их истратить?
Раньше говорили:
- Не зря она вышла замуж за такого старика, как он, и не зря согласи-
лась жить несколько лет в этом мрачном доме! Разумеется, еще не все было
кончено. Я не изучал этот вопрос, но слышал, что формальности будут
длиться несколько лет, в ожидании окончательного документа о его смерти.
Тем временем тетя пользовалась его имуществом и частью состояния.
Во всяком случае, несмотря на присутствие ее сестры, она полностью
доверяла моим родителям; каждые два-три дня почтальон привозил нам
письмо с черной каемкой, написанное мелким фиолетовым почерком.
Тетя жаловалась - я узнал это от Гильома, - что ее сестра Ева плохо
воспитана, надоедлива и что из-за нее, из-за ее халатов и сигарет, весь
город сплетничает о них.
Не знаю, сколько недель они прожили вместе в большом доме, полном ве-
щей, накопленных понемногу поколениями Тессонов. Однажды Ева имела наг-
лость пригласить своего майора без разрешения сестры. Элиза обнаружила
их обоих за столом, вернувшись из церкви - теперь она посещала церковь
усерднее, чем прежде. Началась бурная сцена; были произнесены нецензур-
ные ругательства, и Еву вместе с майором выставили за дверь.
Чувствовал ли я, что уже почти не принадлежу к дому, к семье? В своей
памяти я нахожу только серые тона, словно воспоминание о пустых часах,
проведенных в зале ожидания.
Много говорили о деньгах. Может быть, раньше это случалось часто?
Весьма вероятно, если учесть положение моих родителей, которые затеяли
дела не по своим средствам. Но теперь я навострил уши. Слово "деньги"
приобрело новый смысл, и я каждый раз вздрагивал, когда заговаривали о
них.
Несколько раз на машине приезжал какой-то делец из Ниора; он свободно
и снисходительно разговаривал с моими родителями, тогда как они рассыпа-
лись в любезностях. Нуждались ли они в новом займе?
Моя мать не изменилась. Она никогда не менялась. Никогда - ни у нас,
ни у нее на улице Шампионне - обед не опаздывал даже на пять минут. Она
всегда была занята коровами и уборкой, но каждую субботу в четыре часа
грели воду для нашей ванны; по воскресеньям в духовке жарилась курица.
Отец был более нейтральный, более тусклый. Он больше не разговаривал
ни с братом, ни со мной. Он совсем перестал заниматься нами. Мы больше
не ездили по воскресеньям в Сен-Жан-д'Анжели, и каждую неделю воскресный
день становился все скучнее. Мне надевали хороший костюм из принципа. Но
что мне было делать?
- Иди играть на улицу...
Я слонялся перед домом, на краю дороги, боясь испачкаться. Никогда я
не чувствовал, что земля так бесполезна для меня. Бочонки остались на
тех местах, куда их поставили зимой, и напоминали то время, когда луга
были затоплены водой.
Уже в субботу меня охватывал страх при мысли о воскресенье и о всех
тех часах, когда я не знал что делать. Однажды в субботу, вернувшись из
школы, я увидел, что отец сидит на кухне, где он никогда не бывал в те
часы, когда нас мыли.
Это был особый час; стекла окон и двери запотевали. Так как на дверях
не было занавесок, их закрывали старым одеялом, потому что я отказывался
раздеваться, если меня могли увидеть с улицы. На полу, на куске просты-
ни, большой таз, мыло, щетка, пемза. На столе - ножницы, чтобы стричь
ногти на ногах, полотенца и чистое белье. Пахло так, как пахнет в дни
стирки. Брат Гильом был уже вымыт. Мать натирала ему волосы одеколоном и
расчесывала их.
Отец сидел на стуле, опершись локтем на стол, и смотрел на нас как
будто равнодушно. Говорить начала мать, я сидел в тазу.
- Теперь ты уже большой парень. Надо подумать о твоем учении... Не
садись на пол, Гильом, ты опять выпачкаешься...
И мать, привыкшая мыть нас, намыливала мне лицо, так что мыло попада-
ло в ноздри.
- В Сен-Жан-д'Анжели школы лучше, чем в деревне, и тетя Элиза соглас-
на позаботиться о тебе...
Я сидел в теплой голубоватой воде с закрытыми глазами, вытянув ноги.
