Жорж Сименон
ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА
Изд. "Копирайт", г. Москва, 1997 г.
OCR Палек, 1999 г.
1.
Завтрак у Люсьена и роды египтянки
Что-то ему приснилось, это точно, но, как всегда, он не мог бы расс-
казать свой сон. Видения мелькали сумбурно, стремительные и расплывча-
тые, ему не удавалось уловить их и удержать в памяти до пробуждения. Он
пытался восстановить, что же он видел, он доводил себя до полного изне-
можения, но... И это было досадно: во сне заключалось что-то очень важ-
ное для него, какое-то тайное указание.
Что ему запомнилось, так это... Нет, словами не выразишь, они не
улавливают сути, противоречат одно другому: запомнилась чья-то враждеб-
ность, правда не угрожающая ему ничем, - нет, бездейственная, неопреде-
ленная, она исторгала из неживого мира нечто более значительное, чем
бездушные тени людей и вещей среди неясного пейзажа. Он не был уверен,
снились ли ему люди, но если даже и снились, лиц у них не было. И все же
было там, безусловно, что-то очень важное. Его угнетала мысль, что если
он не сделает над собой усилие и не вспомнит, то навсегда упустит след.
Тем не менее он, как обычно по утрам, точно знал, который час. Сквозь
дрему он слышал жужжание пылесоса в глубине квартиры, знал, что нес-
колько окон открыто. Ему даже казалось, что он видит сквозь сомкнутые
веки и запертую дверь, как ветер надувает занавески в пустых комнатах.
Тревожно ожидал он выхода из этой комы, подстерегал шаги Жанины -
горничной, что каждое утро, кроме воскресенья, приносит ему кофе. Послы-
шалось мелодичное позвякивание фарфора о поднос; обычно она поворачивает
дверную ручку и несколько мгновений, выжидает (он никогда не мог понять
- зачем?); вместе с запахом кофе в комнату врывается свежий воздух.
Жанина, свежая, еще пахнущая мылом, в форменной одежде, подходит к
постели и оглядывает его с головы до ног, затем произносит равнодушным
голосом:
- Восемь часов.
Что она думает о нем? Какие испытывает к нему чувства? Что расскажет
как свидетельница, если, допустим, событие произойдет сегодня?
- В восемь часов я пошла его будить и понесла ему кофе.
- Он обычно встает в восемь?
- Да нет, по-разному.
- Откуда же вы знали, что именно в это утро вам следует разбудить его
в восемь?
- Он оставил мне в кухне записку. А если б ее потом спросили:
- Что это был за человек?
Интересно, что бы она ответила? Считает ли она его стариком? Может
быть! Ей двадцать четыре года, и в ее глазах сорокавосьмилетний мужчина,
конечно же, старик. Его унижало, что цветущая девушка, у которой, ес-
тественно, молодые любовники, разглядывает его, лежащего в постели с по-
мятым лицом и прилипшими к виску волосами. Любовники у нее были, и она
этого не скрывала. Она в доме недавно, месяца четыре или пять. Слуг,
кроме кухарки, меняли часто. Его мнения никто не спрашивал. Не его дело.
Может быть, оберегали от излишних забот. Жанина - бесчувственный чурбан,
ей и в голову не приходит поздороваться и улыбнуться. А ведь она весе-
лая! Часто слышишь, как она распевает за уборкой или во все горло хохо-
чет с другой прислугой.
Ну а он всего лишь хозяин. Как бы и не мужчина. Задавалась ли она
когда-нибудь вопросом: почему он спит в этой неуютной комнате, похожей
на тюремную камеру?
Она раздвигала занавески из сурового полотна. Он надевал халат, ногой
нашаривал шлепанцы, но чаще всего ему приходилось нагибаться и вытаски-
вать их из-под кровати. Затем, прежде чем приниматься за кофе, он раст-
ворял в половине стакана воды порошок висмута.
По утрам желудок давал себя знать. Что ж - сам виноват. Но он уже
смирился с этим.
День начинался ни хорошо ни плохо - день как день. Понемногу Шабо ос-
ваивался в собственной шкуре, наслаждался, несмотря ни на что, первым
глотком черного кофе.
