принято думать, обладают дети, я проводил все перемены, с начала до кон-
ца, глядя на футболистов.
Так называли десятка два мальчиков, у которых был футбольный мяч и
которым оставляли часть двора; и учитель старшего класса тоже занимался
их играми, порой присоединяясь к той или другой команде.
Я старался скрыть свою зависть, которую ясно выдавало мое поведение.
Я не хотел никого расспрашивать о правилах игры и иногда часами думал о
некоторых ударах мяча. У меня не было товарищей. Я был совсем один. И
вот однажды, когда составляли команды и не хватало одного мальчика, я
вышел вперед, полный того, что сейчас кажется мне важностью. - Если хо-
тите, я буду играть, - сказал я.
- Ты умеешь играть?
- Да.
Тогда я бросился играть, как будто бросился к жизни. Это уникальное
воспоминание, его невозможно передать словами. Мне было жарко. Я сильно
дышал. Я бежал изо всех сил, в висках у меня стучало, глаза блестели;
все мое существо было возбуждено до такой степени, что я не видел преде-
лов игры, не видел двора, видел только учителя старшего класса, от кото-
рого зависела моя судьба, потому что это он должен был решить, буду ли я
играть или нет.
Я и сейчас чувствую, как, словно вибрация гонга, дрожь охватила все
мое тело, когда прозвенел звонок.
В следующие дни я играл. Я пошел в школу в четверг после полудня,
чтобы опять играть. Я знал, я чувствовал, что буду самым сильным, самым
ловким, что я бегал уже быстрее всех, что...
Потом вдруг, в одно утро, приблизительно две недели спустя, когда ра-
здался звонок, я стоял пошатываясь посреди опустевшего двора, в то время
как ученики строились в ряды, прежде чем войти в классы. Чей-то голос
позвал:
- Малампэн!
У меня был плохой вкус во рту, и все кружилось, все исчезало вокруг.
Меня перенесли к директору. Положили на пол. Пришел доктор, который все
время повторял:
- Мой бедный малыш...
Потом он говорил с директором. Он спросил:
- Кто это?
- Он живет у своей тетки, на улице Шапитр... У которой исчез муж...
Доктор проводил меня. Я помню, как мы шли вдвоем по улице в такое
время, когда я должен был находиться в классе.
- Понимаешь, бедняжка, что в жизни нельзя гнаться за всем одновремен-
но...
Он позвонил. Тетя недоумевала, что случилось. Он рассказал ей всю ис-
торию, потом с меня сняли рубашку и он прослушал меня.
- Этот мальчик сейчас в разгаре роста, а легкие у него не очень креп-
кие. Вы хорошо сделаете, если на днях приведете его ко мне, чтобы я как
следует его посмотрел... Он написал рецепт. В течение некоторого времени
меня заставляли пить сладкие микстуры и я должен был ходить к доктору,
но я этого уже не помню.
С тех пор тетя повторяла мне:
- Помни, что сказал доктор: никаких резких упражнений.
И она еще больше пичкала меня, так что, когда я садился у печки после
обеда, у меня кружилась голова.
По ночам я часто просыпался, слыша чьи-то шаги, и вначале мне стано-
вилось страшно. Я кричал, тетя сразу же зажигала лампу и спрашивала:
- Ты ничего не слышал? Это внизу, в кабинете. Уже не в первый раз...
Она боялась и потому садилась возле меня, иногда подолгу сидела на
краю моей кровати, накинув на плечи шаль.
Нужно было, чтобы прошли долгие годы да еще чтобы я закончил медицин-
ское образование, и только тогда такая короткая фраза смогла помочь мне
поставить диагноз:
- Видишь ли, твой бедный дядя слишком много знал!..
Я был убежден, что эго правда. Я старался угадать, что знал мой дядя,
какой ужасной тайной владел этот хромоногий, но не смог расспрашивать
тетю. Это была запрещенная священная тема.
- Они устранили его, потому что он слишком много знал...
Не странно ли, что на меня, которому так много уже было известно, это
производило впечатление и что в конце концов я поверил в заговор против
Тессона?
Иногда я сомневался, не было ли это вначале игрой со сто роны моей
тети. Да, я думал, что вечером, после того как она хорошо выпила, хорошо
поела и, размягченная, в испарине, скучала, глядя на часы, в то время
как я был погружен в чтение, она развлекалась тем, что создавала вокруг
нас атмосферу фантастики.
