Я говорю шепотом:
- Пусть Жан не приходит обедать. Он не может заночевать у Кондерков?
- Мне неудобно просить их. А если я отвезу его пока к твоей матери?
В квартире уже стало как-то душно, и кажется, что свет потускнел.
- Нужно заказать сыворотку...
- Тридцать кубиков? - спрашивает Жанна.
Я понял, увидев на детском письменном столе медицинский справочник,
открытый на странице дифтерита. Она прочла. И все-таки остается спокой-
ной.
- Звонок... Это, должно быть. Морен...
- Тебе лучше оставить нас... Займись пока Жаном... Возьми машину и
отвези его к моей матери...
Морен холодный, скрупулезный. Его серебристые волосы придают ему
строгий вид, но дети его не боятся. Я объясняю, как будто я просто ка-
кой-то родственник больного:
- Меня с утра не было дома... Когда я вернулся...
- Открой рот, малыш... Не бойся... Подай мне инструмент, Малампэн,
посмотреть горло.
Било послушный, он безропотно переносит болезни. Почему я взглянул на
страницу медицинского справочника? Я ведь знаю, что там написано. Если я
и не специалист по детским болезням, как Морен, то я...
Ну так вот! Я только что ошибся. Я резко остановился, у меня пот на
верхней губе, шум в голове, внезапная слабость в ногах, я остановился,
как тогда перед трамваем - сейчас я все это ощущаю. Я прочел: злокачест-
венный дифтерит... И дальше слово "Марфан". "Дифтерит Марфана". Когда я
удивился, что малыш умер в больнице, несмотря на усиленное лечение при-
вивками, Беро рассказал мне о дифтерите Марфана, который бывает редко.
А теперь я не решаюсь повернуться к кровати, к Морену. Я уверен, что
это именно дифтерит Марфана! Я убежден, что Било и здесь не повезло; он
даже заболел необычным крупом. Ведь он всегда коллекционировал исключи-
тельные болезни.
"Недостаточности надпочечников сопутствует слабость, низкое давление;
но серьезные симптомы проявляются обычно на десятый день, и внезапно на-
ступает смерть, причем больной очень сильно бледнеет... "
Морен занимается своим ремеслом добросовестно, так же как я только
что занимался своим, в больнице. Он достал немного беловатой слизи из
горла больного.
- Нужно сделать сыворотку, - говорит он, затыкая ватой стеклянную
пробирку. - Ты этим займешься?
- Лучше бы...
- Хорошо... Ты оставляешь его здесь?
Я опускаю глаза. Он понимает. Я объясняю:
- Мы отправили старшего к моей матери...
Редко бывало, чтобы я так явственно слышал шум Парижа; до полуночи я
подскакивал каждые три минуты, когда автобус останавливался за несколько
шагов от нашей двери.
- Что он говорит? - спросил я у жены, когда она вернулась.
- Он не любит ночевать у твоей матери, говорит, что там дурно пах-
нет...
Ели ли мы что-нибудь? Я знаю, что ходил на кухню. Посмотрел на работ-
ницу, которой нет и двадцати лет, и подумал, не следовало ли из осторож-
ности... Но нет! Есть же все-таки пределы невезенья.
Морен вернулся. В первый раз сорок кубических сантиметров; потом, че-
рез час, еще.
- Я подумал, что следовало бы сделать его брату уколы анатоксина. Где
он сейчас? - Моя жена тебя отвезет. Это на другом конце Парижа. И, обра-
щаясь к Жанне:
- Ты не поставила машину в гараж?
Существуют такие слова, которые возвращают вас в реальный мир. Все
остальное в тумане. Когда я остался один с Било...
- Можно мне пойти наверх, лечь спать, мсье? - это говорит работница.
- Ну конечно! Конечно!
Тогда вокруг нас двоих возникла пустота. Может быть, у меня тоже был
жар? Разве у меня не было, как у Било, влажного компресса вокруг шеи,
который создавал впечатление, что шея распухла? Я слышал его тяжелое ды-
хание; я подстерегал неудавшиеся вздохи. И в воздухе был пар, потому что
на электрической плитке кипятилась вода, чтобы поддержать влажность. Зе-
ркало над камином запотело, как в ванной, когда течет горячая вода. Сте-
ны отступали, теряли свою плотность, становились такими же мягкими, как
матрацы, и фантастические рисунки выступали из обоев и материала штор.
