не пахнет ничем. Во всяком случае, для меня. Но я убежден что для Било,
для Жана у нее такой же сильный запах, как в моих воспоминаниях запах
кухни в Арси. Я думаю так же старательно, как и ем, чтобы прийти к че-
му-то определенному. Я поражен заключениями, к которым прихожу. Если я
не ошибаюсь, то единственные реальные годы жизни - это годы детства.
И как раз, когда кажется, что ты начинаешь жить по-настоящему, ты
действуешь более или менее впустую!
Так, значит, только один Било действительно прожил эти дни!
Вернувшись в спальню, я неловко или цинично спрашиваю у жены:
- А ты не хочешь есть?
Она только качает головой.
Разве она знает, где мои корни, если даже не была в доме в Арси и ни-
когда не "прогуливала". А я даже не видел ее, когда она была девочкой.
Вот уже пятнадцать лет, как мы живем вместе и спим в одной кровати. Что
я знаю о ее внутренней жизни, а она о моей? Ведь это правда, что она,
которая, впрочем, не ищет невозможного, в иные дни смотрит на меня так,
будто видит впервые, и недоумевает, почему я здесь, возле нее.
Ну вот! Все это не имеет значения. Ничто не помешает нам продолжать
так же, как мы начали, потому что так должно быть.
- Ты бы лучше легла, - говорю я. Она колеблется:
- А ты уверен, что не заснешь?
- Я совсем не хочу спать.
Она решается, желает мне доброй ночи, прежде чем выйти, проверяет,
что воды, кипящей в кастрюле, достаточно. Она оставляет дверь полуоткры-
той, потому что никогда до конца не доверяет мне.
Было бы все иначе, если бы мы любили друг друга? Мы живем как все,
как мои мать и отец, как Морен и его жена, как несколько супружеских
пар, моих коллег, кроме, может быть, супругов Фашо. Но Фашо женился на
одной из своих пациенток в тот момент, когда не надеялся вырвать ее у
смерти: в общем, он заразился добровольно.
Я женился потому, что мне уже было двадцать восемь лет и для врача
удобнее быть женатым, чем холостяком. И я с определенной целью ходил по
четвергам к моему учителю Филлу, зная, что он приглашает учеников в свою
квартиру на бульваре Бомарше, потому что у него четыре дочери на вы-
данье.
Там было приятно и мрачновато, наивно, все окрашено в серые тона. Жа-
нна как будто сошла со страниц романа, написанного женщиной.
- Я должна честно поговорить с вами. Мое сердце не свободно...
Мы всегда вносили в наши отношения эту ребяческую честность, эту кни-
жную деликатность. Она рассказала мне свой роман с молодым человеком, их
соседом, который ухаживал за ней в течение двух лет и в конце концов за-
явил:
- Я не думаю, говоря по совести, что создан для брака. Меня привлека-
ют колонии, приключения...
- А если бы я поехала с вами?
- Я не имею права брать на себя такую ответственность!
И он в самом деле прослужил три года в Габоне в качестве агента паро-
ходной компании, потом женился в Бордо. А я взял в жены Жанну. Я совсем
не уверен, что добьюсь истины. Вначале я почти извинял себя, считая, что
такова была моя цель, когда я начинал, но теперь мне это безразлично.
Что доставляет мне острое удовольствие" подобно прикосновению к больному
зубу, так это ежеминутно вспоминать подробности, которые я считал забы-
тыми. Так, например, кот. Как я мог забыть про черного кота, у которого
всегда были болячки на голове и которого мать по десять раз в день выго-
няла из кухни?
- Я запрещаю тебе гладить это грязное животное. Когда-нибудь зара-
зишься от него...
И когда у меня обнаружили лишай, она ворчала:
- Я тебе говорила! Это от кота...
Что касается даты знаменитого посещения, то я ничего не могу вспом-
нить. Но я помню, как тетя Элиза жаловалась на моего дядю:
- Это какой-то оригинал. Он пропадает целые дни на велосипеде, ездит
по своим делам и не говорит мне куда...
