Из-за нас! Приехав домой, мы все переоделись, и моя мать, в нижней
юбке, иногда подходила посмотреть за супом. Эжен, наш работник, вышел из
коровника, когда мы садились за стол, и, как обычно, вытащил из кармана
свой нож. Это был нож с роговой ручкой и с очень тонким лезвием, потому
что Эжен почти каждый день забавлялся тем, что точил его на точильном
круге.
Между тем мой отец и мать обменялись в спальне несколькими словами.
Оба успокоились. Приняли равнодушный вид. Во время обеда сестру расспра-
шивали о монастыре и об одной ее подруге из Сен-Жан-д'Анжели, которая
была в том же пансионе.
Мой брат и я спали в одной комнате, смежной с кухней. У брата еще бы-
ла кровать с решетками. Комнату разделяла перегородка, не доходившая до
потолка, и моя сестра, когда она ночевала дома, по субботам и воскре-
сеньям, спала за этой перегородкой. На следующий день я услышу, как она
будет вставать в половине седьмого, в темноте, чтобы сесть в поезд, иду-
щий в Ла-Рошель. У нас был обычный очаг, но обед варили на эмалированной
плите. На стол не клали скатерть, как у Тессонов. Его покрывали клетча-
той клеенкой, и я вспоминаю две бутылки с красным вином, грубые стопки.
Отец, как и работник, пользовался ножом, который вытаскивал из кармана и
клал на стол возле своей тарелки. После еды, прежде чем сложить его, он
вытирал нож куском хлеба.
Теперь меня удивляет одна подробность. Мать утром и вечером доила ко-
ров. Но при этом я никогда не видел ее небрежно одетой, как обычно быва-
ют одеты женщины в деревне. В моих глазах она никогда не была похожа на
крестьянку, и я не могу теперь сказать, надевала ли она сабо, когда шла
в коровник. Если да, из-за сабо она не теряла своего аккуратного вида.
Это не воспоминание детства, более или менее неточное и неясное. Ка-
кой она была, такой она и осталась. На улице Шампионне, где она занимае-
тся хозяйством, мне никогда не случалось застать ее в халате, и она не
вышла бы купить котлетку на углу своей улицы, не надев шляпу и перчатки.
Есть в ней еще что-то - это, наверное, не изменилось, и я не способен
точно определить, что именно, но из-за этого мне не пришло бы в голову
задавать ей некоторые вопросы.
И это объясняет мне, почему отец молчал во время еды. Напрасно я ста-
рался: я не могу вспомнить никакого настоящего разговора за столом. Ино-
гда отец задавал вопросы работнику, а мать как будто их не слышала.
Почему, уже когда я был женат, отцом семейства, я не пропустил ни од-
ного дня, кроме отпуска, чтобы не заехать на улицу Шампионне? А ведь эти
визиты не доставляют мне никакого удовольствия; и я уверен, что моя мать
тоже не очень им рада. И все-таки ни я, ни она ни за что бы от них не
отказались.
Мой отец так же неловко чувствовал себя за семейным столом, как я в
квартире на Монмартре.
А в то воскресенье он чувствовал себя более чем неловко. Он был нес-
частен, унижен. Он стеснялся своего большого тела, своих тяжелых плеч и
даже своей физической силы, огромной, как у животного.
Может быть, он стеснялся того, что он всего лишь Малампэн и что отец
его, вечно пьяный, был садовником в одном имении в Сент-Эрмин и имел
право приходить к нам только натощак. Однажды утром я видел, как моя
мать заставляла старика дыхнуть, чтобы она могла проверить, не выпил ли
он!
Жена только что вернулась. Она молча разделась. Смерила Било темпера-
туру, и мне это почему-то стало неприятно.
- Вакцина подействовала? - спросил я.
- Да! Морен видел Жана и сказал, что опасности нет.
Мы оба немного смущены, сами точно не зная почему. Между нами никогда
не было споров. Не прав был я Мне следовало выйти, чтобы проветриться,
или просто поднять шторы и вдохнуть воздуха. На улице, наверное, солнце.
Ведь сейчас июнь.
- Ты впрыснул сыворотку?
- Нет еще.