Вот уже много лет не спал он у себя в комнате, прижившись вот в этой,
рядом со своим врачебным кабинетом. Раньше здесь была кладовая, затем
сюда поставили больничную койку - на тот случай, если комунибудь из его
пациенток понадобится несколько часов отдыха после изнурительного обсле-
дования или непредвиденного осложнения, прежде чем ее отправят домой или
в клинику.
Узкое высокое окно выходило в сад, поодаль виднелись старинные кир-
пичные конюшни, переоборудованные под гаражи.
Ночью шел дождь. В полчетвертого, когда он вернулся домой, уже моро-
сило. Он приехал на такси из клиники и был так измотан, что, прежде чем
лечь, налил себе стакан коньяку.
Опавшие листья сплошь покрывали газон. Оголенный платан выглядел поч-
ти непристойно; на березе еще дрожало несколько листиков.
Он взял свою одежду и белье со стула, где оставил их накануне, прошел
через смотровую, где гинекологическое кресло занимало чуть ли не всю се-
редину помещения.
Окна его рабочего кабинета были открыты. Было холодно. Хлопотала дру-
гая горничная - он так и не узнал ее имени, она приходила по утрам уби-
рать квартиру. Голова у нее была повязана платком, она проводила Шабо
взглядом, не сказав ни слова. Словно он уже стал призраком.
А как бы эта свидетельствовала о нем?
- Вам не показалось, что он чем-то озабочен?
Вопросы, как правило, задают дурацкие.
- Трудно сказать. Обычно он бледный, а сегодня утром веки у него были
красноватые, будто он...
Будто он - что? И вообще - неужели ни ей, ни Жанине не интересно и
даже не кажется странным, отчего он спит на железной койке, позади смот-
ровой, когда у него есть уютная, даже роскошная спальня? Да, ей будет о
чем порассказать, потому что он вернулся и спросил у нее:
- Моя жена встала?
- Кажется, она в кухне, заказывает обед.
- А мадмуазель Лиза?
Это его старшая.
- Я слышала, как она заводила мотороллер минут десять назад.
- А мадмуазель Элиана, думаю, еще спит?
- Я ее не видела.
Ну а что касается Давида, его сына, тот сейчас на пути к лицею Жансо-
на де Сайи, в двух шагах отсюда, на улице Помп. Иногда ветер доносит до
квартиры гомон - в лицее перемена...
Он и сам не знал, для чего все это спрашивает. Он не слушал ее отве-
тов и уже проходил через приемную.
Пройдя через двойную застекленную дверь, он очутился в другом мире -
в мире своей семьи; прошел один коридор, затем - другой, услышал за
дверью женские голоса, издали увидел неубранную постель в своей спальне
и наконец вошел в ванную и заперся на задвижку.
А что, если бы вместо прислуги в этот вечер, или завтра, или все рав-
но когда допросили бы его самого, требуя от него отчета в словах и пос-
тупках? Каким было бы его собственное свидетельство, какое бы он дал им
представление о себе, будучи заранее убежден, что они ничего не поймут?
- Так значит, вы были у себя дома, в своей квартире по улице Ан-
ри-Мартэн...
Конечно, так и есть. В своей квартире из двенадцати комнат, из-за ко-
торой ему завидует большинство его собратьев, а иные и осуждают за нее.
Не мог же он сказать в свое оправдание, что он ее не выбирал. Нет,
никто не заставлял его снимать эту квартиру, держать четыре человека
прислуги и тем более иметь три машины в гараже.
Он сам этого хотел, по крайней мере вначале, хотел жить не только
вблизи от Булонского леса, но именно на улице Анри-Мартэн, с ее садами и
оградами, с ее шоферами, постоянно занятыми наведением лоска на лимузи-
ны, припаркованные у края тротуара. Желание поселиться здесь было вызва-
но детским воспоминанием, потому что однажды весенним утром он случайно
набрел на тенистую улицу, и ему показалось, что здесь-то и живут мирной
и счастливой жизнью.
Это было не так, но для того чтобы узнать, так ли это, потребовался
опыт. Нет, мирной и счастливой жизни не бывает. Нигде.
Ванна наполнялась, запотело зеркало.
