он вообще не выходил в среду, если тетя Элиза заявит, что он тогда весь
день сидел дома?
- Ну вот, пожалуй, и все, - вздохнул полицейский, которому наполнили
рюмку.
- Постойте... - он поглядел на меня. - Я полагаю, вы не знаете, есть
ли у него связи?.. Вы понимаете, что я имею в виду...
Он осушил рюмку, поправил свой пояс, натянул резинку на записную кни-
жку, а второй полицейский молча поднялся.
- До свидания, мадам Малампэн... Привет вашему мужу...
Мать закрыла за ними дверь, помешала в печке, налила воды из кипя-
тильника в кастрюлю. Она мне ничего не сказала. Не задала никаких вопро-
сов.
Сейчас я напишу нечто очень преувеличенное, но между тем не такое не-
точное, каким оно может показаться: с этой минуты мать перестала на меня
смотреть.
А я со своей стороны, хотя я не могу утверждать, что причиной этому
были рассказанные мною события, всегда считал свою мать чужой.
В тот день, в присутствии полицейских, в кухне, где каждый кубический
миллиметр был как бы склеен с моей жизнью, между женщиной тридцати двух
лет и мальчишкой, еще не совсем пришедшим в себя от сильного жара, роди-
лась тайна.
С тех пор мать состарилась. Я стал мужчиной. У меня есть дети. В те-
чение долгих лет я каждый день ходил на улицу Щампионне. Я пойду туда
завтра или послезавтра. Каждый месяц я плачу матери пособие, на которое
она может жить.
Никогда ни я, ни она не произносили ни одного слова о посещении нас
Тессоном.
Она знает, что я знаю. Мы разговариваем о том и о другом, как люди,
пришедшие с визитом. Она даже считает себя обязанной, как только я при-
хожу, достать из буфета рюмку и дать мне чего-нибудь выпить. Если я пы-
таюсь анализировать чувства, возникшие у меня с того дня по отношению к
матери, мне кажется, что в них присутствует восхищение. Но восхищение
холодное, чисто интеллектуальное.
В тот период я еще не знал всего. Да и сейчас только урывками знаю
историю нашей семьи, потому что у нас всегда было правилом целомудренно
умалчивать о самом важном. Так, например, мне говорили:
- Твой дедушка был очень богат, но у него в жизни случились нес-
частья, а твоя мать была мужественной. Я принимал это мужество на веру
тем более потому, что оно соответствовало внешнему виду моей матери, но
я был бы неспособен уточнить, в чем сказалось ее мужество.
Теперь я это знаю. После смерти моего дедушки, вдовца, моей матери
было пять или шесть лет, ее взяли к сестрам, монахиням, если я правильно
понял. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, сестрицы устроили ее продав-
щицей в мелочную лавку в Сен-Жан-д'Анжели. Это был большой магазин с
двумя витринами, где всегда было темновато и пахло поджаренным кофе. Ми-
мо этого магазина мы проходили десятки раз, но мать никогда даже не на-
мекала о том, что работала здесь. По-видимому, с ней там обращались не
как с продавщицей, а скорее как с работницей на все случаи жизни; спала
она на чердаке. Там она познакомилась с моим отцом, и так объясняется
то, что девушка из семьи Тессонов согласилась выйти замуж за простого
батрака. Один раз, один-единственный, уж не помню, по поводу чего, отец
приподнял край завесы и сказал мне:
- Ты не должен никогда забывать, что твоя мать голодала!
Кто этого не забыл, так это она сама. А также свои унижения!
Стал бы без нее отец тщеславным, гордым, как говорили в Арси? Я ду-
маю, что да. Он страстно хотел жить и наслаждаться. Он твердо решил не
оставаться всю жизнь батраком. Но его возвышение произошло бы иначе. Я
чувствую, что в наш дом пришло от Малампэна и что от Тессонов. Теперь,
когда прошли годы, я чувствую разницу, существовавшую между нашей фермой
и другими фермами в той стороне. Этой разницей мы обязаны моей матери,
ее серьезности, достоинству, которое она придавала всему, к чему прика-
салась.
Мы ели на кухне, вместе с нашим работником, и все-таки, несмотря на
карманные ножи, которые мужчины клана стол, эти обеды представляли собой
настоящую церемонию, совсем как в буржуазной столовой дяди Тессона.
Кроме Жамине, который был таким нахальным именно потому, что робел
перед матерью, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь под нашей крышей вел
себя грубо.
Эта подробность, может быть, покажется мелочью. На других фермах, ко-
гда кто-нибудь появлялся без предупреждения, из стенного шкафа доставали
бутылку вина или спирта, в зависимости от времени дня.
У нас существовал ритуал, которому подчинялись в любом случае: поч-
тальон, наши соседи-фермеры, люди из деревни имели право на угощение бе-
лым вином; однако же, если это было воскресенье, если посещение не было
неожиданным, а приходили приглашенные, им подавали бордо из закупоренных
бутылок. Полицейских же, которые приходили иногда по поводу кражи кур,
или из-за какой-либо формальности, угощали спиртным из графина, хрус-
тального графина на серебряном подносе, окруженного шестью рюмками; тот
же графин подавался всем, кто приходил с поздравлением 1 января; нако-
нец, если приезжал кто-нибудь из города, как, например, мой дядя Тессон,
то он получал сладкий аперитив и к нему сухое печенье.
Я не помню, хотя я родился там, первую ферму, которую сняли мои роди-
тели, не в Арси, а в Сент Эрмине, близко от дома дяди Жамине. Мы часто
проходили на расстоянии меньше пятисот метров от нее, но ни разу не за-
вернули туда. Мне сказали, что это была хижина, затерянная среди полей,
и что там была только одна жилая комната; матери пришлось рожать в кух-
не, откуда дверь вела в коровник.
Когда мы там жили, мать каждый день, в пять часов утра, и зимой, и
летом ходила в город с молоком, которое доставляла клиентам на дом. На-
кануне родов она еще совершила свой обход.
Я уверен, потому что я ее знаю, что и тогда она была так же полна
собственного достоинства, как и в своей квартире на улице Шампионне.
Мысль купить ферму в Арси, пришла ли она ей? Или отцу? Гильом, мой
младший брат, сказал мне однажды, всего лишь несколько лет назад, когда
мы говорили уж не помню о чем:
- Этот дом испортил им всю жизнь. Он стоил слишком дорого. Они зани-
мали деньги повсюду. Со страхом ожидали срока уплаты процентов...
Решили ли мои родители избавиться от Тессона во время одного из этих
периодических состояний паники?
Против собственного ожидания, я с искренней беспристрастностью задаю
себе этот вопрос и пытаюсь разрешить его. Само по себе преступление, ес-
ли оно имело место, меня не волнует и не вызывает во мне ужаса. Что на-
толкнуло меня копаться в этих воспоминаниях? Это сложное чувство, кото-
рое немного проясняется для меня только по мере того, как я продвигаюсь
вперед.
Это началось с Било, с того взгляда, который он устремил на меня, и с
изображения доктора Малампэна, обнаруженного в зеркале. Впрочем, не важ-
но. Я теперь весь погряз в корнях; я разбираю их и нахожу такие, которые
уходят все глубже и все дальше, и все больше запутываются.
Вопрос не в том, заинтересованы ли были мои отец и мать в уничтожении
хромого Тессона. Очевидно, так оно и было. Люди в деревне, видимо, дога-
дались. Меня удивляет, что судебные власти не обратили на это внимания
раньше, потому что, насколько я помню, прошло несколько недель до того,
как отца и мать вызывали в Сен-Жан-д'Анжели.
Еще больше меня удивляет тетя Элиза, которая хотя и не любила мою
мать, не подсказала этого обстоятельства следователям. Забыла ли она ис-
торию с яблочным пирогом и серьезное совещание обоих мужчин в кабинете
дяди?
Он одолжил нам денег. Конечно, не из родственных чувств. Должно быть,
он давал в долг повсюду, за ростовщические проценты. Не таких ли людей
крестьяне называют деловыми? Нужны ли были моим родителям все новые сум-
мы денег для уплаты процентов по другим долгам? Или они только просили
возобновить векселя, по которым пришла пора платить?
Теперь я должен объяснить себе, почему у отца был пристыженный вид!
