панелями, ее портьеры из алой парчи, кресла, расставленные вокруг круг-
лого столика из розового мрамора, словно для какого-то важного совеща-
ния.
Кабинет моего дяди тоже казался мне очень большим. Все было большим в
этом доме прошлого века, даже стенной телефон старинной формы, с гнезда-
ми и штепселями. И я не отдавал себе отчета в том, что царивший там за-
пах был просто запахом плесени.
- Ты опять взял сломанный стул! - ворчала на меня мать. Стул, спинка
у которого качалась, и меня обвиняли в том, что это я испортил. Приходи-
лось сидеть, не двигаясь. Сестра легко подчинялась этому, сидела непод-
вижно и рассеянно смотрела в окно. Сейчас я заметил, что она вспоминает-
ся мне всегда только в профиль - конечно, "медальный профиль"!
Тетя клала на колени Гильома книжку с картинками, всегда одну и ту
же, с оторванной обложкой. Ждали отца. Он долго топтался сапогами на по-
роге, прежде чем войти. И я всегда испытывал необъяснимое стеснение,
слыша традиционные и ледяные слова:
- Здравствуйте, Артюр. Садитесь.
Значит, если бы его не пригласили сесть, ему пришлось бы стоять! Я в
этом убежден. Для меня это была почти пугающая тайна.
Стол был накрыт под люстрой еще до нашего приезда, яблочный пирог на
своем месте посреди. Около правого окна стояла швейная машинка, всегда
заваленная кусками материи. А мой дядя неизменно курил сигару, которую
то и дело зажигал.
На самом деле это был брат моего дедушки, дядя моей матери, принадле-
жавшей к семье Тессон. А Тессоны из Сен-Жан-д'Анжели составляли для меня
отдельный мир, о котором говорили только с уважением. Когда мы проезжали
мимо своего рода замка у ворот города, моя мать непременно вздыхала:
- Здесь родился твой дедушка! Это все принадлежало бы нам, если бы не
наши несчастья...
Возможно ли, что за тридцать пять лет я никогда серьезно не расспра-
шивал мать об этих несчастьях. Удивляться может только тот, кто не знает
моей матери.
Я угадал то немногое, что знаю: мой дедушка Тессон был нотариусом. Он
поступил неосторожно. Недостаточно, чтобы попасть в тюрьму, но, во вся-
ком случае, достаточно для того, чтобы ему пришлось отказаться от своей
профессии. И его брат, муж тети Элизы, по той же причине отказался от
своей деятельности адвоката.
Я его побаиваюсь: это совсем маленький человек, худой, с искривленной
стопой. Он пахнет сигарами и еще чем-то, что я не могу определить, но я
слышал, как мой отец крикнул во время какой-то ссоры: - Это старый са-
тир, от которого воняет козлом!
Моя мать с тоской посмотрела на нас и потом два дня не разговаривала
с мужем. Я вспоминаю еще одну подробность: у дяди Тессона постоянно дро-
жали руки, его всегда называли Тессоном, даже его жена, а я так и не
знаю его имени!
Я не способен повторить, о чем говорили взрослые в эти послеполуден-
ные воскресные часы. Но зато я вижу их, каждого на своем месте, мать
всегда в немного торжественной позе, с неясной вежливой улыбкой на гу-
бах, подчеркивающей ее хорошее воспитание.
Я никак не мог понять, что особенного находили в моей тете Элизе. Для
меня это была женщина возраста моей матери (тридцать один или тридцать
два года), и этого достаточно, чтобы охарактеризовать ее.
А все-таки это была довольно странная молодая женщина. Во всяком слу-
чае, ее присутствие в импозантном доме казалось неожиданным.
- Просто несчастье, когда такие люди влезают в семью, - сказала од-
нажды моя мать, когда думала, что меня нет в кухне.
Элиза, дочь владельца кабаре, долго была любовницей моего дяди, преж-
де чем заставила его на себе жениться. Кругленькая, с большой грудью,
она одевалась совсем не так, как моя мать, потому что было совершенно
непонятно, какая фигура у матери, тогда как чувствовалось, что все тело
тети Элизы полно жизни, до того, что мне случалось краснеть без опреде-
ленной причины, когда она брала меня к себе на колени.
