление Вивианы, если она вдруг  услышит  выстрел
под своими окнами? Казалось, она не верила, когда он  говорил,  что  ему
ничего не стоит уйти из жизни и даже порой появляется  такое  искушение.
Должно быть, она воображает, что таким способом он  пытается  вызвать  у
нее жалость...
   Не придя ни к какому решению, он подошел к ее окнам и услышал голоса.
   Нет, это не радио - он узнал голос своей секретарши. Он  даже  понял,
что Вивиана находится в спальне и говорит достаточно  громко,  чтобы  ее
услышали в гостиной, откуда ей отвечал мужской голос.
   По звуку он безошибочно определил, что  мужчина  сидит  в  английском
кресле - его кресле; Вивиана подарила ему это кресло  ко  дню  рождения,
потому что он жаловался на неудобные узкие кресла ее обстановки.
   По акценту он узнал студента-венгра, которого Вивиана как-то предста-
вила ему во дворе Пор-Рояля.
   Его звали Януш Микульский, ему едва ли было года  двадцать  два,  его
черные волосы завивались кольцами, а глаза ярко блестели.
   Он беженец. Семья его погибла. Он очень беден и не  ходит  на  лекции
Шабо, а посещает гинекологические курсы профессора Бланка, в том же зда-
нии.
   - Если бы вы могли выхлопотать для  него  какуюнибудь  платную  долж-
ность, хоть с самым низким окладом! Мне жаль его,  хотя  он  никогда  не
плачется. Я знаю от его товарищей, что он редко ест досыта...
   Вивиана познакомилась с ним во  дворе  Института  материнства,  когда
ждала своего шефа. Иногда, сверху из окон или на выходе, Шабо видел, как
венгр стоит, облокотясь на его машину.
   Он ему не нравился. И это было видно. Никогда он не заговаривал о нем
с Вивианой. Тем не менее он замолвил за Микульского словечко в разговоре
с Бланком, но не слишком настойчиво, и даже не дал  себе  труда  осведо-
миться о результатах своего ходатайства.
   Они разговаривали, сидя в разных комнатах, спокойно и мирно, без вол-
нения, как люди, которым уже не надо выставляться друг перед другом. Ша-
бо не различал слов. Но его поразил ритм беседы, потому что он раскрывал
их подлинную близость.
   После того как он принял решение, это  предательство  показалось  ему
последним и наивысшим оскорблением. Никогда его  не  щадили,  а  теперь,
когда он готов уйти, никого не проклиная и не возмущаясь, для него  при-
берегли последнее разочарование.
   Со знанием дела Вивиана отлучила от него молоденькую эльзаску. На це-
лые месяцы установила вокруг него настоящий  санитарный  карантин  и  не
моргнула глазом, не проявила ни малейшего раскаяния,  когда  полицейский
инспектор показал ей фотографию утопленницы.
   И все это время она украдкой встречалась с Микульским, принимала  его
у себя, он освоился в этом доме, оброс привычками, как сам Шабо.
   Неопределенная ненависть, которая сжимала ему горло, когда он выходил
от Филиппа, вернулась, еще более яростная, но теперь у нее  был  опреде-
ленный объект.
   Он вошел в здание, повернул ключ в замочной скважине, вынул из карма-
на пистолет, нащупывая пальцем зернистую кнопку -  должно  быть,  это  и
есть предохранитель.
   Сидя в английском кресле. Микульский смотрел, как он  входит,  в  его
черных глазах застыло удивление. Он не догадался встать. Он так и остал-
ся в кресле, скрестив ноги, с сигаретой в руке, а в это  время  Вивиана,
которая не слышала, как открылась дверь, продолжала говорить, снимая ма-
кияж. Она сидела перед зеркалом в одной комбинации, с плеча соскользнула
бретелька.
   Все произошло очень быстро, в несколько секунд, но перед Шабо за  это
время открылась подлинная протяженность его долгого и мучительного пути.
   Он по-прежнему не решался перейти к действию. Весь этот день он коле-
бался, словно надеялся найти невозможный выход из положения.
   Теперь этот выход ему предоставили. Ему больше незачем убивать  себя.
Незачем призывать на помощь своего друга Барнакля.  Теперь  им  займутся
другие, другие возьмут на себя труд опрашивать поток свидетелей, и  сви-
детельства наконец-то обретут смысл.
   - Ты почему не отвечаешь? - спокойно спросила Вивиана.
   Она повернула голову вполоборота, увидела Шабо, револьвер, и ее смеш-
ной и жалкий вскрик ничуть не соответствовал серьезности происходящего.
   Шабо поднял руку с оружием и заколебался - нет, он не раздумал  стре-
лять, но он выбирал цель. Переводил дуло то на одного, то на другую.  Ум
его был на редкость ясен. Давно он не чувствовал себя таким здравомысля-
щим, как в этот миг.
   Он мог бы убить обоих, но в таком случае у него не останется свидете-
ля. А для этой роли предпочтительней Вивиана. И словно  для  того  чтобы
прекратить его колебания, Вивиана вскочила и задвигалась  -  теперь  она
уже не такая удобная мишень.
   Теперь он боялся только одного - что оружие не сработает, даст  осеч-
ку; ему случалось читать, что иногда так бывает.
   За первым выстрелом грянули другие. Он стрелял почти в упор,  стрелял
в голову, в грудь, в живот. И когда подумал, что остается последняя  пу-
ля, а венгр все еще шевелится, он уткнул дуло ему в висок и  отодвинулся
подальше, чтобы не забрызгаться кровью.
   - Вот видишь! - сказал он, ища взглядом Вивиану. Его пальцы так судо-
рожно вцепились в рукоять пистолета, что он с трудом разжал их, и оружие
упало на ковер.
   Он вытер лоб платком, хотя лоб был сухим, и  пожалел,  что  не  может
сесть в свое кресло, занятое трупом. Так он и стоял, глядя на Вивиану, а
та не смела шевельнуться, и наконец он с  каким-то  раздражением  бросил
ей:
   - Да позвони наконец в полицию...
   Все было кончено.
   Внезапно ему захотелось спать.
 
   Ноланд, 15 марта 1960 г.
 
 
   ПРИМЕЧАНИЯ
 
   1. Разновидность кружев.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: