то мои уши вдруг раскупорились.
В противоположность моей одежде на Жанне серая блуза, которую она ку-
пила позавчера, чтобы заниматься в ней уборкой; голова у нее повязана
куском серой материи, и только что я видел ее на кухне в резиновых пер-
чатках. Она ходит взад и вперед, открывает и закрывает двери, устраивает
сквозняки, приносит и уносит щетки, совки и ведра.
Звонок у дверей. Открывает она, потому что у нас до сих пор нет прис-
луги. В голубоватом сумраке передней я вижу работника прачечной, который
каждую неделю приходит за грязным бельем. Моя жена вместе с ним наклоня-
ется к большой куче, и они считают белье.
Раздается еще звонок, на этот раз телефонный. Я беру трубку.
- Алло!
- Алло! Это квартира доктора Малампэна? Попросите, пожалуйста, к те-
лефону мадам Малампэн.
Это моя мать. Я узнаю ее голос, хотя он и изменен микрофоном. Я гово-
рю:
- У телефона Эдуар.
И тут я как будто нарушил заведенный порядок. В передней жена подни-
мает голову. Мать, на другом конце провода, не знает что сказать.
- Жанны нет дома?
- Она занята.
Ничего особенного не произошло, я знаю. Вообще ничего не произошло.
Жена, у которой хозяйство отнимает много времени, решила не ходить каж-
дый день к Жану на улицу Шампионне. И они условились, что моя мать поз-
вонит утром около одиннадцати часов. Так как Жанна все любит делать по
правилам, моя мать должна взять такси и поехать с мальчиком на Елисейс-
кие поля, откуда позвонить нам и, наконец, пойти с ним в Булонский лес и
погулять там час или два.
Почему в Булонский лес? Потому что воздух на Монмартре никуда не го-
дится и слишком много неухоженных детей бегают там по улицам: от них мо-
жно заразиться Бог знает какими болезнями!
- Било лучше?
- Да...
- Вот хорошо... Жан тоже молодцом... Скажи Жанне, что я ей скоро поз-
воню...
Трудно поверить, но я впервые слышу голос матери по телефону. У нее,
следовательно, такое же впечатление, она меня узнает, но не совсем,
чувствует, что я далеко от нее, и не находит других слов, кроме:
- Ну ладно!.. Так вот... до свидания...
Жена покончила с грязным бельем, человек из прачечной ушел, и она
стоит возле меня.
- Она ничего не сказала?
Тут происходит нечто приятное, нечто характерное для нас: я, освещен-
ный солнечным пятном, улыбаюсь. Жанна считает себя обязанной тоже улыб-
нуться, как вы улыбаетесь из вежливости незнакомому человеку, который
приветствует вас на улице. Она тут же спрашивает меня, что я хочу на
завтрак.
Задавала ли она себе вопрос, почему я на ней женился? А если задава-
ла, то как она на него ответила? Теперь мы живем здесь, оба очень милы
друг с другом, предупредительны, в этой квартире, которая принадлежит
нам и в которой сегодня много воздуха из-за открытых окон и легких скво-
зняков, плывущих во всех направлениях.
Сегодня как раз, с самого утра, я думаю о том, что выбрал жену словно
по каталогу. Она не может догадываться об этом. Да оно и не нужно.
Но это правда. Она всегда напоминала мне объявления, составленные со
многими сокращениями:
"Отл. дев. прекр. восп. образ, хор. игр. на р. люб. б. дом. ищ. госп.
чт... "
"Отличная девушка, прекрасно воспитанная, образованная, хорошо играет
на рояле, любит быть дома, ищет господина, чтобы... "
Такую как раз я и хотел бы. Я не случайно упомянул каталог. Когда я
решил жениться, я думал об этих каталогах с добрыми и веселыми молодыми
женщинами на обложках, одетыми в вязаные кофточки или платья, которые
они изготовили сами, по выкройкам из шелковой бумаги. Я вспоминал эти
трогательные Заглавия:
"Письма Бабетты", "Советы тети Моники"...
Поэтому совершенно сознательно, можно даже сказать цинично, я отпра-
вился на бульвар Бомарше, где приемы моего учителя Филлу походили на те,
которые описываются в романах для молодых девушек; "... вышла бы замуж
за господина, деликатного, чиновника или свободной профессии, любящего
детей..." Я таким и стал. В течение тринадцати лет я был точно тем му-
жем, о котором Жанна могла мечтать; вплоть до того, что она иногда даже
тайком с тревогой наблюдала за мной.
Впрочем, я был таким еще прежде, чем познакомился с ней. Если я выб-
рал медицину, а не какую-нибудь другую профессию, то не потому ли, что я
хотел во что бы то ни стало создать себе и интеллектуальное и матери-
альное благополучие, которое она обеспечивает лучше всех других профес-
сий.
Такое же рвение коллекционера я вносил в мельчайшие проявления нашей
жизни, в проведение наших отпусков в Бретани, в скромных обедах, которые
мы иногда устраивали, в вечерах с бриджем, в моей одежде; и обстановка
нашего дома, фон нашего существования тоже могли быть выбраны по катало-
гу, включая даже безделушки.
Когда родился Жан, я купил фотоаппарат, и у нас теперь есть фотогра-
фии детей во всех возрастах, некоторые из них увеличены и вставлены в
рамки под стекло.
Я добрый. Все больные согласны с тем, что я добрый. Я не берусь ут-
верждать, что это доброта искусственная. Я терпеть не могу боли, а тем
паче не могу видеть боли других. Я делаю невозможное, чтобы избавить от
нее моих больных, а главное, избавить их от страха-этой еще более прон-
зительной боли.
В больнице охотно повторяют:
- С доктором Малампэном вы ничего не почувствуете...
И никто, ни моя жена, ни мои коллеги, не предполагают, что я только
делаю вид. Но не нужно преувеличивать, Слова слишком точные всегда преу-
величивают. Сравнение будет точнее. Больной, привыкший к своей болезни,
в особенности больной, страдающий острыми приступами, который знает, что
приступ может начаться в любой момент, живет осторожно, шагает тихо,
всегда готов сжаться, съежиться. Он чувствует, что его боль где-то
здесь, близко, не знает, как она набросится на него, и хитрит, не дове-
ряет, нащупывает, как будто надеется обмануть судьбу.
Совсем как у меня, у него иногда должно быть впечатление, что мир не-
прочен, и он задает себе вопрос, действительно ли предметы так же плот-
ны, как кажется, правда ли что голоса, которые он слышит, в самом деле
принадлежат людям, открывающим рот.
- Завтрак подан! - объявляет Жанна; она сняла рабочую одежду и, под-
ражая мне, надела довольно кокетливое платье.
Я ем. Ем много. Ем столько, что один раз она бросает на меня удивлен-
ный взгляд, и, чтобы я не заметил этого, улыбается. Завтрак еще не кон-
чился, как я уже думаю о своей тетради и радуюсь, что нужно опустить
штору.
Но я должен сказать, я обязательно хочу сказать, потому что в душе и
по совести я уверен, что скажу правду: события, о которых я повествую,
не послужили ПРИЧИНОЙ ТОГО, ЧТО ПРОИЗОШЛО ПОТОМ.
Впрочем, что произошло? Когда рассказываешь о себе, то легко начина-
ешь верить и заставляешь верить других в какую-то исключительную судьбу.
Что до меня, то я убежден: тысячи, сотни тысяч людей хитрят с судьбой,
так же как и я, играют комедию, хотят казаться такими или иными, потому
что считают, что в данном случае это более подходит и менее опасно.
В общем, что я делал, если не втайне следовал семейному инстинкту,
тому самому, который сделал моего дядю нотариусом в Сен-Жан-д'Анжели,
тому самому, который толкнул мою разорившуюся мать к буржуазной жизни
или, во всяком случае, к ее ложной видимости. Такой я сейчас, такой я и
был до событий в Арси. Доказательством может служить то, что, например,
школа всегда казалась мне такой же нереальной, как и моя теперешняя ква-
ртира. Я почти не помню своих соучеников. И удивляюсь, как я мог провес-
ти столько часов, столько сотен часов в этом деревенском классе, непро-
ницаемом для внешнего мира.
Почему я ничего не сказал, никогда не задал ни одного вопроса матери
или отцу? Почему и потом, когда это было так легко, я никогда не пытался
узнать? Я, правда, знаю. В конце концов я вернулся в школу в своих сабо,
в шерстяных чулках, связанных матерью, в дождевике и с ранцем на спине.
В то утро я шел по плохой дороге, ведущей в деревню, шел медленно,
иногда останавливался по своей привычке... Я знаю это состояние, потому
что и теперь мне случается, когда я иду пешком или еду в машине, или де-
лаю что угодно, вдруг остановиться, и в этих случаях я не могу уточнить,
какие мечты словно прервали мою реальную жизнь.
В пятистах метрах от нас, около ряда тополей, слева от дороги, была
огромная неглубокая яма, куда окрестные жители бросали всякий лом, отб-
росы, это было бесформенное, дурно пахнущее нагромождение: камни, гнилые
овощи, негодные ведра, железные кровати, консервные банки и дохлые кош-
ки.
Я был совсем один. Отсюда не видно было ни фермы, ни колокольни Арси,
и мне всегда здесь бывало не по себе. И все-таки я остановился. Не пом-
ню, как я остановился, и даже не помню, как дошел от дома до кучи отбро-
сов, но помню, что я словно внезапно проснулся.
Я смотрел на какой-то предмет, может быть, смотрел уже некоторое вре-
мя, и этот предмет постепенно становился круглой манжетой, выпачканной
чем-то коричневым. Я различал золотую запонку с маленьким красным руби-
ном и узнавал их. Эта запонка, эта манжета прежде принадлежали моему дя-
де Тессону.
Я еще оставался на месте, я в этом уверен. Я дрожал. Стоял, не сводя
глаз с этой белой манжеты, выпачканной чем-то коричневым. Потом я броси-
лся бежать. Я налетел на кого-то, уже в деревне.
- Куда ты бежишь? - громко спросил он меня.
Я опоздал. В классе вслух повторяли урок, и я вошел в это бормотание,
словно в собор; я слышал, как учитель произнес:
- Малампэн, у вас плохая отметка за опоздание. Садитесь, откройте ва-
шу книжку истории на двадцатой странице...
Следующий период более неясный. По логике вещей я должен был бы вспо-
минать картины весны, потому что был март, а может быть, и апрель. Но я
ничего этого не помню. Я едва вспоминаю, что в то время делалось дома.
Но все же мне кажется, что отец все чаще отсутствовал, что мать иногда
ждала его у дороги и что они вполголоса разговаривали, прежде чем войти
в кухню.
Я слышал, что говорили о докторе. Он не приходил к нам домой, но отец
был у него, и с тех пор с каждой едой он приносил капли, растворял их в
половине стакана воды.
- Не забудь свои капли! - повторяла мать.
Эжен, наш работник, ушел на военную службу, и мы наняли другого бат-
рака, имя которого я забыл; у него бывали приступы эпилепсии.
Я в эти недели думал только о мусорной куче. Боялся проходить близко
от нее. Обходил ее по полям, предпочтительно там, где работали фермеры.
И я вспоминаю сильных лошадей, выделяющихся на фоне неба, мужчин и жен-
щин, которые смотрели, как я иду по вспаханному полю.
- Где ты опять ходил? Ты в грязи до колен! Я не отвечал. Молчал. Мать
никогда не настаивала. Тогда я еще не знал, что скоро навсегда покину
родительский дом, и теперь поражен, когда вспоминаю свой отъезд.
Что бы произошло, если бы я остался? А главное, что должно было слу-
читься, от чего мой отъезд стал необходимым?
Прежде всего надо сказать, "что мои родители и тетя Элиза, против
всякого ожидания, вроде как помирились после исчезновения Тессона. Пото-
му что, вместо того чтобы прервать всякие отношения, как казалось бы ло-
гично для людей, которые прежде терпеть не могли друг друга, а теперь их
ничто не связывало, они сблизились.
Отец несколько раз один ходил на улицу Шапитр, и мать это знала, по-
тому что я слышал, как она спрашивала:
- Сестра все еще у нее?
А ведь когда Тессон был жив, мать ревновала отца к тете Элизе! Чтобы
я покинул дом, нужны были другие, еще более неожиданные изменения. Разве
нельзя было ожидать, что Элиза, теперь свободная, воспользуется своим
положением и начнет новое существование? Разве она не вышла за моего дя-
дю из-за его денег, и теперь, в тридцать два года, не поторопится ли она