В то время дела дяди Тессона казались мне таинственными и даже страш-
новатыми, и самая дверь его кабинета уже пугала меня. Впоследствии я не
стал узнавать о его делах. Зачем? Кажется, смысл в том, что бывший пове-
ренный превратился в более или менее подозрительного стряпчего, каких
встречаешь во всех маленьких городках. Он занимался покупкой и продажей
недвижимого имущества, помещением денег и, конечно, ведением дел. Он не
доверял своей жене.
У меня есть доказательство, что он действительно был таким дьявольски
опасным, каким я его считал, будучи наивным ребенком.
Конечно, когда в возрасте около пятидесяти этот некрасивый, хромой
человек женился на двадцативосьмилетней пышной девице, то для его семьи,
то есть для моей матери и для его сестры, жившей в Нанте, это было пре-
дательством.
На языке Малампэнов это называлось воровством. Он украл у нас нас-
ледство, на которое мы рассчитывали, на которое имели право! Но эта ста-
рая обезьяна не была такой неосторожной, как могло показаться: он напи-
сал на крошечном кусочке папиросной бумаги завещание, лишавшее его жену
наследства. Эту подробность я узнал позже от моего брата Гильома, кото-
рому мать всегда доверяла больше, чем мне. Я не знаю, по какому поводу
между Тессоном и его женой возникали ссоры. Ревновал ли он? Я не думаю,
что она изменяла ему, она ведь была осторожной и дорожила своим положе-
нием. Если только... Но я вернусь к этому позже. Во всяком случае, во
время их ссор Тессон засовывал во много раз сложенное завещание под
очень длинный ноготь своего указательного пальца. Он с шаловливым видом
вертел этим пальцем перед тетей Элизой и дразнил ее:
- Цып, цып, цып!
Как крестьянка, когда она вечером загоняет кур в курятник.
Я не видел этого, но верю, что это бывало. Атмосфера в доме в
Сен-Жан-д'Анжели допускала сцены подобного рода. Гильом утверждает, что
вкусы моего дяди в том, что касается любви, были не совсем нормальные и
что в спальне он использовал этот способ, чтобы заставить мою тетю быть
послушной.
Были ли у него настоящие пороки? Вполне возможно. В таком случае,
чтобы предаваться им, он окружил себя невероятными предосторожностями.
Поэтому он не расставался со своим старым черным велосипедом, тогда как
автомобиль был бы гораздо удобнее для его деловых поездок. Но с велоси-
педом его меньше замечали, и он мог двигаться свободнее.
Что меня изводит, так это один вопрос, всегда тот же самый: где в то
утро был мой отец? А это было утром, потому что я еще не ел свое пирож-
ное с кремом.
Я старался также угадать, ожидала ли мать этого посещения. Дядя редко
приезжал к нам. Два раза? Три? Во всяком случае, один раз меня послали в
деревню в мелочную лавку за бутылкой аперитива, потому что та, которую
хранили в буфете на какой-нибудь торжественный случай, была пуста, а по-
давать Тессону белое вино стеснялись. Но я могу поклясться, что в тот
день ему не предложили традиционной рюмки. Я бы слышал, как открывают
буфет, откупоривают бутылку. Вместо этого после довольно короткого раз-
говора вполголоса мать прошла через детскую в спальню. Она открыла ящик
с бумагами. Когда она проходила обратно, в руках у нее был потрепанный
серый бумажник, в котором держали деньги. Она едва посмотрела на нас и
сказала:
- Будете вести себя хорошо, ладно?
Затем долгое молчание, дыра. Были ли еще в кухне Тессон и моя мать?
Может быть, они молча рассматривали бумаги? Может быть, ушли? А если уш-
ли, то куда? Может быть, я перестал слушать, а они продолжали тихо раз-
говаривать?
Не знаю. Но я еще не отказался от своей задачи. Я уверен, что не все
окончательно погасло у меня в памяти, что в определенный момент проснут-
ся языки пламени.
Я стал осознавать окружающее, только когда услышал рожок Жамине на
дороге. Я посмотрел в окно: велосипеда уже не было у живой изгороди. Жа-
мине топтался в кухне подбитыми гвоздями башмаками и кричал пропитым го-
лосом:
- Что, здесь никого нет?
Мне показалось, что это продолжалось долго. Я даже удивлялся, что он
там делает, и вдруг он открыл нашу дверь.
- Скажите-ка, юные чудаки, кто-нибудь есть в вашей халупе?
Как раз в этот момент застекленная дверь отворилась и мать спросила:
- Что тебе надо?
- Не тебя, а твоего мужа... Его здесь нет? Дверь снова закрылась. За-
крыла ее, очевидно, мать. Тут я уже более неясно услышал, как говорят о
том, что Жамине нужно на два дня человека и лошадь, чтобы погрузить на
вокзале строительные материалы. Восстановить этот разговор довольно лег-
ко. Жамине никогда не обращался к предпринимателям. Он говорил, что все
делает сам, а это придавало его кафе невероятный вид. Он вбил себе в го-
лову построить танцевальный зал на месте курятника, который теперь не
использовался. Поскольку работы на полях не было, он пришел просить те-
легу и лошадь, а также помощь отца или Эжена.
- Ты поговоришь с ним, когда он вернется.
Он, вероятно, был еще в кухне, когда мать снова прошла через детскую,
чтобы положить на место бумажник.
- Ты по крайней мере не ссорился с братом? Нет! Я был поглощен игрой.
Сидя на полу, на своем красном одеяле, я перевернул стул с соломенным
сиденьем. С помощью гвоздя, найденного Бог знает где, я просовывал вере-
вочки под стебли соломы и забыл, что это должно было представлять в моем
воображении. А мой брат был где-то возле меня, но я не обращал на него
внимания. Рядом послышались два мужских голоса, и один из них был голос
моего отца. Значит, он вернулся, и это доставило мне удовольствие. Дом
казался живее, когда я слышал его голос.
- Завтра невозможно... Но в понедельник...
Можно ли заключить из его слов, что их разговор происходил в субботу?
Не обязательно, потому что воскресенье само по себе считалось свободным
от работы днем. Может быть, они разговаривали в пятницу. Но только в пя-
тницу не на той неделе, когда Жамине был у нас в день именин Валери. По-
тому что тогда, в среду, он бы уже сказал о танцевальном зале. Он заду-
мал это не два дня назад.
Позже мы увидим, как сложилось все остальное.
- Ты закусишь с нами?
По-видимому, он отказался. Я услышал, как отъезжает его машина. В ку-
хне воцарилось безмолвие, хотя отец с матерью все же были там.
В самом деле, почему Жамине не говорил о Тессоне, которого он знал и
к которому питал упорную ненависть? Значит, он его не встретил? Со своей
стороны и моя мать, обычно гордившаяся своим богатым родственником, не
воспользовалась случаем, чтобы сказать:
- Только что здесь был Тессон.
И она ни о чем не поспорила с Жамине, хотя это обязательно бывало при
каждом его визите.
- Иди к столу, Ги!
Меня она не звала. Я был болен. Я не имел права сидеть за столом с
остальными.
- Ты бы лучше лег! Что ты делаешь с этим стулом? Ты с ума сошел?
А ведь она два раза проходила через комнату, не обращая внимания на
мою деятельность.
- Сейчас я промою твои болячки. Есть будешь после! Запах воды с кис-
лородом и шипение пены... Потом более неприятный запах мази... Мать вер-
тела меня направо и налево без церемоний, зажимая мне кожу своими желез-
ными пальцами... и ее лицо, которое я видел совсем близко, лицо без вы-
ражения...
- У тебя опять коптила печка. Ноздри совсем черные.
И она чистила мне ноздри ватой, скатывая ее пальцами.
Она делала мне больно. Вытянув шею, я ждал, когда это кончится. Тог-
да, поверх ее плеча, я увидел отца: он бесшумно появился в проеме двери
и смотрел на меня. Он молчал. Курил трубку, как всегда после еды. Его
большие глаза блестели.
Мать, видимо почувствовав его присутствие, обернулась:
- Что тебе здесь надо?
Я испытал унижение, когда отец, не протестуя, вернулся в кухню.
- Если ты опять расцарапаешь свои болячки, я свяжу тебе руки, слы-
шишь?
Мать, может быть, не помнит этих слов, но у меня они до сих пор зву-
чат в ушах, со всеми интонациями, как граммофонная пластинка.
- Ты не можешь сидеть иначе как на полу?