Я не протестовал.
- Завтра мы отвезем тебя в Сен-Жан и будем приезжать к тебе каждую
неделю.
Я ничего не сказал. Я не плакал. Хотя меня обливали горячей водой,
чтобы смыть мыло, я заледенел. Я видел печь, плиту с кастрюлей для супа,
кусок одеяла, которым были завешены стекла двери.
- Тетя Элиза тебя любит. Она будет заботиться о тебе.
Прошло какое-то время, пока мать одевала меня, как маленького ребен-
ка, потом я услышал, что она сказала отцу:
- Вот видишь! Он даже никак не реагирует!
Я съел свою порцию супа, потому что помню, это была чечевичная похле-
бка. Но я не знаю, что мы ели еще. Правда, в субботу после мытья у меня
и у брата всегда горели щеки, кололо в глазах и как будто начинался жар.
Нас уложили спать. Я долго слушал, как мать ходила взад и вперед, и
когда приоткрывал глаза, то видел, что она складывает мою одежду и белье
в плетеную корзину. Особенно точно я помню, что иногда слышал, как коро-
ва бьет ногой о выложенный плитами пол в коровнике и лошадь натягивает
свой недоуздок.
Свет горел очень поздно. Я спал. Было совсем темно, когда лампа вновь
загорелась и я слегка приоткрыл глаза.
Именно тогда я увидел отца: он стоял в рубашке возле моей кровати.
Повинуясь какому-то чувству, я не открыл глаза, делая вид, что сплю, и
глядя только сквозь щель между ресницами. Раз он был в рубашке, значит,
он только что встал. Утро еще не наступило, так как за окном было темно.
И это не был вечер, потому что свет в доме больше нигде не горел.
Наверное, он поднялся с постели бесшумно, боясь разбудить мать? Поче-
му у меня создалось впечатление, что он боится, чтобы я не заговорил,
что он готов приложить палец к губам?
Он смотрел на меня. Его нос сидел немного наискосок, как в тот день,
когда он заделывал окно, но на этот раз тень от носа была длиннее.
Не знаю, потушил ли он свет сразу же, увидев, что мое лицо дрогнуло,
или я снова уснул.
Проснувшись утром, я бессознательно искал его на том месте, где он
появился ночью. Я позвал его:
- Папа!
Мне ответил голос матери из спальни, где она одевалась, собираясь ид-
ти в церковь:
- Что тебе надо? Отец запрягает кобылу.
Может быть, способный ясно запомнить некоторые впечатления, я при
этом уже понимал все? Может быть, я был уже осторожным? Гильом часто по-
вторял мне, а он, конечно, словно эхо вторил словам матери, потому что
сам, собственно говоря, не знал меня:
- Ты всегда был фальшивый!
Почему фальшивый? Я знаю, что это слово для него значит. Был ли я
фальшивым? Была ли фальшь в тяжелом взгляде, каким я смотрел на мать, и
в том, как я холодно принимал ее поцелуи? Меня упрекали, что я не плакал
в то воскресенье, а также и в субботу. Разве они знают? Да разве сам я
знаю?
Я не знаю, опускал ли я голову, но морально я ее опускал, я был пода-
влен ощущением возмездия. Вот еще одно слово, которое трудно написать.
Потому что о каком возмездии могла идти речь? За мою вину? Потому что я
ничего не сказал? Потому что я не заявил полицейскому:
- Это было не в среду.
Потому что я никогда не говорил о манжете и запонке с рубином? Или
потому, что я замкнулся в себе, затаил то, что знаю, и холодно смотрел
на мать? Это сложнее, это более по-детски, и, став взрослым, я уже, что
удивительно, не могу это выразить. Так среди угрызений совести, которые
меня душили, было одно, касавшееся только меня, грязное и мучительное
воспоминание о том, как я смотрел на девочку, присевшую на краю дороги.
А также об ужасной лжи, которую я допустил на второй год своего пре-
бывания в школе. Нам чаще всего продавали подержанные книги. И вот мне
досталась грязная и растрепанная грамматика, а я мечтал о новой, в твер-
дой обложке, с гладкими и хрустящими страницами.
В один прекрасный день я сказал учителю - в висках у меня стучало:
- Моя мать просит вас дать мне новую грамматику!