Например, она говорила:
- Когда я резко поворачиваюсь к его креслу, мне кажется, что он сидит
в нем, что он будет в нем сидеть, что однажды мы неожиданно увидим его
здесь, что он будет сидеть спокойно, со своей таинственной улыбкой... А
разве я не играл, когда делал вид, что боюсь? Я смотрел на плохо освеще-
нное кресло и вздрагивал, делал усилие, чтобы увидеть дядю.
- Ты не знаешь, какой он был!.. Он был не такой, как другие... Я на-
ходилась где-то в доме, совсем одна... И вдруг я оборачиваюсь и вижу
его, он стоит за мной, хотя я уверена, что не видела и не слышала, как
он вошел...
Это была эпоха мадам Карамашй. Потому что было несколько эпох: эпоха
мсье Диона, когда он приходил по вечерам и они погружались в разборку
счетов; потом мадам Гризар, приличная женщина, вдова офицера, приходив-
шая после полудня со своим вязанием. Я не знаю, сколько времени продол-
жались посещения мадам Гризар, но я вижу ее и чувствую запах вишневой
настойки и помню, что всюду валялись незаконченные вышивки и клубки шер-
сти.
- Какие все люди хитрые! Она приходила сюда только затем, чтобы уз-
нать, как идут мои дела, и если бы я ей позволила, она стала бы зани-
маться помещением моих денег.
Несколько недель спустя настала очередь мадам Карамашй, огромной
итальянки с чудесными глазами, которая могла часами разглагольствовать,
сидя в кресле и даже не пошевелив своим толстым мизинцем.
Тетя встретила ее в мелочной или в молочной лавке... Не знаю, что она
делала в Сен-Жан-д'Анжели, но у этой женщины были в жизни "несчастья".
Она гадала на картах. Иногда она приносила бутылку пенящегося асти.
- Когда-то она была очень богатой. У нее было до пяти слуг. Ее разо-
рили сутяги...
Вот слово, которое я, вероятно, не забуду: сутяги. Потому что оно
упоминалось и при гадании на картах:
- Почтальон... Письмо... Сутяга...
Тетя затаив дыхание ждала продолжения. Что не помешало ей на следую-
щей неделе выставить мадам Карамашй за дверь, обвинив ее в том, что та
пыталась ее обокрасть. Она с одинаковой легкостью давала и отбирала на-
зад. Работницы в первые дни уходили из дома нагруженные, с полным перед-
ником. Но потом тетя говорила мне:
- Еще одна попрошайка! Она улыбается мне только для того, чтобы я ей
что-нибудь дала...
И наконец:
- После ее ухода из шкафа исчезла плитка шоколада. Я уверена, что это
она! После всего, что я надавала ее детям...
И тетя становилась несчастной, возмущенной. Она бушевала, грубила,
упрекала людей в том, что она для них сделала.
Не знаю, было ли это постепенное охлаждение или резкий разрыв, потому
что я вспоминаю о посещениях моих родителей, как о визитах чужих людей.
Я даже не интересовался больше отцом, потому что меня стесняло воспоми-
нание, или, вернее, мое воображение, - я представлял его себе в темном
коридоре в той позе, в которой я видел мсье Диона.
- Если бы ты остался у своих родителей, из тебя бы вышел маленький
крестьянин. А я хочу, чтобы ты стал кем-то значительным. Кем бы ты хотел
стать? Если бы я была мужчиной, я хотела бы стать нотариусом, потому что
они обкрадывают других вместо того, чтобы обкрадывали их. Когда я только
подумаю, что не могу понять, в каком состоянии мои дела! Они нарочно все
запутывают. Знают, что я всего лишь бедная женщина...
Однажды, когда мы, как обычно, обедали вдвоем и груша звонка висела
между нами, она вдруг спросила меня:
- Скажи мне, Эдуар... Я знаю, ты был маленьким... Ты слышал когда-ни-
будь, какую сумму Тессон одолжил твоим родителям?
Помнится, я очень побледнел. Я ответил так, как будто лгал:
- Нет!
А ведь я не лгал. Я даже не был уверен в том, что дядя одолжил нам
деньги. Родители никогда не говорили об этом при мне.
