фамилия, как и у отца, должна была бы быть Малампэн, потому что, нас-
колько мне известно, моя бабушка была замужем всего один раз.
Если только... А ведь это возможно! Жамине был старшим, быть может,
он родился до замужества своей матери? Не важно... Он держал кафе в
Сент-Эрмин, на расстоянии мили он нас.
- Я запрещаю тебе говорить, как Жамине...
- Ты такой же грубый, как Жамине...
- Ты не умнее Жамине...
Все это составляло часть лексикона Малампэнов. А Жамине действительно
был необычным человеком: рыжий, лохматый, с длинными усами, с одеждой,
как будто висевшей вокруг него, а главное, с удивительными глазами, -
они смеялись, когда сам он не смеялся, - и с голосом, какого я с тех пор
никогда не слышал.
Это был заклятый враг моей матери. Когда он ехал в город на своей ма-
шине, которая уже сбила несколько человек, он заворачивал к нам, где у
него не было никакого дела, причем он нисколько не интересовался своим
братом.
Я остался на горшке, на котором охотно и подолгу сиживал. Услышал,
как отворилась застекленная дверь кухни и знаменитый голос весело крик-
нул:
- Привет!
Жамине шепелявил. Он плевался, когда говорил, свистел на звуке "ш",
растягивал слоги. Если бы я был в кузне, он обязательно ущипнул бы меня
за ухо и, картавя, спросил бы:
- Как поживает этот юный чудак? И у него это выходило так:
- Чуууууак!
Моя мать, не стараясь быть с ним любезной, спрашивала без церемоний:
- Что тебе еще надо, Жамине? В конце концов, это могло быть просто
прозвище, такое же необъяснимое, как Било?
- Честно говоря, невестушка, я ездил к Валери, проздравить ее с име-
нинами!
Я почти уверен, что он сказал: я ездил проздравить... И могу пок-
лясться, что он сказал это нарочно. Он вел себя свирепо, в особенности с
моей матерью. Подолгу хлюпал носом, никогда не пользуясь носовым плат-
ком, и ему доставляло удовольствие плевать на землю длинной струей слю-
ны, хотя он знал, что моя мать каждый раз едва сдерживает тошноту.
- Кто это Валери? - Она продолжала работать утюгом, а Жамине уселся
верхом на стул.
- Это одна девка из деревни Юто, к которой я хожу, когда мне приспи-
чит.
Три быстрых шага. Мать одним движением закрыла дверь кухни, а я спо-
койно перенес свой горшок ближе к перегородке, чтобы лучше слышать.
- Ты не можешь говорить поосторожнее при детях? Ты делаешь это нароч-
но?
Она не обращала внимания на моего брата, считалось, что он не понима-
ет.
- Ну и что, все равно они когда-нибудь все это узнают... Да вот, нап-
ример! Моя шлюха дочь...
- Жамине!
- Что? Я не имею права назвать свою дочь шлюхой, когда она "в таком
положении" и не может даже сказать, кто виновник?
Я знал, что "быть в таком положении", значит, быть беременной. Но по-
чему при этих словах в сознании у меня возникала тетя Элиза, у которой
никогда не было детей? И почему я связывал ее с моим отцом?
- Еще что придумал!
На этом мои воспоминания останавливаются. Неясно помню звук шагов;
это, конечно, отец услышал автомобиль Жамине и пришел на помощь матери.
Наверное, он увел своего брата в сарай. Только что я из любопытства пос-
мотрел на календарь. Именины Валери 10 декабря. Значит, я "загулял" 10
декабря, а сцена у Тессонов произошла в воскресенье 7 декабря. Только
вечером, когда зажгли лампу, ту, у которой зеленый абажур, мать увидела,
что у меня на теле лишай. Моя жена ничего не понимает в том, что проис-
ходит, и иногда я ловлю тревожный взгляд, который она бросает на меня,
когда думает, что я на нее не смотрю. Однако же я очень мил с ней. Я
спокоен. Я всегда был спокоен и отдаю себе отчет в том, что, когда мне
было семь лет, я с таким же спокойствием шел в школу с ранцем на спине
или пребывал в "загуле" около керосиновой грелки.