Я лучше нее знаю, когда надо впрыскивать. Это мой сын. Все утро он
смотрел, как я пишу. Он не спит. Он еще долго не будет спать. И теперь,
когда мы оба возле него, он смотрит на меня, только на меня.
- Ты не ел? - спрашивает жена; она готовится принять дежурство. Я
вздрогнул... Нет... Да... Почему я подумал о том пироге и даже по-
чувствовал во рту его вкус?
- Роза приготовила тебе завтрак... Я позавтракаю после...
Это нелепо: если бы я посмотрел на нее, она бы почувствовала какое-то
недоверие, даже враждебность в моих глазах! А Роза обслуживает меня не-
ловко; она так испугана при мысли о заразе, что сомневается, не уйти ли
ей от нас!
Я спрашиваю ее:
- Почему вы подали старое бордо? Она отвечает:
- Это мадам!
Чтобы подбодрить меня! Не пойти ли мне извиниться перед ней? Но изви-
ниться за что?
III
Одна деталь влечет за собой другую, и так через посредство Жамине, о
котором я совсем забыл, я только что вспомнил одну дату, пока единствен-
ную. Это не дата воскресенья у Тессонов, не следующий день и, вероятно,
не вторник. Это и не четверг [1], потому что "прогулять" четверг не дос-
тавило бы мне удовольствия.
По всей вероятности, среда. "Прогулять" - это, очевидно, значило не
пойти в школу, но это значило и другое, и нелегко было соединить все
благоприятные условия для "прогула". У меня тогда уже была большая голо-
ва, и, конечно, в то время она казалась непропорциональной моему ма-
ленькому телу.
- Никогда не знаешь, что Эдуар ворочает в своей огромной голове, -
любила говорить моя мать.
Нужно заметить, что моего брата звали как мою сестру - Меме, но никто
и не подумал называть меня уменьшительным именем. Я носил черные шерстя-
ные чулки, сабо, черный сатиновый передник и ранец на спине. От школы в
Арси меня отделял километр плохой грязной дороги между двумя рядами кус-
тов (эти кусты навсегда остались для меня кошмаром), и по этой дороге я
всегда ходил один, потому что никто из школьников не жил вблизи нашей
фермы.
Смешно вспоминать, как я шел, большеголовый, с серьезным лицом, сос-
редоточенный, никогда не спешил, останавливался, чтобы рассмотреть
что-нибудь, хмурясь и размышляя.
В семье часто повторяли:
- Надо спросить у Эдуара!
По поводу чего угодно. Например, за пятьсот метров от нас стояла из-
бушка. Муж работал на железной дороге. Жены, которую звали Ла Татен, по-
чти никогда не было видно. Справляться о ней приходили к нам. И если был
дома, то всегда отвечал я.
- Она пошла к своей дочери в Сен-Жан...
Или же:
- Она в поле, рвет траву для кроликов...
Казалось, я наблюдал за всем, регистрировал все в своей большой голо-
ве. Теперь я знаю, что это одновременно и правда, и ложь. На самом деле
я по-своему развлекался. Я привык к одиночеству. В школе, потому что я
всегда ходил туда один, у меня не было товарищей. Нет, я не наблюдал!
Меня поражал какой-нибудь предмет, муха, пятно на стене, и тогда начина-
лись длинные истории, которые я рассказывал сам себе. Я создавал свои
радости, мелкие ежедневные удовольствия; например, в классе, когда мне
случалось сесть возле печки, я постепенно краснел от тепла и почти засы-
пал.
"Устраивать прогул" - это было верх блаженства. Мне это удавалось
редко, приблизительно раз в зиму, когда я заболевал гриппом, потому что
у нас существовала традиция болеть гриппом каждую зиму и все болели по
очереди, включая мать, сестру, которая тогда оставалась дома целую неде-
лю. Мне вспоминается другая деталь, которую я записываю на всякий слу-
чай. Когда я бывал дома, не в дни "прогулов", то я, как и все, сидел в
кухне, потому что только ее и отапливали. И я никогда не садился на
стул.
- Ты всегда сидишь на полу, снашиваешь штаны! Да, на полу, возле вы-
сокой печки, которая, если смотреть на нее снизу, казалась еще более мо-
нументальной, а огонь производил большое впечатление. И это было не все.
