Потому что я слишком хорошо помню ее голос, сегодня мне кажется, что
она говорила, не думая о том, что говорит, просто чтобы производить шум.
Ворчала, не намереваясь ворчать. Ухаживала за мной приблизительно с та-
ким же чувством, с каким я ел после страха за Било, только что испытан-
ного нами.
На улице был ветер. Не знаю, шел ли дождь, но был ветер, потому что,
когда отец вышел, застекленная дверь кухни резко хлопнула, и я даже по-
думал, что разбились стекла, а мать подняла голову и нахмурилась.
Что я делал до того, как пришли жандармы? Сколько прошло времени? Не-
сколько дней. И вода все не спадала. У меня есть доказательство: я заба-
влялся тем, что удил через окно, привязав к палке нитку с согнутой була-
вкой, на конце. Образовался сквозняк. Появилась мать, закрыла дверь, от-
няла у меня мою "удочку" и вышла из кухни, не заворчав на меня.
В это время Тессон еще не вернулся домой. Элиза ждала его всю ночь
(во всяком случае, так она утверждала) и утром позвонила в больницу. Од-
нако же ничто не доказывает, что день исчезновения Тессона совпадает с
днем его посещения Арси.
Почему тетя Элиза позвонила в больницу, а не в полицию?
- Я сразу же подумала "несчастный случай!" - объяснила она мне. - Он
же был близорукий, и я боялась, потому что он уехал на велосипеде...
Она и не подумала о нас. Даже если бы тетя хотела позвонить нам по
телефону, то не могла бы этого сделать, потому что у нас не было телефо-
на. Интересно, чем она занималась целый день в своем доме на улице Ша-
питр?
Во всяком случае, вечером она села в поезд, идущий на Ла-Рошель, и
поехала к своей сестре.
А сестра ее никак не могла вызывать всеобщего уважения.
Тетя Элиза, при всей своей вульгарности, сохраняла какие-то приличия.
Ей многое прощали из-за ее соблазнительной внешности. Ее сестра Ева, ко-
торая жила со старым майором колониальных войск, была типичной девицей
легкого поведения, уже увядшей и тем более противной, что она представ-
лялась приличной женщиной и страшно злилась на то, что ее нигде не при-
нимают.
Голос у нее был надтреснутый. Чрезмерно намазанная, с кроваво-красны-
ми губами, с окруженными черной краской глазами, она напоминала мне го-
лову трупа.
О ней мне рассказывал тот же Пшьом. Он дольше меня оставался в нашем
родном краю. Между прочим, он мне процитировал одно место из письма Евы
к сестре. У Евы был бронхит.
"Я думаю, майор будет счастлив, если я подохну... "
И потом, в конце письма:
"Целую тебя и плюю на Тессона".
Потому что Тессон никогда не принимал ее в Сен Жан-д'Анжели и однаж-
ды, когда увидел ее в своем доме, ушел, ни слова ни говоря, и ждал на
улице, объявив своей жене, что, если эта тварь еще когда-нибудь появится
у него в доме... Его слова, вероятно, сопровождались соответствующим
жестом.
Следовательно, насколько мне известно, тетя Элиза провела ночь в дву-
хэтажном домике около казармы, в котором жил майор. Что они обсуждали
вое трое?
Только на следующий день, то есть через два дня после исчезновения
дяди, тетя явилась в полицию Сен Жан-д'Анжели в сопровождении своей
сестры, как обычно сильно накрашенной.
Я несколько раз слышал разговоры об этих событиях. Одна подробность,
довольно странная, хотя по-человечески, может быть, и понятная. Выйдя из
вокзала, тетя направилась прямо в полицию, не подумав зайти домой и пос-
мотреть, не вернулся ли ее муж.
О нас она там не говорила, несмотря на историю с пирогом. Я думаю, в
сущности, она была незлой женщиной. По мерам, принятым полицией, я дога-
дываюсь, о чем она там заявила: прежде всего полиция и жандармы стали
искать в закрытых домах соседних городков и в некоторых подозрительных
деревенских кафе. Неужели тетя имела основание думать, что Тессон был
завсегдатаем этих мест? Скорее, мне кажется - без точной причины, что
эта мысль возникла у нее в Ла-Рошели. Ее сестра или майор, наверное,
сказали ей:
- Вы знаете, что он иногда и сюда заглядывал, чтобы развлечься?
