было такое лицо, когда мать заставала меня за каким-нибудь запрещенным
занятием; так, например, когда я смотрел в окно на девочку трех или че-
тырех лет, которая писала перед нашим домом. В течение долгих лет это
воспоминание мучило меня как нечто самое постыдное.
На ручке молотка была вырезана буква М! Зато я не мог бы сказать, как
был одет мой отец. В то время как я помню мельчайшие подробности одежды
матери, отец для меня представляет нечто целое, как незыблемая статуя.
Кроме этого момента тревоги, смущения, колебаний... Этого момента, когда
мне показалось, что он боится матери... А может быть, он скрывал от нее
что-то? Это меняло бы все и было бы еще более страшно!
Для меня совершенно невозможно определить во времени посещение дяди
Тессона, даже с точностью до одной недели. Я напрасно старался заце-
питься за какую-нибудь подробность вроде именин Валери, отметивших посе-
щение Жамине. У меня все еще не прошел лишай, но это не такая болезнь,
продолжительность которой можно определить хотя бы приблизительно.
Знаю только, что я уже не лежал в постели. Однако я не находился и в
кухне, и эта подробность кажется мне странной, потому что моя экономная
мать продолжала жечь керосиновую грелку в моей комнате, вместо того что-
бы устроить меня в кухне.
Одеяло положили на пол, и из его мягкой красной массы получился чуде-
сный трон, на котором я воцарился. Красноватое пламя грелки способство-
вало созданию вокруг меня фантастической атмосферы. Дверь оставалась по-
луоткрытой, потому что мать не теряла привычки наблюдать за мной.
Вода все поднималась. Конечно, существует рациональный способ устано-
вить даты. В области есть метеорологическая станция. Там могут найти
ежедневные пометки уровня воды в том году. Точные данные. Но я знаю, что
не стану заниматься этим.
Это началось с лужи, у нижней части каменного желоба, где поили лоша-
дей. Обычно эта лужа, трех или четырех метров диаметром, была покрыта
водяной чечевицей, кроме того места, куда стекала вода через край желоба
и где виднелась ее черная поверхность.
Мы называли ее лужей с головастиками. Однажды утром лужа так увеличи-
лась, что окружила весь желоб и чечевица образовала только темно-зеленую
полосу в середине. А дождь все не переставал. Эжен ходил взад и вперед с
курткой на голове и катал бочонки. Я не задумывался, для чего он это де-
лал, и понял только после. Их ставили на некотором расстоянии друг от
друга, и они служили опорами для доски, по которой можно было пройти.
Это возбуждало. Уводило от обычной жизни, и я захотел скорее попра-
виться, чтобы ходить по этой доске.
Однажды утром я услышал, что говорят о молоке. За ним приезжали на
грузовике, который останавливался в сотне метров от дома, потому что он
был слишком большой и не мог развернуться на нашей плохой дороге. Бидоны
с молоком носили на грузовик вручную.
Они не приехали.
- Они завязли около распятия, - объявил отец, который пешком ходил в
деревню. Не этим ли объяснялась тоска, нависшая над домом?
Я не хотел бы ошибиться ни за что на свете. Я знаю, что, сидя на сво-
ем красном одеяле, поджав ноги, с лицом, красным от отблесков огромной
керосиновой печки, я почти не участвовал в жизни семьи.
Но почему мать давала мне шоколад, если я просил ее, - ведь обычно мы
не имели права на шоколад, когда болели гриппом? Почему она иногда зак-
рывала дверь в кухню и таким образом отделяла меня от всего мира? И по-
чему мой брат несколько раз проводил со мной послеобеденные часы, хотя
обычно нас разделяли во избежание ссор?
Я был сыт по горло. Сыт по горло пищей, питьем, теплом, уютом и меч-
тами. Никогда с тех пор мне не приходилось так наслаждаться своим расп-
лывчатым существованием.
Меня по-прежнему поили лимонадом. Меня заставляли пить слабительный
чай, а язык все еще был обложен. В полдень мне всегда давали пирожное с
кремом, потом, около четырех часов, печенье со сладким молоком.
Мать давала мне все, что я просил, как будто теперь это вдруг потеря-
ло значение.
- Школу закрыли!