Он передал ее мне. Я страдал из-за этой грамматики, она была слишком
красивая, я не смел показать ее дома. Я боялся того дня, когда, в конце
триместра, родителям пришлют счет за потраченное на меня в школе.
Считается, что дети спят, несмотря ни на что, однако же я не спал не-
сколько ночей, прежде чем принял героическое решение - я подошел к учи-
телю во время перемены и пробормотал:
- Моя мать велела мне вернуть вам грамматику.
Он взял ее обратно. Почуял ли он правду? Теперь уж он, конечно, умер,
но я не забыл своего проступка и этого унижения.
Я сгорбившись сидел в коляске. Ничто уже не могло измениться. Могу
поклясться, что я ни на кого не сердился.
Я опять сидел в нашей коляске, но не отдавал себе отчета, что рядом
со мной сидит брат, и мне было так безразлично все, что могло случиться
сейчас, что сегодня я даже не способен сказать, была ли с нами моя сест-
ра.
Эдме вышла замуж за колбасника в Ла-Рошели. Я видел ее дом однажды,
когда ездил в ту сторону, чтобы рассечь спайки. Вывеска из голубоватого
мрамора. Мой зять, которого я не видел, построил виллу в десяти километ-
рах от города, возле Шателайона.
Он уже умер. Гильом утверждает, что Эдме в очень хороших отношениях
со своим первым приказчиком, который давно был ее любовником. Они проц-
ветают. Эдме стала толстой и розовой. У нее есть дочь, которая учится на
литературном факультете в Бордо. Они переписываются. Время от времени
видятся. Гильом в курсе всего этого. Связи между ними не порваны, и они,
так сказать, еще принадлежат к одному и тому же телу.
Сегодня утром моя мать растерялась, потому что я подошел к телефону и
она не знала, что же сказать. И она инстинктивно придумала:
- Я скоро позвоню Жанне...
Жанне, которая никогда не была в Арси и которую я выбрал по каталогу!
Гильом также утверждал:
- Ты был очень рад, что уехал из дома! Потому что, как они говорят,
это позволило мне получить образование, а Гильом был вынужден зарабаты-
вать на жизнь уже в шестнадцать лет.
В ногах у меня стояла плетеная корзина с моими вещами, она колола мне
икры. Может быть, сияло солнце, но я его не видел. Я не знал, почему по-
являлись деревни на фоне темной зелени лугов и болот... У изгородей по
две вместе стояли лошади, положив головы друг другу на шею и глядя Бог
знает на что... Люди, одетые в черное, женщины, быстро направлявшиеся в
церковь, девушки и парни, смеявшиеся без причины... И так вдоль всей до-
роги, километр за километром; иногда возникала ферма вроде нашей, белая
и одинокая, среди грязной зелени, с разбросанным вокруг навозом... В
Сен-Жан-д'Анжели коляска остановилась перед кондитерской. Мать вышла.
Она вернулась с большим пакетом пирожных. На девушке, которая ее обслу-
жила и которую я видел со своего места, через витрину, был белый накрах-
маленный передник, такой же передник, какие, должно быть, носила моя
мать, когда была продавщицей в мелочной лавке.
Ворота, двор были те же, но теперь там цвели розы. Цветы не вызывали
во мне никаких воспоминаний, кроме булыжников и черной земли под куста-
ми, кроме крыльца и восьми стекол двери, над которой висел фонарь.
- Входите, - говорила тетя. - Если бы вы знали, как я рада!.. Я так
одинока.
Она держала меня за плечи, заставляла идти перед ней. Она уже завла-
девала мной. Моя мать предупреждала брата:
- Хорошенько вытирай ноги! Она рассыпалась в медовых любезностях.
Среди других пирожных она принесла одно миндальное, потому что тетя их
любила, и ни та, ни другая, казалось, не вспоминали о яблочном пироге.
Только отец не знал, куда ему приткнуться.
В этом доме он потерял свои пропорции, свою солидность. Он казался
неловким, колебался, на какой стул или кресло сесть.
- Садитесь... Я сейчас велю приготовить вам по чашке хорошего кофе...
Когда я думаю, что еще не так давно мой бедный Тессон...
Моя мать и все остальные посмотрели на кресло дяди так же, как свяще-
нники, которые кланяются с фамильярными и машинальным уважением каждый
