тамента Нор.
Сначала у них были чисто приятельские отношения, они встречались в
дешевых ресторанах Латинского квартала. Друзей у Шабо было мало, каждый
вечер он возвращался к матери в Версаль, а Кристина - к себе в Вильнев.
Когда ему пришло в голову жениться на ней? Он затруднился бы отве-
тить. Это произошло как бы само собой. Он помогал ей заниматься, она бы-
ла не очень способной и с восхищением смотрела, с какой легкостью он
разбирается в трудном для нее материале. Она была покорной. Он говорил:
- Жди меня здесь.
Будь то за столиком в кафе, в библиотеке, на углу улицы - он не сом-
невался, что и через час найдет ее на том же месте.
Они отдались друг другу чуть ли не случайно, и оба привыкли друг к
Другу физически. Когда они три года спустя поженились, Кристина была бе-
ременна, жили они в единственной комнате, на улице Королевского Брата, и
вечерами зарабатывали на жизнь перепиской.
Все это давно прошло и затуманилось в памяти. Он старался как можно
меньше думать о той поре, потому что вместо светлых и радостных воспоми-
наний ему делалось не по себе.
Интересно, другие тоже лгут, хотя бы самим себе, когда с тоской вспо-
минают о нелегком начале своего пути? Может быть, он один такой?
Когда Филипп Ванакер, брат Кристины, вырос, он доставлял своим немало
беспокойства: вел преимущественно ночной образ жизни, занимался какой-то
сомнительной деятельностью.
Когда ему стукнуло двадцать, отец выставил его из дому, будучи уве-
рен, что сын не минует тюрьмы; это не помешало Филиппу каким-то непонят-
ным образом устроиться диктором на радио.
Оттуда он перешел на телевидение - после того как женился на Мод Лам-
бер, единственной дочери виноторговца Ламбера, имя которого можно про-
честь на многих сотнях вагонов-цистерн.
Как ему удалось уговорить - нет, не Мод, эту капризную девчонку, а
самого папашу Ламбера? Предполагали, что Филипп, связанный через радио с
замкнутым мирком театра и кино, ввел в этот круг своего будущего тестя,
нашедшего там обильный урожай красивых девушек.
Филипп и Мод занимали один из тяжеловесных особняков в стиле девяти-
сотых по бульвару Курсель, как раз напротив позолоченной ограды парка
Монсо; так и чудилось, что из ворот особняка вот-вот появятся кареты.
Раз в месяц Филипп выступал по телевидению, и этого ему вполне хвата-
ло, чтобы проникнуться чувством собственной важности.
Ну а что касается Мод, так она и в свои тридцать пять осталась такой
же неровной и взбалмошной, как в семнадцать, и потому Шабо был озадачен,
когда его жена, года два-три назад, начала с нею встречаться чуть ли не
ежедневно. Казалось, бульвар Курсель стал для нее последним прибежищем,
и день за днем она все больше заимствовала от своей золовки - начиная от
парикмахера и портного вплоть до ее вкусов и даже манер.
Не понимал он ее. Не понимал и шурина, который с вечно самодовольной
улыбкой жонглировал своей жизнью. С ним никогда не случалось ничего
скверного. Ничто его не тревожило, не омрачало ни ума, ни совести. Разве
не чудовищно?
А все же, когда он собрался купить клинику и банк потребовал гаран-
тий, его ничуть не возмутило предложение жены:
- Почему бы тебе не обратиться к Филиппу? Я уверена, что он все может
уладить через тестя.
Вот почему он тоже какое-то время часто бывал на бульваре Курсель,
где можно было встретить людей разного сорта, в особенности немолодых
дельцов в сопровождении очень хорошеньких девушек.
С мадам Ламбер, матерью Мод, он познакомился за два года до того, как
она разошлась с мужем и поселилась на Лазурном Берегу, в Мужене, где жи-
вет и поныне.
Затем пошли косяком эрзац "мадам Ламбер", каждой из которых удавалось
продержаться не дольше нескольких месяцев; за ними последовала настоя-
щая, двадцати двух лет, она родила ребенка в его клинике, и вскоре Лам-
берт развелся с нею.