Не помню, кто сказал это, почтальон или кто-либо другой.
Факт, что пришлось закрыть школу, потому что большинство учеников
оказались запертыми у себя на фермах.
Чем занимался весь день мой отец? Мне не удается установить. Кроме
того раза, когда он заделывал окно, я не помню, чтобы мне приходилось
видеть его чаще, чем обычно, хотя работать на полях стало невозможно.
Луга были затоплены. Если бы отец пилил дрова, то он занимался бы этим
несколько дней подряд, а Эжен справлялся бы один с чисткой коровника и
конюшни.
Он не выводил и коляску. Я бы поразился, если бы увидел, как она пе-
ресекает поверхность воды, которая уже начала окружать дом. Во всяком
случае, отца не было дома! Значит, он куда-то ходил! Но только не в де-
ревню, потому что, кроме воскресенья, после утренней службы, он никогда
не бывал в трактире.
Есть еще другое свидетельство: он стал чаще бриться. В течение всего
этого периода я не помню, чтобы вечером у него были шершавые щеки, как
бывало в обычные дни недели. Выходило, что он шел пешком в Арси и там
садился на поезд. А куда он ездил? Зачем? А главное, почему по вечерам в
кухне очень долго не тушили свет?
Почему мать однажды сказала ему:
- Ты не умнее своего брата!
Если она намекала на Жамине (а у отца не было другого брата), то это
было ужасно.
А я играл в корабль! Корабль - мягкое красное одеяло, а вода - выло-
женный плитками пол вокруг меня. Брату приходилось платить за место на
судне и за то, что его доставят на землю. Он разобрал свой заводной по-
езд, и его колеса служили нам монетами.
В некоторых местах высоты бочонков не хватало и приходилось класть на
них еще бруски.
Когда, каким образом и почему Тессон приезжал к нам, а главное, на
велосипеде, что кажется просто невероятным? Однако же я видел, как он
шел по доскам и брюки у него были защеплены штрипками. Я уверен, что ве-
лосипед был приставлен к вязу у дороги. Уверен также, что прежде, чем он
вошел в дом, мать закрыла дверь в мою комнату, не беспокоясь о том, что
мы с братом делаем.
Наступило долгое молчание, как будто они ждали чего-то, и теперь я
думаю: "Где же был мой отец? "
IV
Потому ли драматические моменты становятся переносимыми, что их соп-
ровождает отупение, бессвязность? Не знаю, и даже если расскажу о часах,
только что прожитых мною, я все-таки не могу ответить на этот вопрос. Я
был один, наверное, часов в десять вечера, когда я вдруг нахмурился и
поднял голову, потому что меня поразило неправильное дыхание Било.
Я подошел осторожно, зная, что, как только протяну руку, начнется
драма. 47 биений! Я не смел отпустить его маленькую руку. Проглотил слю-
ну и вытер пот. Бог знает почему, я не сразу разбудил жену, которая
только что легла. Мои движения были спокойные, точные, как в больнице,
когда я занимаюсь кем-нибудь из больных, но я двигался в каком-то ватном
мире и тупо повторял себе:
- Я совершенно хладнокровен!
Я заказал кислородные подушки. Пошел за ними в переднюю. Еще раз сос-
читал пульс: 44. Тут я ощутил неясную дурноту. Испугался, что потеряю
сознание. Подошел к двери. Тихонько позвал:
- Жанна!
Она поняла тотчас же. Но я думаю, что она не заметила моего состояния
и приняла мое спокойствие за уверенность.
- Ты не позвонишь Морену?
- Да...
Позвонил. Нарочно произносил банальные и ненужные фразы:
- Простите, мадам... Мне неудобно вас беспокоить... Это Малампэн...
Да... Вы говорите, что вашего мужа нет дома? В Палэ д'Орсэ?.. Благодарю
вас... Надеюсь, это будет ложная тревога...
Сколько сотен людей точно так же звонили и мне?
- Алло! Палэ д'Орсэ?.. У вас банкет врачей, не правда ли? Не можете
ли вы позвать к телефону доктора Морена?.. Да... Очень срочно...
Немного позже жена спросила меня:
- Он приедет?.. А пока мы ничего не можем сделать?