Что меня пугало, так это тетя, ее манера вдруг сказать что-нибудь,
задать вопрос, как будто она была необычным существом, как будто она
угадывала прошедшее или будущее. У меня в голове мешалось все: ее стра-
хи, о которых она мне говорила, звуки, которые ей слышались, то, что она
всегда ожидала увидеть Тессона в его кресле, люди, устранившие моего дя-
дю за то, что он знал слишком много, и карты мадам Карамашй, с их поч-
тальоном и сутягой.
- Я уверена, - спокойно заявляла она, - что твои родители меня обжу-
лили. Но ничего. Им же хуже, потому что они не получат ни гроша из моего
наследства. Почему тетя говорила о своем наследстве, когда она была мо-
ложе моего отца и ровесницей моей матери?
- Все меня обжуливают. Думают, я ничего не замечаю, потому что я доб-
рая. А ты тоже будешь меня обжуливать?
- Нет, тетя.
- А я все-таки не оставлю тебе наследства, потому что тогда его при-
берут к рукам твои родители. Понимаешь? Они воображают, что имеют право
на эти деньги. Они всегда считали меня чужой, интриганкой, но теперь,
когда им нужны деньги, они подлизываются ко мне... В особенности твоя
мать... Она водит твоего бедного отца за нос...
Я пугаюсь теперь, когда прошло столько времени, соединяя в одно целое
фразы, который тетя произносила мягким, призрачным голосом, устремляя в
одну точку свой всегда блуждающий взгляд.
- Если бы твоя мать не была такой гордячкой, они давно бы продали
свою ферму и арендовали бы более скромное предприятие... Пока был жив
Тессон, они считали, что когда-нибудь получат наследство...
Угадала ли она правду? Возможно, но я отдаю себе отчет в том, что это
не имело значения, что она была неспособна надолго остановиться на ка-
кой-нибудь мысли.
Она "плыла", добрая и непостоянная, напичканная омарами и сластями,
немного пьяная от вина, и мне приходилось невольно делить с ней ее оце-
пенение.
У нее появился новый "сутяга", на этот раз настоящий нотариус, мэтр
Гамаш, к которому она ходила несколько раз в неделю. Окна его дома, воз-
ле школы, были украшены зелеными стеклами.
- Я кое-что сделала для тебя. Вложила в банк небольшую сумму на твое
имя, с которой ты, во всяком случае, сможешь продолжать образование...
На мое имя! Пожалуй, в течение целого года эти слова гипнотизировали
меня. Я напрасно старался угадать их смысл. Я недоумевал, почему, каким
образом небольшая сумма была положена на мое имя, и это почти внушало
страх.
- Не стоит говорить об этом твоей матери, когда она приедет. Она уст-
роится так, чтобы все "переделать"...
Однажды к дому подъехал автомобиль, из него вышла Ева. Вел машину мо-
лодой человек, который поехал дальше. Сестры помирились. Ева ночевала в
спальне своей сестры, и в доме царил запах ее сигарет. Потом они опять
поссорились. Я слышал, как Ева визжала:
- Ты с ума сошла, понимаешь? Если бы существовало правосудие, я знаю,
где ты была бы сейчас! Дверь так резко захлопнулась, что вылетело стекло
и разбилось на мелкие осколки.
В том году я поехал домой провести там двухнедельные каникулы. Я пло-
хо помню это время. Дома было скучно, безжизненно. Отец всегда работал
на улице и когда заходил в дом, то ворчал по всякому поводу. Мать тоже,
казалось, изменилась, стала больше похожа на ту, какая она теперь, чем
на ту, которую я знал раньше. Сестра разыгрывала взрослую девушку и за-
давала таинственные вопросы, которых я не понимал. Брат Гильом проводил
все дни в деревне. Продали половину коров, а новый батрак был грязнее и
нахальнее прежних.
Бывают ли у детей периоды "оцепенения"? Я много раз проходил мимо ку-
чи отбросов и не обращал на нее никакого внимания. Ни за чем не наблю-
дал. Я скучал. Больше всего меня удручало, что в доме не было для меня
подходящего места, где бы я мог устроиться со своей коробкой красок и
почтовыми открытками, которые я срисовывал целыми днями.