"Но вы же сами... "
Пусть так! Он сам выбирал каждый предмет обстановки, в особенности
для своего рабочего кабинета - он хотел, чтобы мебель в нем была основа-
тельная и строгая, какую он любил - или воображал, что любит. Он спорил
с декоратором и о спальне, настаивал на низкой и широкой кровати, вроде
тех, что видишь только в кино.
Это было незадолго до рождения Давида. Теперь Давиду шестнадцать.
И понадобилось куда меньше шестнадцати лет, чтобы просторная постель,
покрытая шелком цвета давленой земляники, стала для него чужой.
И вея эта мебель, все убранство квартиры - книги, картины, безделушки
- перестанут однажды составлять фон его жизни. Переженятся дети. У Лизы,
старшей, почти все решено. Ей безразлично, что об этом думают родители,
и она поговаривала, что, если они будут мешать ей жить, как ей хочется,
она уйдет из дому. За ней потянется Элиана. Потом - Давид.
Но в любом случае, если его вскоре не станет, жена не сможет оставить
за собой такую квартиру. Тогда каждая вещь, каждый предмет обстановки
уйдет отсюда и затеряется в мире чужих.
Вещи - тоже свидетели, свидетели, уже пережившие себя. Даже если они
на какое-то время останутся на прежних местах и по видимости ничего не
изменится, все равно они утеряют всякий смысл.
"Почему вы... "
Слишком много "почему" и слишком мало удовлетворительных ответов,
вернее, никто, кроме него самого, не найдет их удовлетворительными.
Ну, взять хотя бы то, что он решил спать в каморке, на железной кро-
вати... Правда, он поостерегся объявить, что переселился окончательно.
Были такие периоды, когда его вызывали в клинику каждую ночь. Несколько
родов одновременно. При каждом телефонном звонке жена просыпалась, а по
возвращении он снова ее будил. А в те редкие утра, когда он мог поспать
подольше после бессонной ночи, ей приходилось осторожно, чтобы не разбу-
дить его, выскальзывать из спальни, где она даже не могла заняться своим
туалетом.
Но не в том была настоящая причина, и она знала это не хуже него, да-
же если притворялась, будто все дело в ночных вызовах. Нет, он ни в чем
не упрекал ее. Как и она его. Дело было куда серьезнее.
Сколько времени это тянется? Немногим больше четырех лет. И все это
время Кристина не могла не знать, что у него интимная связь с новой сек-
ретаршей, Вивианой Доломье, что часть ночи он проводит у нее.
Она знала, что не случайно Вивиана поселилась рядом с ними, на Сиамс-
кой, за испанской церковью.
Но утверждать, будто секретарша заняла место его жены, было бы невер-
но. Нет, она не заняла ничьего места. Она заполнила пустоту. Ну, а отче-
го эта пустота...
Что бы сказала Кристина следователю? Что думают его собственные дети?
Лиза, старшая, держится почти вызывающе, во всяком случае, настроена
иронически, вчера вечером был даже неприятный случай. Но не только из-за
нее он провел ночь беспокойно. В последнее время, как нарочно, участи-
лись досадные мелочи, словно судьбе доставляло удовольствие отравлять
ему жизнь, внося в нее боль и тревогу.
Вчера вторая половина дня у него в кабинете и в приемной была напря-
женной. Около семи часов ему позвонила из клиники мадам Дуэ, старшая
акушерка:
- У меня неприятности с одиннадцатой палатой, профессор. Она требует,
чтобы вы немедленно пришли. Утверждает, что успеет долететь до Каира
ночным рейсом до начала родов...
- В каком она состоянии?
- Легкие боли с интервалами, еще ничего определенного. Она все время
плачет и говорит о муже, то пофранцузски, то на родном языке...
- Еду.
Секретарша, что все время была подле него, поняла, в чем дело. Уже
много дней они были озабочены. Речь шла о юной женщине, едва ли девят-
надцати лет, она и с виду походит на ребенка, на куклу; ее муж - египет-
ский дипломат.
Сначала она приходила с мужем на улицу АнриМартэн. Муж, узнав о ее
беременности, без конца осыпал себя упреками - он был уверен, что она,
такая тоненькая и хрупкая, неспособна родить, и заранее казнился, что
убивает ее.
- Нет, вы действительно думаете, доктор, что ей это по силам?