Не потому ли моя мать иногда говорила отцу в экипаже:
- Надеюсь, ты будешь держать себя прилично? Я готов поклясться, что
слышал такие слова. Я никогда не думал об этом, но слышал их наверняка.
И почему у меня из головы не выходит фраза, которую я тоже, очевидно,
слышал, хотя и не могу сказать, при каких обстоятельствах.
- Все мужчины думают только о своих грязных делах...
Это сказала моя мать. Кому? Не знаю. Но она это сказала. Она ненави-
дела самцов.
Если бы я мог, обладая такими глазами и ушами, как теперь, вновь пе-
режить одно из тех воскресений!..
Мой отец, который не любил долго сидеть, наверное, томился на своем
стуле. У нас, в Арси, он был самым крупным фермером и отказался, когда
его хотели избрать мэром: Что бы он ни сказал, все его одобряли. А кроме
того, физически он был самым сильным.
Здесь самым сильным был этот противный человечек с искривленной сто-
пой, потому что он принадлежал к семье Тессонов. Никто не смел ему про-
тиворечить. Он это знал. Он, вероятно, нарочно заставлял моего отца выс-
лушивать чудовищные грубости.
Разве в этой комнате, всегда темной, несмотря на высокие окна, между
моим отцом и Элизой не возникали странные флюиды?
- А что если мы сядем за стол?
С этими словами тетя Элиза вставала, чтобы помочь Гильому слезть со
стула. Моя мать взглядом напоминала каждому из нас:
"Помните, что я вам сказала: по одному куску пирога! И не больше двух
кусков сахара в кофе! "
Это было настолько традиционно, что мы даже не думали об этом. Я не
забыл, что вкус кофе, который мы пили в Сен-Жан-д'Анжели, совеем другой
вкус, чем у нашего.
Почему лицо моего отца в то воскресенье было краснее, чем обычно? Моя
мать бросала на него значительные взгляды. Он стоял и столкнулся бы го-
ловой с люстрой, если бы под ней не было круглого стола. Мой дядя Тес-
сон, который никогда не пил с нами кофе, обычно сидел в своем кресле, в
то время как мы ели.
- Почему вы не садитесь, Артюр? - удивилась тетя Элиза.
Моя мать кашлянула - Отец не знал, куда девать свое большое тело, и
голос у него был неестественный, когда он вдруг бросил:
- Послушайте, Тессон, вы не хотите, пока они сидят, зайти на минутку
к вам в кабинет?
Впоследствии я часто вспоминал об этом. А также атмосферу на ферме на
предыдущей неделе. Обычно родители ложились одновременно с нами, сразу
после ужина, но в те дни они не тушили лампу. Я слышал, как открывали и
закрывали выдвижной ящик комода, где хранились документы. Сквозь сон до
меня часто доносился шепот.
- ...прейти на минутку к вам в кабинет...
Тетя быстро подняла голову и нахмурилась. Я подумал, что она будет
протестовать. Моя мать, напротив, застыла, словно не хотела знать, что
происходит вокруг нее. На мгновение жизнь в столовой словно приостанови-
лась, до тех пор, пока Тесеон не проворчал:
- Так давайте сейчас... Пошли! Пружины его кресла заскрипели, когда
он вставал. Откуда взялось это впечатление торжественности, этот тоскли-
вый страх, из-за которого у меня прошла всякая охота есть? Я огляделся,
и комната показалась мне огромной, ледяной, мебель - застывшей вдалеке,
предметы во дворе, за стеклами окон, драматически неподвижными. Правда
ли, что я чуть не пошел за отцом? Неужели я почувствовал, что он подвер-
гается опасности? Взгляд матери пригвоздил меня к стулу. Тетя говорила с
досадой:
- Ну, как хотите!
И в этих словах тоже заключалась угроза.
- Берите пирог, Франсуаза!
Двое мужчин уже успели выйти из комнаты и направились в этот та-
инственный кабинет.
- Почему вы не берете целый кусок? Война началась. Тетя Элиза гневно
взглянула на мою мать, которая резала пополам кусок пирога.
- Спасибо! Мне не хочется есть...
Мать смотрела на Гильома, которому тетя положила большой кусок.
Гильом знал, чем это ему грозило, и готов был заплакать. За этим скрыва-
лось что-то такое, чего я не понимал. Тетя догадывалась.
- В чем дело? - резко спросила она, глядя то на мою мать, то на бра-
та.