Он только что женился в третий раз. Ему шестьдесят пять, и шумы в
сердце. Треть акций клиники принадлежит ему, и десять процентов с этих
акций получает Филипп.
Отказывать им Шабо не имел права. Он, конечно, пойдет к ним на кофе.
Там на него по привычке будут смотреть не без уважения благодаря его
званиям, но и с некоторой снисходительностью: ведь как Филипп, так и
Ламбер, очевидно, полагают, что именно они сделали из него то, что он
есть.
А что они скажут, если он объявит им сегодня вечером:
- Сегодня я чуть было не загубил роды. Все висело на волоске, и я не
знаю, способен ли я дальше работать в клинике...
Вокруг было тихо, и все вещи в его просторном кабинете словно вступи-
ли в заговор молчания. Словно времени больше не существовало и мир за
стенами этой комнаты с тусклым освещением погиб в какой-то неведомой ка-
тастрофе.
Он один на свете, в этом кресле, с назойливой маленькой машинкой в
черепной коробке, которая упорно крутится, вырабатывая болезненные мыс-
ли, удручающие душу картины.
Из оцепенения его вывели семь нерешительных ударов часов, стоящих в
приемной, и, вернувшись к жизни, он, разумеется, первым делом налил себе
коньяка.
Ему следовало бы делать заметки, как он и собирался много раз, как
всегда делал для своих пациенток. Но ему не хотелось придавать большое
значение своему состоянию. Ему так часто повторяли, что он переутомился,
что он и сам поверил этому, и первое время, когда это с ним началось,
соглашался брать отпуск на несколько дней.
Теперь он едва мог припомнить первые симптомы, самые важные.
Он стал принимать лекарства. Перепробовал все. Он даже переменил свое
мнение насчет вредности сексуальных излишеств и какое-то время начал бе-
гать за девушками, пользовался услугами податливых медсестер, дватри ра-
за разделил желания своих клиенток, что еще более осложнило ему жизнь.
Это длилось до тех пор, пока не появилась Вивиана. Иногда приступы
чувственности повторялись. И все же такой распутник, как Ламбер, внушал
ему отвращение!
Он не был голоден. Ему хотелось отдохнуть, но лежать не хотелось, и
он прошел через пустую, по-видимому, квартиру в маленькую гостиную, где
ему частенько доводилось дремать в любимом кресле.
Он зажег неяркую лампу, справа от дверей. Ставни были открыты, и в
окне мелькали фары машин.
Он выпил один за другим два стакана коньяка и забыл принять отбиваю-
щие запах таблетки. Должно быть, от него пахнет спиртным. Другие пьют и
не стыдятся. Даже его дочерям доводилось возвращаться домой пьяными;
как-то ночью, часов около трех, он обнаружил у дверей двух незнакомцев:
- Шабо здесь живут?
Сами шатаясь, они несли, как мешок, бесчувственную Элиану.
- Мы подумали, что лучше доставить ее вам, тем более что вы, кажется,
доктор. Мы тут, знаете ли, ни при чем. Она уже была в таком виде, когда
все начали расходиться...
У него болела голова, и он все пытался остановить зудящую в мозгу ма-
шинку. Должно быть, это ему удалось, потому что, когда до него начали
доходить голоса, было уже восемь с четвертью. Голоса доносились из сто-
ловой. Он встал и нерешительно направился через большую гостиную, хрус-
тальные подвески люстры отзывались на каждый его шаг.
За столом сидели только Давид и Лиза, он без пиджака, она - подперев
рукой подбородок, и мирная доверчивость их поз удивила его. Впервые он
ясно почувствовал, что они - брат и сестра, впервые угадал, что между
ними существует взаимопонимание, о чем он прежде и не подозревал.
- Как, ты здесь?
- Я отдыхал.
- Пообедаешь с нами?
Он заколебался. Жанина уже ставила для него прибор.
- Мама обедает на бульваре Курсель.
- Знаю.
- Я думала, ты тоже там.
- Пойду туда попозже, на кофе.
- Тебе понадобится машина?
Лиза была явно разочарована. Давиду, в его возрасте, еще было рано
водить машину.
- До свиданья, па...
- До свиданья...
