Проезжало множество свободных такси, но он не пытался остановить их.
Истина в том, что... Прекрасно! Каждый раз он открывает какую-то но-
вую истину, но он не виноват, напротив - потому так и получается, что он
добросовестно ищет.
В конечном счете, вот в чем истина: с него довольно, он жаждет ка-
тастрофы, как некоторые жаждут войны, которая положит конец всем их пов-
седневным неприятностям. Избавиться разом от всех забот, всех тягот,
возложенных им на свои плечи, избавиться от стыда, от угрызений совести.
Не быть обязанным по утрам, в определенный час, становиться непогрешимым
профессором, который непременно всех спасет.
Это неправда, и теперь он не имел права убеждать их в этом. Но слиш-
ком поздно, уже ничего не изменишь, поэтому ему только и остается играть
свою роль дальше, он - как заведенный автомат. До сих пор ему сходило с
рук. Но настал миг - и все разладилось.
- Вдохните... Выдохните... Задержите дыхание!
Необходимое слово, которое у него выскочило из головы в нужный мо-
мент, когда он пошел ко дну, и в глазах мадам Рош отразилось его смяте-
ние!
- Тужьтесь!..
Есть ли у него право брать на себя ответственность за роженицу, если
он не уверен, что профессиональный автоматизм сработает?
Да, все они правы: он устал, так устал, что завидует старухе, уснув-
шей на тротуаре. Он бы тоже с удовольствием привалился спиной к стене
дома - лишь бы уснуть и ни о чем не думать.
Он очутился на большой площади, по кругу шли машины, светились вывес-
ки, окна кафе и баров, куда-то спешили люди, а он застыл в оцепенении,
неспособный ни на какое действие, и смотрел на проходившую мимо вереницу
свободных такси с тем же выражением, с каким смотрел у Филиппа на амери-
канку с паклей волос, выходившую из туалета.
Таинственная улыбка тронула его губы: он внезапно подумал о своем от-
це, и у него возникло искушение последовать его примеру. Всего-то и надо
было для этого поднять руку - такси доставит его домой, он выберет свое
место, свой угол - допустим, кресло в маленькой гостиной, в котором ему
случалось задремать днем и которое отныне примет его навсегда...
Он вообразил себе общую растерянность, беготню взад и вперед, теле-
фонные звонки, неразрешимые задачи, приглашенных врачей, призванных на
помощь психиатров, напрасно пытающихся что-либо понять...
Одним махом, в любой миг - и миг этот он выберет сам - он остановит
всю эту механику, в том числе и обследование новоиспеченной мадам Лам-
бер.
И все! Лавочка закрывается! А дальше - жить одному, для себя, с пол-
ным внутренним спокойствием!
Кто из женщин будет ходить за ним, кормить его с ложечки, как ребенка
или калеку? Кристина? Вивиана? Мадмуазель Бланш, которая когда-то была
его любовницей и до сих пор еще с нежностью поглядывает на него?
Может быть, никто из них. Ему подыщут благоустроенный и малоизвестный
приют. Он прикинул какой.
Нет, положительно опасно оставаться ночью в одиночестве.
Он зашел слишком далеко; а что, если ему станет дурно? - он дошел до
такой крайности, что готов взывать о помощи. Это ничуть не унизительно,
тем более что он ничего не обязан объяснять.
Он вошел в бар и облокотился на мокрую стойку за спиной толстяка, ко-
торый о чем-то спорил, размахивая руками.
- Коньяк...
И неожиданно для себя добавил:
- Пробную...
Он не стал расспрашивать, как в Версале, где телефон. Он потребовал:
- Жетон!
Затем одним духом осушил рюмку, оттолкнул спину, загородившую ему вы-
ход, прошел в глубину помещения и закрылся в стеклянной кабинке.
Он помнил телефон Вивианы и старательно набрал номер. Пальцы не дро-
жали. Он полностью овладел собой. Все равно, что он скажет ей - что очу-
тился на Мормартре, что хочет ее видеть, и пусть она возьмет такси.
Услышал гудки. Никто не отвечал. Он нажал кнопку. Жетон выпал, и он
снова опустил его в щель, и снова набрал номер со всей тщательностью.
К телефону не подходили. Вивианы не было дома. За четыре года такое
случилось впервые.