Во всяком случае, с тех пор существование тети как бы выпачкалось
этой отвратительной Евой, и для меня это было разочарованием.
Потому ли, что я воображал какую-то взаимную склонность, существовав-
шую между моим отцом и тетей Элизой?
Отчасти, конечно.
Но также, и я в этом уверен, потому, что меня, будущего мужчину, вле-
кло к этой настоящей самке, к самке в чистом виде.
Она не отдавала себе в этом отчета, и я долгое время тоже. При-
сутствие ее сестры отняло у меня больше иллюзий, чем я потерял за двад-
цать лет опыта. Физическая любовь осталась у меня связанной с образом
тети Элизы, но понятия возмездия, порабощения воплотились в Еве и в ма-
йоре, которого я так никогда и не видел. Он умер? Возможно. Насколько
мне известно, это был грубый человек, с трудом заслуживший звание майора
за тридцать лет службы в Африке. Может быть, Еве удалось бы выйти замуж,
если бы для нее нашлось свободное место возле ее сестры?
Как бы я мог объяснить моей жене, которая время от времени просыпает-
ся и поднимает голову с подушки, как мог бы я заставить ее понять, что
если я посещал квартиру на бульваре Бомарше, прекрасно зная сложившуюся
там ситуацию, если я слушал трогательную историю Жанны о ее незавершив-
шейся любви, если я с комической торжественностью обещал ей никогда не
намекать на это и помочь ей забыть ее разочарование, то это как-то свя-
зано с тетей Элизой и ее сестрой? Мне было бы трудно признаться даже му-
жчине, что для меня слова "заниматься любовью" автоматически вызывают
представление о белокуро-розовом теле, пышном и теплом, быть может нем-
ного слишком мягком, - теле моей тети.
Но что тут же возникает карикатурная Ева, которую в действительности
я видел только мельком, но которая запечатлелась в моей памяти так же
резко, как рисунок Фелисьена Рожа? И даже майор...
И вот я уже теряюсь в догадках, какую Элизу, какую Еву могла знать и
моя жена, точнее, какую Элизу в мужском воплощении" какую Еву мужского
рода?
Так что, по всей вероятности, хотя мы говорим на одном языке, живем
вместе в такой близости, как это только возможно, спим в одной кровати,
воспитываем одних и тех же детей, мы не можем передать друг другу то,
что в действительности лежит глубоко за нашими поступками.
Мой отец был крестьянин, он с четырнадцати лет работал батраком на
ферме. Ее отец был известный врач. Ее мать умерла от кровоизлияния сов-
сем молодой, и Жанна сохранила в душе образ нежной и хрупкой мамы. Моя
мать живет на улице Шампионне и прибегает ко всевозможным хитростям,
чтобы заставить меня помогать моему брату Гильому деньгами или моим
скромным влиянием.
Даже понятие дождя... Сегодня утром, незадолго до рассвета, пошел
дождь, и я один, несмотря на то, что я в Париже и что у нас июнь, вызы-
ваю в памяти бочонки с уложенными на них досками.
Я ничего не принимаю трагически. Доказательство - то, что я сейчас
направился к холодильнику и поел. Это хитрость. Животное кормят, и вско-
ре равновесие восстанавливается, равновесие более или менее хрупкое, за
которым в дальнейшем достаточно наблюдать, чтобы оно не нарушилось. Это
не мешает иногда не выдержать, прожить один какой-нибудь день в ускорен-
ном ритме, как этот, например... И вот я уже едва могу сказать, было ли
это вчера, позавчера или еще на день раньше! Вас как бы охватывает порыв
ветра, он создает иллюзию, что вы устремляетесь к чему-то новому, краси-
вому, к чему-то...
Но в глубине души я прекрасно знал, что это не так, и что недостаточ-
но купить новую машину и затеять поездку на юг. И потому я даже не уди-
вился, когда Жанна сказала мне, что Било заболел.
Ее изумляет мое всегдашнее спокойствие, безмятежность, снисходи-
тельность. Изумляет, что я ем через несколько минут после того, как чуть
не потерял сына. Проснувшись, она с изумлением видит, как я спокойно пи-
шу что-то в школьной тетради.