Он гордился своей силой, своей работоспособностью, своими качествами фе-
рмера, в которых никто не сомневался. А теперь его большие сильные руки
должны были перебирать устрашающие бумаги, его огромное тело должно было
сгибаться перед этим противным человечком Тессоном.
Сказать, что ум отца не был достаточно изворотливым для подобных сде-
лок, - не значит оскорбить его память. Как было заставить его понять,
что все плоды его гигантской работы обогащали бездельников, а что он
сам, чем больше работал, тем больше залезал в долги? Может быть, в глу-
бине души он считал, что виновата во всем мать, и сердился на нее? Я
часто думаю об этом. В течение многих лет я пытался воссоздать лицо мое-
го отца, человека, который значил для меня больше всего, и о котором я
знал так мало. Порой я закрываю глаза и пытаюсь представить себе его ли-
цо, но мне это не удается. Я вызываю в памяти силуэт, который, конечно,
выше и шире, чем он был на самом деле. Я говорю себе:
"Он был такой, с таким вот носом..." И едва возникший образ уже туск-
неет. Бог знает по какой роковой случайности у нас даже не осталось его
хорошего портрета, если не считать одного из тех мрачных увеличенных фо-
то, ретушированных жирным карандашом, которые делают по цене, включающей
стоимость золоченой рамки, бродячие фотографы в деревнях.
Когда он познакомился с моей матерью, наверное, он гордился тем, что
гуляет с городской девушкой, образованной и воспитанной. Насколько я его
знаю, он также жалел ее. Он был счастлив покровительствовать кому-то,
чувствовать себя необходимым.
Вероятно, он даже не заметил, что с самого начала их семейной жизни в
своем доме он был всего лишь батраком. Он почувствовал это впоследствии,
когда уже было слишком поздно. Ему приходилось отдавать во всем отчет,
подробно рассказывать, куда он ходил.
Усмешки дяди Жамине симптоматичны. Он-то угадывал ситуацию. Он знал
своего брата.
- Ну, это ненасытный, - отрезал он однажды.
И, как и все остальное, я понял это только много лет спустя, но я не
забыл его слов. Жамине хотел сказать, что мой отец был хвастуном, как
те, кто чувствуют, что они в деревне сильнее всех. Я никогда не видел
отца в трактире, но воображаю, как он входил туда с самоуверенностью са-
мого главного, кричал громче всех (у него был очень громкий голос) и вы-
сказывал свое мнение обо всем.
Он любил приключения, девиц, которыми владеют в задних помещениях ка-
баре. Он был вынужден прятаться. И несмотря на все это, он боялся именно
той женщины, которой больше всего гордился! Конечно, он предпочел бы
больше беспорядка, расхлябанности в нашем доме и в нашей жизни. Он тяго-
тился некоторыми принудительными обязанностями. А все-таки благодаря
этому принуждению наша ферма была необычной фермой и в Арси мы были не-
похожи на других крестьян. Чувствовалось, что мы приближаемся к деревен-
ской буржуазии, и некоторые считали, что наша ферма напоминала дворянс-
кую усадьбу. И все это делала моя мать! Это она хотела, чтобы мы получи-
ли образование. Это она поместила свою дочь в пансион в Ла-Рошели. Это
она решила, что я поступлю в лицей и в университет.
Незначительная деталь: наша одежда. Для отца мы были всегда достаточ-
но хорошо одеты, и это мать боролась, чтобы привить нам желание хорошо
одеваться. Это она, при малейшем нашем заболевании, звала врача, тогда
как отец не обращал на наши болезни никакого внимания.
Он был врожденным эгоистом. Он почти не знал нас, брата и меня, и ве-
чером, вместо того чтобы заняться с нами, придумывал хитрости, которые
применит завтра, чтобы доставить себе удовольствие и "прошвырнуться" в
какую-нибудь деревню поблизости.
Почему же я до сих пор мысленно спрашиваю отчета с матери? Я инстинк-
тивно разбираюсь только в ее поступках и поведении. И я сужу о ней холо-
дно, как судья, в этом я неисправим.
Не может быть, чтобы я болел так долго. А между тем я не ходил в шко-