Может быть... Конечно... Но я не решался... Жизнь в нем едва тепли-
лась...
Ну что ж! Жена надела халат, причесалась, помахала пуховкой, потом
открыла дверь и стала ждать на площадке.
Морен приехал во фраке, потому что был на торжественном обеде в честь
делегации бразильских врачей. Он ничего у меня не спрашивал. Обращался
со мной, как обращаются с родными больных, то есть полностью меня игно-
рировал.
Вначале он пощупал пульс, потом снял фрак, сорвал с себя белый галс-
тук; долго мылил руки до локтей.
Борьба продолжалась немного дольше двух часов, причем за все время
Морен произнес только несколько слов, когда ему нужно было потребовать
что-то от нас. Его жилет поднялся вверх, обнаружив нижнюю часть накрах-
маленного пластрона.
Ну, вот и все! Двенадцать пятьдесят, он посмотрел на часы.
- Уже слишком поздно, - пробормотал он.
Он намекал на Палэ д'Орсэ. Оделся. Не знал, что сказать. Я расспраши-
вал его взглядом, и, что ни говори, это был взгляд клиента.
- Во всяком случае, на эту ночь... - ответил он.
Этого уже достаточно. Било наверняка проживет еще несколько часов.
Теперь я могу спросить:
- Вас было много на банкете?
Жена наполнила рюмки коньяком, но Морен, у которого язва двенадцати-
перстной кишки, не стал пить. И когда он ушел, Жанна посмотрела на меня
с изумлением. Она могла ожидать чего угодно, но только не того, что я
стал делать.
- Куда ты идешь? - спросила она.
- Сейчас приду...
Куда я шел? К холодильнику. И право же, я колебался, словно лакомка,
глядя на остатки пищи: несколько кусочков селедки, ножку цыпленка, кусок
тушеной говядины. Все это я унес в столовую. Она видела меня через отк-
рытую дверь и не поняла. Я наелся до отвала, один выпил целую бутылку
пива, поводя вокруг себя тяжелым взглядом. Время от времени жена с нете-
рпением заглядывала в столовую, и, пари держу, ей было противно. Но что
я мог ей сказать? Впрочем, это не впервые, у нее часто возникают одни и
те же мысли обо мне. У нас разная реакция на то, что происходит. Она
убеждена, что я холодный, эгоистичный, что выше всего я ставлю свое спо-
койствие.
Что бы она сказала, если бы я изложил ей то, что думал в тот момент.
Это захватило меня, когда я проходил по кухне и открывал дверцу холо-
дильника. Я как бы увидел себя самого в кухне и удивился, что нахожусь
здесь.
Сколько времени мы живем в этой квартире? Немного больше четырнадцати
лет. Мы покупали мебель для комнат, устраивали их одну за другой. Моя
рука легко находит в темноте дверные ручки. Почему у меня нет ощущения,
что я у себя дома? Вернее, я это ощущаю, но не совсем точно. Тысячи, де-
сятки тысяч врачей живут в приблизительно таких же квартирах, встают в
то же время, что и я, получают этот медицинский журнал, который я вижу у
себя на круглом столике, - его издает фирма медикаментов.
Приемные похожи друг на друга, кабинеты врачей тоже, отличаются
только теми или другими инструментами. Отпуск проводят за городом и два
или три раза в неделю собираются, чтобы поиграть в бридж.
Все это, разумеется, существует. Доказательство: я добросовестно де-
лаю то, что полагается в определенные часы. Я скрупулезно выполняю суп-
ружеские обязанности. Я хороший отец. Но уже не в первый раз я внезапно
останавливаюсь, смотрю на себя, сомневаюсь, правда ли, что все это су-
ществует?
Я ем в час ночи, после пережитой нами тревоги, и, более того, ем с
очевидным удовольствием.
Так вот! Я мог бы уточнить с почти научной определенностью, что имен-
но, когда я проходил по кухне, создалось это ощущение нереальности - я
не почувствовал запаха! Потому что для меня запах кухни - это запах на-
шей кухни в Арси, запах горелого дерева, сырого молока, коровника, за-
пах, который я не чувствовал больше нигде и который в моей подсозна-
тельной жизни остался связанным с жизнью в семье. Наша парижская кухня