У него не хватило духу переодеться, и он вернулся к себе в кабинет,
где, глядя на себя в зеркало, выпил еще стакан. Внезапно ему захотелось
плакать здесь, в одиночестве, глядя на свое отражение.
Уже в клинике, когда он переодевался после того, как принял роды, две
слезинки скатились по его щекам. И это не в первый раз. Ему случалось и
рыдать в голос, взахлеб, как дети.
Он не старик. Не конченный человек. Взять хотя бы Ламбера - тот и в
шестьдесят пять лет, с больным сердцем все еще верит в жизнь, даже опять
женился.
Может быть, Шабо сам перед собой ломает комедию? Собственное лицо
гипнотизировало его. Не отводя взгляда от зеркала, он поднял стакан и
одним духом осушил его с гримасой отвращения.
И тогда, чтобы посмотреть, как это выглядит, он медленно вытащил из
кармана пистолет, еще медленнее поднес дуло к виску и прижал; так языком
надавливают на больной зуб.
Он старался не тронуть спуск; он не собирался сейчас стрелять. Ему
только хотелось понять, и теперь, после этой "примерки", ему показалось,
что он понял. Лучше не продолжать опыт, не задерживаться в кабинете пос-
ле того, как он представил его себе "после", со своим телом, распростер-
тым на полу.
Он сунул оружие в карман, поставил бутылку в шкаф и пошел в прихожую
за пальто и шляпой. На бульваре Курсель редко садились за стол раньше
девяти. Значит, чтобы поспеть на кофе, нет необходимости приходить до
десяти часов.
Времени у него было много. Но ему даже не пришло в голову поесть. Он
сел в машину, включил мотор, зажег задние огни и снял ногу с тормозной
педали.
Он не собирался погибать в автокатастрофе. Не заедет он и за Вивианой
- она, вероятно, уже ушла. Нечего ему делать и в клинике. И не в таком
он состоянии, чтобы показываться в Пор-Рояле.
Вокруг него - более четырех миллионов людей, множество кафе, рестора-
нов, баров, музыки, театров, кино; были коллеги, старые товарищи по ме-
дицинскому факультету, они сталкивались с теми же проблемами, что и он,
и были среди них, вероятно, несколько человек или хотя бы один, испыты-
вающий те же тревоги. Были женщины, готовые дать ему наслаждение, и
где-то скрывался человек, покинувший родную деревню с одной неотвязной
мыслью: убить его.
Вокруг был целый мир, и за рулем своей мощной машины, которой он уп-
равлял чуть ли не со страхом, сорокадевятилетний профессор, располагая
двумя свободными часами, не знал, куда ему деться.
Он поехал наугад по аллеям Булонского леса, и только когда увидел пе-
ред собой мост Сен-Клу, решился ехать в Версаль.
Он не видел свою мать три месяца.
5.
Посещение Версаля и картежник с фиолетовым лицом
За тридцать лет улица едва ли изменилась, серые дома старели не спе-
ша. Он еще издали заметил бензоколонку, возможно, рядом был и гараж. А
вместо бакалейной лавки, куда он бегал за конфетами, появилась витрина
холодильников и электроприборов.
Раньше на дверях дома висела эмалевая табличка с надписью: "Аристид
Тилькен, дипломированный переводчик" - и то ли из-за непонятного слова
"дипломированный", то ли из-за того, что у жильца были остроконечные
усы, Шабо долго боялся его. Теперь была другая табличка, около звонка,
где на меди было выгравировано: "М-ль Мулон, профессор сольфеджио".
Мадмуазель Мулон сменила Тилькена на втором этаже, а владельцы дома,
или их дети, по-прежнему жили на первом. Его квартира, квартира его ро-
дителей, находилась на третьем, их окна в этот вечер были освещены, как
в прежние времена, скудным печальным светом, этот свет удручал его каж-
дый раз, когда он возвращался домой затемно.
Он чуть было не дернул за ручку звонка, совершенно позабыв, что те-
перь это всего лишь украшение, что выше расположены кнопки электрических
звонков с именами жильцов. Он заколебался - стоит ли вынуждать мать
спускаться вниз по лестнице ради его совершенно бессмысленного прихода.
Он ничего не принес с собой. И не надеялся ничего найти для себя здесь,