Кажется, я не садился. Я положил часы на ночной столик. Через час на-
до третий раз вспрыснуть сыворотку, внутривенно. И если горло распухнет
еще больше, позвонить Морену, чтобы он срочно приехал вставлять трубку.
Инструменты уже приготовлены, они разложены на салфетке.
Все это я знал. Это существовало, было очевидно. Но туманно, как в
бреду. Я стоял в ногах кровати и ясно видел раскрытые глаза Било. Его
зовут не Било. Это не имя. Однако же мы почти не помним, что его имя Же-
ром, как у его прадедушки, - бабушка хотела, чтобы ему дали такое имя.
Но его брат, когда был маленьким, прозвал его так. Било, мы не знаем по-
чему, просто ему нравилось произносить эти два слога.
Било смотрит на меня. Конечно, он обычно и не был румяным, но мы ни-
когда не видели его таким бледным, как сейчас, а температура еще подчер-
кивает эту пугающую нас бледность. Его светлые волосы, такие светлые,
что они кажутся редкими, приклеились потом к его выпуклому лбу. Влажный
компресс приподнимает ему подбородок. Он открывает свой маленький рот,
словно рыба. И при этом он спокоен. Не боится. Смотрит на меня. Как
только я пошевельнусь, он следит за мной глазами. Только что, не знаю
почему, я отвернулся. Это смешно. Я ведь вправе смотреть на него. Пыта-
юсь ему улыбнуться, подбодрить его. Стены отступили еще, потеряли свою
реальность, так же как и все остальное: мебель, разные предметы, даже
свет, который не исходит ниоткуда. Я слышу его дыхание, неизбежно задер-
живающееся в горле, хрип, но это не хрип, он мешает и мне дышать свобод-
но. Жанна наверняка уже приехала к моей матери, и та очень довольна. Ес-
ли бы жена позволила, она положила бы Жана в свою постель. Но жена не
позволит.
Било смотрит на меня... Сколько времени он уже смотрит на меня так
серьезно?.. Я пишу "серьезно", потому что не нахожу другого слова. С лю-
бопытством тоже не подходит... Он смотрит на меня безмятежно, как будто
действительно видит меня таким, какой я есть.
Я знаю что говорю. Я уже много раз менялся с виду. Я буду меняться
еще. Но сейчас Било видит меня окончательно.
Не важно, каким я был вчера, каким буду завтра. Он всегда будет ви-
деть меня таким, каким я в этот момент кажусь ему, и потом, когда я уже
умру, я буду существовать для него все таким же.
Вот что я только что понял, и у меня есть этому доказательство. Мой
отец, умерший двадцать пять лет назад, не был всегда одним и тем же че-
ловеком. И все-таки однажды, - мне было шесть или семь лет (Било сейчас
восемь), - я проснулся ночью, когда вдруг зажегся свет. Это был свет ке-
росиновой лампы. Над моей кроватью проходили потолочные балки, а стены
были выбелены известкой. Мы жили на ферме.
Мой отец стоял, накинув на плечи прорезиненный плащ, по которому еще
стекал дождь. Он был очень высокий, огромный, я никогда не видел такого
могучего человека, каким он был тогда. Щеки полные и загорелые, немного
выпуклые голубые глаза.
Он смотрел на меня. Был я тогда болен? Была ли у меня температура? Не
помню, видел ли я тогда в комнате свою мать?
Но я помню отца. Вижу его. Чувствую. Он живет. Он здесь такой, каким
был, каким был всегда, такой, каким будет всегда...
А я...
Я неловко отворачиваюсь, с такими предосторожностями, как будто боюсь
спугнуть привидение. Я знаю, что взгляд Било все еще следит за мной.
Чтобы он потерял меня из виду, я должен был бы уйти в глубину комнаты,
но в середине над камином висит зеркало. Из-за того, что оно запотело, я
сначала различаю только неясные контуры, и мне нужно сделать усилие над
собой, над какой-то робостью, чтобы вытащигь из кармана носовой платок и
протереть зеркало.
Ну вот! Это я! Доказательство, что есть что-то определенное в моем
изображении, это то, что оно меня удивляет.
Что, разве я ожидал увидеть ребенка или подросла?