Для полного счастья были необходимы еще другие условия. Я устраивался
так, чтобы собрать кое-какую провизию: кусок шоколада, яблоко, пряник
или печенье. При случае я добавлял к этому несъедобные, но не менее дра-
гоценные вещи: двухцветный карандаш, о котором я давно мечтал, металли-
ческую коробку, полную пуговиц... Сидя на полу, прислонившись спиной к
стене, выбеленной известкой, я раскладывал свои сокровища и мог прово-
дить таким образом целые часы, иногда откусывал яблоко, которое медленно
сосал, или клал на язык крошку шоколада, кусочек пряника.
Мать ходила по кухне, и я видел главным образом ее юбки. И неизбежно
мое спокойствие нарушалось Гильомом, который старался ворваться в мои
владения. Я защищался. Вмешивалась мать:
- Что, мне придется запереть вас в разные комнаты? Отдельная комната,
чудесное одиночество-это был "прогул", и тогда он возник, как и в других
случаях, неожиданно. Погода была серая. Шел дождь. Уже давно коровы мы-
чали в стойлах, и мой утренний сон был особого вкуса, характерного для
дней "прогулов".
- Наверное, у меня грипп.
Никто не удивился. В такое время года это было возможно.
- Не вставай. Я принесу тебе слабительное...
Не только слабительное-настойку, которую я терпел, несмотря на ее
горький вкус, - но и все аксессуары гриппа в семье Малампэн: эмалирован-
ный ночной горшок, его ставили на кусок старого ковра; забавную кероси-
новую печку, больше похожую на огромную лампу, над которой возвышался
барабан из листового железа; с ее помощью можно было топить комнату, где
не было печки.
- А ты не дразни своего брата и попытайся не заразиться гриппом.
Влажный компресс на шее... На ночном столике банка, расписанная розо-
выми цветами, а в ней лимонад... Я знал, что в полдень мне дадут пирож-
ное с кремом на коричневой тарелке, которой пользуются, только когда у
кого-нибудь грипп. Весь день дверь, ведущая в кухню, останется приоткры-
той...
Любопытно, что каждый раз, когда я решал устроить "прогул", у меня и
в самом деле начинался грипп, во всяком случае, поднималась температура,
язык был обложен, глаза блестели, и я видел странные сны: было ощущение,
что все распухало, красное одеяло, подушка, голова, живот и особенно ру-
ки, которые становились огромными. До меня доходили звуки из кухни, а
также из коровника, из конюшни, из каретного сарая, куда в тот день
из-за дождя отец поставил мотор, чтобы напилить дров. Я слышал, как зуб-
чатое колесо, скрипя, захватывало кору, и представлял себе опилки, сна-
чала коричневые, потом белые, кремовые, тонкий и ровный надрез и, нако-
нец, падающее полено. Я различал стук посуды и действующий на нервы
треск маленькой пружины заводного поезда, который и катал на кухонном
столе.
Я не ошибся, когда сказал, что это было в среду. Теперь я в этом уве-
рен, потому что около девяти часов мать принялась гладить, а она всегда
гладила по средам. Время от времени она просовывала голову в полуоткры-
тую дверь и, глядя не на меня, а на горшок, спрашивала:
- Еще не подействовало?
Моя кровать, кровать красного дерева, была очень высокая, с двумя на-
битыми пером матрацами и одеялом, в которых я тонул. Я вспоминаю коров;
Эжен их водил к водопойному желобу, - угол его я мог видеть в окно;
из-за дождя Эжен натягивал себе на голову куртку и при этом немного пу-
гал меня, потому что рукава куртки висели и казалось, что у него четыре
руки.
В памяти у меня множество дыр, но я ясно вижу эту картину и знаю так-
же, что сидел на горшке, серьезный и терпеливый, когда на дороге, как
собака, затявкал рожок. Утюг ритмично толкал гладильную доску, и мать
недовольно вздохнула, услышав тонкий звук рожка.
Это был Жамине со своим невероятным автомобилем. Что меня удивляет,
так это только то, что мать не втолкнула моего брата в комнату и тотчас
же не закрыла дверь, потому что, когда Жамине приходила фантазия поси-
деть у нас, она поспешно выставляла детей из кухни.
Почему его называли Жамине, я этого никогда не знал, и мне никогда не
приходило в голову спрашивать об этом. Раз он был братом моего отца, его