В конце десятого дня Морен небрежно спросил меня:
- Хочешь, я пошлю тебе сиделку? Наверно, Жанна говорила с ним об
этом, когда провожала его в передней.
Нет! Я теперь уже не устаю. Самое тяжелое кончилось... И все-таки я
стал благоразумным. Я завтракаю и обедаю в столовой. Только что принял
душ и открыл окно в ванной комнате. Я обещал завтра прогуляться по наше-
му кварталу. Хоть и жаль, но так будет лучше. Я уже привык к своему об-
разу жизни, и мой день был как бы расписан по минутам. Я не нахожу слов,
чтобы передать таинственную близость, возникшую между мной и Било; и эта
близость тем более странная, что он не может говорить, а я со своей сто-
роны почти не открываю рта. Он смотрит, как я хожу взад и вперед. Он ви-
дит, как я пишу. Иногда я подскакиваю, потому что у меня такое впечатле-
ние, что он угадывает все, о чем я думаю, и тогда я становлюсь возле его
кроватки, улыбаюсь ему, и отворачиваюсь, только если почувствую, что
глаза у меня стали влажные.
Есть одна тема, которой мы никогда не касаемся, ни с Мореном, ни с
женой: десятый день!
Мы думаем о нем все трое: "серьезные симптомы возникают обычно на де-
сятый день, внезапно, и заканчиваются неожиданной смертью".
К счастью, уход за Било заполняет целые часы. Он создает особый ритм
жизни. Шторы в комнате не поднимаются. Влажность, которая в ней поддер-
живается, усиливает впечатление ирреальности.
Сейчас я очень ненадолго посадил Било в ванну, чтобы вызвать реакцию.
И пока я держал его в руках голенького, я обнаружил, что у него тоже ог-
ромная голова и совсем маленькое мягкое тело молочного цвета.
Жена приехала от Жана и сообщила, что она заметила Розу в комнате у
консьержки, они о чем-то таинственно беседовали. - Уверена, она не оста-
нется у нас! - заявляет Жанна.
Она не жалуется, не хнычет. Если Роза уйдет, жена безропотно возьмет
на себя ее обязанности. Она всегда безмятежно принимает события, заранее
с ними мирится. Быть может, она удивилась бы, растерялась, если бы нас
периодически не настигали катастрофы.
Когда в прошлом году Било чуть не сломал мизинец, прищемив его двер-
цей стенного шкафа, она, не растерявшись, перевязала палец, снесла
мальчишку в такси и повезла в клинику на улицу Варен. Когда она была де-
вушкой, разве не потратила она целые годы на то, чтобы ухаживать за сво-
им братом, который болел костным туберкулезом? Она поступает так, вовсе
не думая, что жертвует собой ради кого-то. Она делает это естественно,
потому что жизнь в ее глазах всего лишь череда болезней, неприятностей,
среди которых она сохраняет душевное равновесие и даже хорошее настрое-
ние...
Если бы я вел себя так же озлобленно - это слово сюда не подходит, но
я не нахожу другого, - как в первый день болезни Било, она стала бы счи-
тать меня тоже больным и примирилась бы с этим, начала бы ухаживать за
двумя больными вместо одного.
Она спросила, видя, что я закрываю тетрадь:
- Что ты делаешь?
- Ничего. Кое-что... записывал...
Она не настаивает, хотя мое поведение не кажется ей естественным. Ес-
ли я не уберу тетрадь, она заглянет в нее, не из любопытства, но чтобы
понять причину моей хмурости и в случае надобности помочь мне. Я заранее
знаю, как она будет реагировать. Она пожмет плечами. Только и всего? В
общем, ребячество! Для нее я - большой ребенок, на которого можно расс-
читывать, только если нужно сделать пневмоторакс или рассечь спайку. Это
не очень важно, потому ли, что так уж у нас заведено раз и навсегда?
Она даже поняла (не угадав причины) мою потребность быть одному с Би-
ло. Оставшись на некоторое время в комнате, где она навела порядок, за-
кончив процедуры, требующиеся сейчас больному, она немного медлит, осма-
тривается вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыла, что нигде ниче-
го не валяется. Она смотрит и на меня, ожидая, быть может, что я задержу
ее, потом заявляет:
- Пойду займусь бельем...