- Слишком много, - послушно пробормотал брат.
- Ничего... - отвечала моя мать Элизе.
- Это твоя мать не велела тебе есть, правда? Брат всхлипнул. Он не
знал, кому угодить. Он был красный как рак, и я видел, что глаза его на-
полнены слезами.
- Послушайте, Элиза... - начала моя мать.
- Мне нечего слушать. Вы думаете, я не понимаю? Конечно, покупной пи-
рог недостаточно хорош для Малампэнов.
- Элиза...
Не помню, не заплакал ли я тоже, до того атмосфера была тяжелая. Пи-
рог был здесь, огромный, толстый, в самом деле грубый, купленный у мест-
ного булочника. Этот пирог не в первый раз вспоминается мне как кошмар.
О нем говорили на обратном пути. - Если женщина даже не занимается хо-
зяйством, она могла бы по крайней мере сама готовить печенье. Этот ужас-
ный пирог каждый раз камнем ложится мне на желудок. Когда-нибудь у детей
будет от него понос...
- Ты не хочешь пирога? - угрожающе спросила тетя Элиза у Гильома.
В гневе она говорила с ним как со взрослым. Она возлагала на всех нас
ответственность за немой афронт, который она только что получила.
- А ты, Меме?
Моя сестра отвечала своим ангельским голоском:
- Хочу, тетя.
- А ты, Эдуар?
Я сделал знак, что хочу или что не хочу, сам не знаю.
- Вы что, боитесь своей матери? Когда-нибудь вы будете с удовольстви-
ем есть его, покупной пирог! Хотелось бы только, чтобы это не произошло
раньше, чем вы думаете!
- Послушайте, Элиза...
- Если вы приезжаете к людям только затем, чтобы вытянуть из них де-
нег, вы могли бы хоть не плевать в тарелки... Раз пирог вам не нравится,
оставьте его!..
Деньги... Какие деньги? Разве правда, что мы приезжали за деньгами?
Никогда я не ощущал такой тоски. Я не понимал. Я представлял себе от-
ца в кабинете наедине с дядей Тессоном... Деньги... Но почему нам нужны
были деньги? Разве у нас не было самой богатой фермы и самой лучшей ко-
ляски в Арси?
Моя мать сидела неподвижно. Я не смел посмотреть ей в лицо, но, уста-
вившись в скатерть, я видел, как она вытащила из сумки свой надушенный
воскресный платок и вытирала им глаза.
Тетя Элиза ела так, как будто она одна ела за всех, с размаху налива-
ла себе кофе, попадая на блюдце.
- Это все-таки уж слишком... - с полным ртом ворчала она себе под
нос. Потом бросила мстительный взгляд на дверь, казалось говоря: "Подож-
дите, вот узнаем, что делается с той стороны! "Одно неоспоримо: то, что
моя мать Не уехала, что она осталась на своем месте, молчала, потом взя-
ла кусок пирога со своей тарелки и неохотно принялась за него.
- Есть люди, которые посылают свою дочь в монастырь и которые...
Это были словно последние волны бури, куски фраз все более неясных,
которые тетя Элиза произносила, не вдумываясь в них.
- Высморкай нос! - приказала мать Гильому.
Это был сигнал к перемирию. Начали мешать кофе в чашках. Ели молча,
наблюдая друг за другом. Моя сестра своими белыми и тонкими пальцами де-
ржала чашку и пирог так деликатно, как будто это были драгоценности.
В конце коридора отворилась и закрылась дверь. Потом послышались ха-
рактерные шаги дяди, донеслись слоги разговора. В свою очередь, откры-
лась дверь столовой. Двое мужчин молча сели на свои места, и обе женщины
несколько секунд не смели расспрашивать их взглядами.
Не знаю, ни когда, ни как мы уехали. Лампы были зажжены, шторы опуще-
ны. Дым сигар образовал голубое облако немного ниже люстры, и когда отец
вставал, голова его оказывалась выше этого облака.
Вероятно, со стола убрала служанка. Я этого не помню. Щеки у меня го-
рели. Брат снова переворачивал страницы книги с картинками, которые он
уже знал наизусть. Что они могли сказать друг другу? Мы попрощались в то
время, как на улице уже было темно. Когда завернули за угол и кобыла по-
бежала рысью, отец, конечно, начал что-то говорить, но мать прошептала:
- Не сейчас...