Он попытался в третий раз - в последний, поклялся он себе, глядя на
аппарат почти с таким же выражением, с каким глядела на него мадам Рош
во время родов.
Ему было жарко. На лбу выступили капли пота. Он запретил себе подда-
ваться страху, и только вполголоса повторял как молитву, как заклинание:
- Алло... Алло... Алло...
Он медленно повесил трубку, не отдавая себе отчета взял жетон и опус-
тил его в карман и, пройдя сквозь бар, направился к выходу.
- Эй вы, там...
Он не понял, что обращаются к нему, услышал смех, почувствовал, что
его тянут за рукав, увидел, что это какой-то незнакомый человек, сидящий
за столиком, и удивился. Чего от него хотят?
Ему указали на стойку и на официанта:
- Вы забыли оплатить заказ.
Все, кто там был, снова расхохотались; ну что ж, вот и новые свидете-
ли.
7.
Старый приятель с улицы Коленкур и протеже с Сиамской
Он уже не пытался уцепиться хоть за что-нибудь. Никто не мог ему
больше помочь. Он уставился на кинотеатр, словно не видя его. Реклама не
горела. Может быть, эта киношка - его последний шанс. И в самом деле -
постепенно здание обрело смысл, пробудило воспоминания. Когда-то очень
давно, лет двадцать назад, он был в этом кинотеатре с Кристиной, он даже
вспомнил, какой тогда шел фильм и на каких местах они сидели.
Воспоминания становились отчетливее, он вспомнил, какая была погода,
когда они вышли из зала, вспомнил цвет неба - тогда было летнее утро и
они оттуда отправились обедать у Траффа, в пивную на площади Бланш, не-
подалеку от Мулен-Руж. Еще небольшое усилие - и он вспомнит, в каком это
было году, в каком месяце, вспомнит, может быть, даже число.
Кинотеатр стоял на углу улицы Коленкур. Много лет спустя он шел мимо
него с дочерью, Элианой. Он вел ее к своему старому товарищу Барнаклю.
Какая жалость, что в этот миг нет рядом никого, кто бы засвиде-
тельствовал ясность его рассудка! Память работала с фотографической точ-
ностью.
С Барнаклем он познакомился на факультете, а год спустя снова встре-
тился с ним в больнице Святой Анны, где они вместе проходили практику.
Среди студентов Барнакль был самым некрасивым. Он напоминал гнома, одно-
го из семи гномов Белоснежки; рыжий, с непропорционально крупной головой
и расплывчатыми, словно резиновыми чертами. Глаза у него были невелики,
но сквозь толстые стекла очков увеличивались до неправдоподобного разме-
ра.
Он не следил за собой, был почти неопрятней, грыз ногти, и несмотря
на это в его студенческой комнате всегда жила девушка - от месяца до по-
лугода; она штопала ему носки, потом ее сменяла другая.
Шабо тянуло к нему. Они оба жили на отшибе от остальных, и это их
сблизило.
Он так и остался в больнице Святой Анны - сначала практикантом, потом
главным врачом, и мог бы стать профессором, если бы упорно не отказывал-
ся представить к защите диссертацию.
- С моей ли рожей! Студенты засмеют меня.
Барнакль жил метрах в трехстах от того места, где теперь на краю тро-
туара стоял Шабо - стоял бесцельно, с ясным сознанием, что ему больше
нечего делать в этой жизни.
Он занимал квартиру, где принимал пациентов, на последнем этаже дома,
выходящего окнами на Монмартрское кладбище. Шабо приводил к нему Элиану,
когда дочь, лет в одиннадцать, обнаружила нарушения памяти и полностью
утратила интерес к занятиям.
- Вы - врач, - сказала ему тогда директриса школы. - А я - нет. Может
быть, с моей стороны кажется самонадеянным советовать вам, чтобы вы по-
казали ее специалисту. Но я сталкивалась с подобными случаями и убежде-
на, что девочка нуждается в лечении.
Он выбрал Барнакля - невропатолога и психиатра в одном лице. Его ста-
рый товарищ провел с девочкой три-четыре часовых сеанса. Он раскопал до-
вольно сложную историю с учительницей, допустившей несправедливость, что
привело к озлоблению, бессознательному уходу в себя и в итоге вызвало
настоящую астению. Элиану перевели в другой класс, и недели через две
она снова стала нормальным ребенком.