Или стряпней. Или еще чем угодно! Роза пришла сказать нам, смущенная,
зная, что ей не поверят, о болезни своей матери и о том, что она должна
вернуться в деревню. Жанна тут же достала из шкафа клетчатый передник.
Когда все это было так давно, то самое трудное измерить время, проше-
дшее от одного события до другого.
Я с уверенностью определил, в какое воскресенье произошла история с
пирогом, а в какую среду у меня обнаружили лишай. Это уже сверх ожида-
ний, и еще несколько дней тому назад я не поверил бы, что такое возмож-
но.
После тех двух дат начинается путаница. Дождь шел еще долгие дни, это
точно, потому что луга были залиты водой и позже на стене школы отмети-
ли, до какой черты доходила вода во время наводнения.
Было сыро и холодно. Керосиновая печка нагревала мою комнату, но
сквозняк проникал через щели в оконных рамах, и однажды отец принес с
рынка валики, которые сам заложил в щели. Я смотрел на него все время,
пока он работал. Мы были одни, а это случалось редко. Он не знал, что я
наблюдаю за ним. Его лицо было резко освещено светом, льющимся из окна.
Сейчас я покажусь сметным: на этот раз я обнаружил, что нос у него
находился не совсем посреди лица. Это выражение, конечно, не точно. Нос
у него был не прямой, а немного скошенный, что и создавало впечатление
асимметрии. И все-таки мне казалось, что у отца две разные половины ли-
ца. Лицо его было очень мясистое, очень крепкое. И я тем более был удив-
лен, заметив, что его крупные глаза как бы встревожены - глаза человека,
не уверенного в себе.
Связано ли это с тем, что глаза у него были светло-светло-голубые? С
тем, что они выпуклые? Или с тем, что, прибивая валик, он боялся разбить
стекло?
У меня, вероятно, был жар, и, возможно, кроме ангины я действительно
болел гриппом. Наверное, я серьезно болен, если мать не позволяла играть
в детской и бранила его, когда он слишком шумел. Однако же мое здоровье
не давало оснований тревожиться. И все-таки отец был встревожен. Сколько
времени требуется, чтобы заделать окна? Я думаю, не больше четверти ча-
са. Следовательно, я накопил все эти впечатления в течение четверти ча-
са. Эжен прошел мимо окон, опять с курткой на голове, из кухни доносился
запах супа с луком-пореем.
Впервые я почувствовал что-то вроде разочарования, глядя на лицо сво-
его отца. Он не был таким решительным, таким мужественным, каким я его
считал. Он колебался. Он думал о неприятных для него вещах.
Разве может быть неприятно взрослому человеку? Что может заставить
колебаться такого мужчину, как отец?
Работая, он два раза повернулся к моей кровати; оба раза я закрывал
глаза, и это было нечто вроде предательства, потому что я делал вид, что
не смотрю на него. Он вздохнул. Порой сильнее обозначалась складка между
его густыми бровями.
Окно было узкое, с маленькими стеклами, какие бывают в старых домах.
Стена толстая, с облупившейся штукатуркой. Снаружи шел яркий свет. И его
большая голова заполняла всю светлую часть, как будто портрет в рамке.
Вошла мать. Она сказала что-то вроде:
- Ты еще не кончил?
Руки ее всегда должны были быть чем-то заняты, поэтому она машинально
поправила на мне одеяло и унесла грязную чашку.
Было бы ужасно, если бы я ошибся, а это возможно, потому что, когда я
"был в загуле" и это совпадало с повышенной температурой, мои ощущения
бывали не совсем ясными. Но почему потом часто, засыпая, я видел отца
таким же, как в тот день, и каждый раз я испытывал неприятное чувство.
Не знаю, бывает ли это со всеми, но у меня есть набор, к счастью ог-
раниченный, расплывчатых и гнетущих воспоминаний, возвращающихся ко мне
периодически, когда я бываю в полубессознательном состоянии, когда засы-
паю с переполненным желудком, или по утрам, когда накануне случайно, -
но это бывает редко, - я слишком много выпил.
Это одно из таких воспоминаний: отец не столь решительный, не столь
мужественный, как обычно, встревоженный и после появления матери словно
стыдящийся самого себя. Это неудачное сравнение, но, вероятно, у меня