Как это я мог стать, сам не заметив этого, почти таким же высоким,
каким был мой отец? И таким же широким - по объему мы одинаковы - но
отец был крепкий, а в моих контурах присутствует мягкость. А главное - и
это мне не нравится - на лице у меня есть отеки, в особенности по обеим
сторонам носа.
На мне синий костюм. Я про него забыл. Я толстый, и, что очевидно, у
меня начинает распорот живот. Эго я! Сомнений нет. На такого меня смот-
рит Било, и для него это уже не изменится.
Что он думает, видя меня перед зеркалом? Я не смею повернуться к не-
му. Лучше бы он смотрел на меня раньше, когда я еще не так растолстел,
не так обрюзг, но тогда он был еще слишком маленьким.
Он доверяет мне. Я уверен, что он полностью доверяет мне, совсем ина-
че, чем своей матери. Он не боится болезни. Он не боится умереть.
Ведь я здесь!
Мне надо бы повернуться к ночному столику, чтобы посмотреть на часы,
но я оттягиваю этот момент. До третьего укола осталось еще несколько ми-
нут. Лучше, чтобы моя жена тогда была бы здесь. Она, наверное, беспокои-
тся, как устроить Жана, в страхе от того, что он может заразиться. Для
нее Жан важнее всего. Я... Нет! У меня нет никаких причин любить старше-
го сына больше или меньше, чем Било. Интересно, заметит ли Било, что у
меня мешки под глазами? И что нижняя часть лица растолстела и это созда-
ет впечатление, что я опустился. Конечно! У меня дряблый вид! Опустивши-
йся! А он все равно доверяет мне. Для него я человек, то есть полноцен-
ное существо, солидное, на которое можно опереться.
- Тебе не очень больно?
Почему я заговорил? Чтобы найти причину, по которой я мог бы смотреть
на него? Он не может мне ответить, но глаза его движутся. Можно пок-
лясться, что он пытается успокоить меня. Позже, если... (я невольно ка-
саюсь дерева)... Позже, он, наверное, будет думать: "Правда ли, что мой
отец был таким?" И на чем он станет основывать ответ, раз меня уже не
будет? Может быть, он начнет расспрашивать тех, кто пережил меня? Может
быть, мою жену, потому что я убежден, что хотя она кажется слабенькой,
она доживет до глубокой старости, так же как и моя мать.
Прошло еще десять минут. Сейчас Жанна вернется. Если придется вводить
трубку... Било все еще наблюдает за мной. Его глаза блестят, они немного
затуманены, но он не отводит их от меня. Думает ли он сейчас? Может,
из-за высокой температуры в его голове только хаос неясных образов?
Та ночь, когда я смотрел на своего отца... И вдруг мне становится
стыдно, у меня такое чувство, будто я поступаю несправедливо. С тех пор,
с семилетнего возраста, я ограничивался только этим единственным образом
моего отца.
Я никогда не пытался узнать. Более того! Надо быть откровенным до ко-
нца: я не хотел знать.
Проходили годы за годами, а я предпочитал не думать об этом. Я почти
хитрил, чтобы избежать этих мыслей. Я торопился принять факты, какими
они были: отец похоронен на кладбище в Сен-Жан-д'Анжели, мать поселили
на улице Шампионне, чтобы она прожила там свою старость, мой брат и..
И все-таки однажды ночью, зимней дождливой ночью, отец стоял возле
моей кровати и смотрел на меня. Он зажег лампу, чтобы смотреть на меня.
У него был серьезный вид.
Я вдруг почувствовал, что он был серьезнее, чем всегда. И я уверен,
что это было связано со всем тем, что происходило раньше, со всем, что
произошло потом и чего я не захотел узнать.
Мне сказали:
- Твой дядя Тессон исчез...
Мне сказали:
- Твоя тетка стерва. Мне сказали:
- Она, скорее, оставит все свои деньги какому-нибудь благотвори-
тельному обществу...
И я ничем этим не интересовался. Когда я получил в Париже телеграмму
о смерти отца, я приехал и успел только увидеть его, прежде чем заколо-
тили гроб, и даже не помню, какой у него был вид в тот момент. Я пошел
вслед за гробом и помню только, что тогда у меня замерзли руки и ноги.
- Это ты? - сказал я, сознавая, что говорю странным голосом.