Она не сомневается, что это маленькие хитрости, которым я научился в
детстве, чтобы обмануть судьбу. Она видит мое большое мягкое тело, мою
большую голову и, думая, что мысли в ней немного неясные, ошибается так
же, как моя мать, до сих пор считающая, что самый умный человек в нашей
семье - это Гильом.
V
Не знаю, что я ожидал увидеть, но я был удивлен покоем, царившим в
кухне, где напевал кипятильник. Давно уже я не наслаждался мирным теплом
кухни, с ее тщательно начищенной плитой и другой печью, поленьями и их
запахом, буфетом с расписной фаянсовой посудой, наконец, стульями,
мельчайшие соломинки которых я знал лучше, чем кто-либо, потому что,
опираясь на эти стулья, я научился ходить.
Взрослые, должно быть, с удивлением смотрели на медленно открывавшую-
ся дверь; им пришлось опустить глаза, чтобы обнаружить человечка с
большой головой, который стоял, не смея ни войти, ни отступить обратно в
комнату. Мать взяла меня за руку, не глядя, не говоря ни слова, с тем
непререкаемым авторитетом, который мы наблюдаем у матери, когда она, на-
пример, ведет за руку, не оборачиваясь, ребенка, а он упирается, но
все-таки тащится за ней. Дверь была затворена. Тепло восстановилось. Ды-
ры закрылись.
Один из жандармов сидел за столом, немного расставив ноги, сдвинув
кепи на затылок; перед ним на вощеном столе стояла рюмка; мать очистила
для нее место, сдвинув свою медную посуду на другой конец стола, в этот
день недели она всегда чистила медные кастрюли.
Другой полицейский тоже расставил ноги, но так как перед ним не было
стола, руки его висели, и в пальцах он держал дымящуюся сигарету.
- Вы говорите, что видели его в последний раз...
Мать, все еще стоя, была спокойна ровно настолько, насколько это тре-
бовалось, и отвечала, глядя на толстую записную книжку, в которой поли-
цейский начал писать лиловым карандашом: - Это было в прошлую среду. Я
точно помню дату, потому что Жамине, мой зять, заходил сюда немного поз-
же...
Я видел, как жандарм добросовестно записывает.
"... я точно помню эту дату... "
Мать спокойно ожидала. Не помню, открыл ли я рот, чтобы протестовать.
Первой моей мыслью было, что она ошибается, но мать почувствовала, что я
шевельнулся, повернулась ко мне, посмотрела на меня...
- Это точно было в среду, - повторила она.
Я не стану утверждать, что она отдала мне немое приказание, что она
как-то особенно пристально посмотрела на меня. Я не почувствовал, что
она боится. Ее глаза не умоляли меня. Нет! Повторяю, она была спокойна,
уверена в себе, зато я очень сильно покраснел.
"... заходил сюда немного позже..." - произносил полицейский, записы-
вая.
Я был словно раздавлен. Мать в этот момент казалась мне огромной, су-
ществом чудовищной силы и безмятежности. Думал ли я в какой-то момент,
что она путает из-за того, что Жамине заходил два раза?
С тех пор как она посмотрела на меня, я знал, что она не путает. Ее
ошибка была намеренной.
- Он не говорил вам ни о каких своих планах? Он не сказал, что соби-
рается куда-нибудь ехать? Как просто она ответила:
- Нет!
- Я полагаю, вы с ним ни о чем не спорили? Мать слегка улыбнулась;
она прощала ему этот вопрос.
- Никогда.
А я чувствовал, как вокруг меня, маленького человечка, возникает сло-
жнейшее сплетение обстоятельств. Мысли мои так же распухли, как и
пальцы, как все мое тело, как одеяло и подушка, когда у меня начинался
жар.
В среду были именины Валери, это был день, когда к нам приходил Жами-
не, приходил в первый раз. Второе его посещение, то именно, которое ин-
тересовало полицейских, имело место несколько дней спустя, самое раннее
в пятницу, и в этот день он пришел как раз тогда, когда дядя Тессон
только что вышел от нас и в кухне никого не было.
Так вот, если Тессон приходил в среду, то он потом вернулся к себе
домой и его исчезновение нас совершенно не касалось. А если, случайно,