Шабо не присутствовал на этих сеансах, но угадывал, какие вопросы за-
давал Барнакль. Ему самому случалось задавать вопросы в том же роде. Для
самоуспокоения он снова перечитал выдержки из когда-то изучаемой им ли-
тературы.
Но он не нашел там для себя удовлетворительных ответов, потому что в
этой области медицины, кроме ограниченного числа ярко выраженных случа-
ев, отклонение от нормы - вопрос количественный и между нормальным сос-
тоянием и болезнью нет четкой границы.
Что ему мешает пойти позвонить в дверь Барнакля и представить ему
свой случай как бы с вызовом, играючи: а ну-ка, способен ли ты найти
всему этому объяснение?
Сейчас или никогда. Он в кризисе, о чем ему, вероятно, и скажет ста-
рый друг.
Номера он не помнил, но дом узнал.
"Позвоню, если у него горит свет! "
Пусть выбирает судьба. Он поднял голову, ничего не видя перешел улицу
и только тогда заметил на последнем этаже освещенное окно. И хотя он не
был уверен, что это то окно, он позвонил, пробормотал консьержу имя Бар-
накля и вошел в узкий лифт, где ему пришлось зажечь спичку, чтобы найти
нужную кнопку.
На площадке он услышал музыку - Бах, фортепианные вариации Гольдберга
- и уже не колебался, хотя его внезапно поразил страх обычного пациента,
в последний момент готового удрать.
Ему открыл Барнакль, в коричневом шерстяном халате, из-под которого
выглядывала мятая пижама. С тех пор как они виделись в последний раз, он
облысел, лишь на висках осталось немного волос, отчего он еще больше
стал похож на Рыжего из цирка. Он располнел.
И все же, несмотря на его смешной, почти карикатурный вид, было
что-то необычное в том, как он встретил Шабо. В последнее время, и в
особенности сегодня, с самого утра люди, даже незнакомые - и в вер-
сальском кафе, и в баре на площади Клиши, - смотрели на него изумленно,
словно были поражены болезненностью или выражением его лица, и почти все
спрашивали, что с ним.
Барнакль, который за секунду до того читал научный журнал под музыку
Баха, встретил его так, как будто сейчас не полночь и его старый товарищ
имеет обыкновение часто забегать к нему в это время.
- Входи. Не обращай внимания на беспорядок.
Он курил старую трубку, которая при затяжке издавала неаппетитное си-
пение. Два стола загромождала установленная им самим звуковая аппаратура
с протянутыми во все стороны проводами, реостатами, предохранителями и
тремя громкоговорителями, один из которых висел на стене прямо над кар-
тиной, изображающей коров на лугу.
Книги и журналы громоздились до потолка, на стуле стоял поднос с пус-
той бутылкой из-под пива и стаканом.
- Садись.
Одна из дверей была приоткрыта, и в темноте другой комнаты, как пока-
залось Шабо, послышался шорох ворочающегося в постели тела и полусонный
вздох. Должно быть, Шабо не ошибся, потому что Барнакль встал и закрыл
ту дверь.
- Не выпьешь ли стаканчик пива?
Если бы было заметно, что Шабо пьян, разве друг предложил бы ему вы-
пить?
- Спасибо, не хочется.
Он не жалел, что пришел. Но, как многие больные на приеме у врача, он
уже больше не чувствовал тревоги и недоумевал, зачем пришел и что ска-
жет.
Барнакль протянул ему кисет с табаком:
- Ах да, ты ведь не куришь трубку. А сигареты у тебя есть?
С самым непринужденным видом он стал рыться в куче разнородного хла-
ма.
- Не знаю, как ты, но при той жизни, которую мы вынуждены вести, у
меня для чтения журналов, чтобы не отстать, остается только ночь.
При этом он, несомненно, изучал его исподтишка, и Шабо, понимая это,
восторгался, с каким профессиональным мастерством его друг это проделы-
вает.
- Я колебался, заходить к тебе или нет. Ты мне, наверное, не пове-
ришь: мне пришло это в голову внезапно, минут пятнадцать назад, когда
