Я повидал Жамине, но не слушал, что он говорил, и теперь недоумеваю,
точно ли это, или только плод фантазии, что его дочь после того, как ро-
дила, вышла замуж за местного мельника.
Не знаю, в Руане или в Фура тетя Элиза провела эти каникулы. На этот
раз не понадобилось всей семьи, чтобы свезти меня обратно в
Сен-Жан-д'Анжели. Отец посадил меня вперед, рядом с собой; это был база-
рный день, и два барана блеяли в задней части коляски за скамейкой.
Я упустил возможность поговорить с ним, посмотреть на него. Он нес-
колько раз останавливался в дороге, чтобы выпить стаканчик и время от
времени щелкал кнутом. Мог ли я предвидеть, что в последний раз был с
ним наедине?
- Входи, Артюр, - сказала ему тетя.
Она поцеловала меня три раза, по правилам, безучастно, и я был пора-
жен тем, что запах в доме изменился.
- Что ты выпьешь? Рюмочку куэнтро? Я поднял глаза. Тетя уже открыла
буфет, возилась с рюмками. - Не знаю, каково твое мнение, а я думаю, что
Эдуару пора перейти в лицей.
Пробел у меня в памяти. Отец и тетя разговаривали долго. Может быть,
когда-то они были любовниками или желали стать ими. Об этом теперь не
было и речи. Отец отяжелел, потерял энергию. Тетя порой поглядывала на
часы.
- Ты можешь успокоить свою жену, которая всего боится, я обо всем по-
думала, и я устроила так, чтобы небольшая сумма...
Поцеловал ли я отца, когда он уезжал? В кухне я заметил присутствие
новой работницы, которую звали Розина и которая с любопытством меня раз-
глядывала. Я спросил у нее:
- Кто должен прийти?
- Почему вы спрашиваете?
- Потому что накрыто на троих.
- Да мсье Рекюле, конечно!
Позже тетя смущенно объяснила мне:
- Это очень приличный, очень честный господин, даже слишком честный,
потому что если бы он не был таким, он добился бы большего. Он занимает-
ся моими делами. Он приедет сегодня вечером, и на будущей неделе мы по-
везем тебя в лицей...
Она вздрогнула, услышав стук молотка у входа. Поправила волосы, бро-
сила взгляд на накрытый стол.
- Я хотела бы, чтобы ты был с ним любезен... Он тебя уже очень любит.
Что я воображал? Не знаю, но я был разочарован. Вошел человек, кото-
рый был копией мсье Диона, но брюнет, ему было лет сорок, он тоже был
как бы высечен из одного куска, с жесткой шевелюрой и, усами, выходящими
из-под ноздрей, полных волос.
- А вот и наш юный друг! - сказал он, крепко пожав мне руку.
Потом он нагнулся, взял руку тети и приложился к ней губами.
Я был потрясен.
VIII
Это было похоже на то, как скребется мышь, и тем труднее было опреде-
лить, где это происходило; что застекленная дверь на балкон была опять
открыта, так же как и все двери в квартире. Я был одет точно так же, как
и накануне. Я сидел на том же месте, в том же солнечном пятне и почти
ждал, что, как вчера, прозвучит телефонный звонок матери. Это привычка,
которую я сохранил с детства - пытаться точно воспроизвести счастливые
или просто легкие мгновения. Кто знает, может быть, здесь что-то более
сложное и более глубокое: не есть ли это бессознательная попытка воссоз-
дать, повторяя незначительные детали, привычку, традицию, я чуть не на-
писал: прошлое семьи.
Жанна занималась уборкой, как и накануне. Мы оба были довольны и,
случалось, улыбались друг другу. Моя жена первая определила этот мышиный
звук: письмо, которое кто-то пытался просунуть под дверь и которое про-
ходило с трудом - мешал ковер. Ни я, ни она не шевелились. Мы смотрели
на угол белой бумаги, боровшейся с сопротивлением, уступая, складываясь,
сдвигаясь влево, наконец, увеличиваясь.
Потом Жанна взяла письмо, подала его мне и вздохнула:
- От твоего брата!
Она сказала это не язвительно, так что посторонний мог бы подумать,
что письмо от моего брата могло быть самым обыкновенным письмом.
"Дорогой Эдуар,
Я не решаюсь подняться к тебе, потому что я тоже отец семейства, и не
имею права подвергать моих ребят опасности заразиться. А все-таки мне
абсолютно необходимо поговорить с тобой. На сей раз это в самом деле
серьезно. Я тебя жду внизу.
Любящий тебя брат Гильом".
Я протянул письмо жене. Сначала она ничего не сказала. Покоряясь обс-
тоятельствам, я взял с вешалки шляпу, и только, когда поворачивал ручку
двери, Жанна спросила:
- Ты взял бумажник?
Точно такое же утро, как и накануне, то же солнце, те же полосы тени
на своем месте и даже терраса виноторговца, обрызганная водой.
Я посмотрел по сторонам. Помню, что проходил молодой человек, он снял
пиджак и нес его на руке, рубашка его образовала яркое пятно.
Но голос моего брата донесся из тени, из узкой лавки виноторговца, -
чего я должен был ожидать.
- Я иду! Признаюсь, мне было неприятно, противно. Я знаю это бистро,
потому что оно находится против моих окон. Его хозяин доставляет нам
дрова и уголь. У хозяйки зоб. Нет ничего бесчестного в том, чтобы...
Я понимаю, почему мне неприятно. Сейчас нет и десяти часов утра, и
хотя Гильом быстро проглотил содержимое своей рюмки, я все-таки увидел,
что там было, узнал опаловый цвет. Он не алкоголик. Но если ему нужно
подождать хотя бы пять минут, он обязательно зайдет в маленький кабачок
вроде этого и выпьет рюмку чего-нибудь. Он там чувствует себя как дома.
Сразу же на равной ноге с хозяином или хозяйкой, с клиентами, кто бы они
ни были.
Он выходит, вытирая губы, он смущен и считает нужным солгать:
- Мне надо было позвонить по телефону.
Потом сразу спрашивает с серьезным видом:
- Как малыш?
- Хорошо.
- Надеюсь, он спасен? Мне говорила мама. Оказывается, это Морен...
Мы идем рядом. Гильом, все еще из чувства долга, продолжает:
- Это было таким ударом для моей жены! Если бы ты не запретил прихо-
дить к тебе, из-за заразы...
Все это абсолютно фальшиво, но Гильом счел бы себя обесчещенным, если
бы не выразил волнения. Его жена терпеть нас не может, всех нас, мою
мать, Жанну и меня, а заодно и моих детей. Она знает, что силой вошла в
нашу семью и что мы не мечтаем встретиться с ней.
Это история, которая должна была случиться именно с Гильомом. Я за-
был, в каком городе он проходил военную службу; кажется, это было в Ва-
лансьене. Однажды вечером он встретил где-то на улице местную девушку.
Девушка забеременела. Ее отец и братья, рабочие на заводе, угрожали, что
"они ему покажут", если он не женится на ней. Я не знаю никого так агре-
ссивно вульгарного, как эта женщина; за детьми она плохо ухаживает, хо-
зяйство в беспорядке, в квартире крик с утра до вечера.
- Что ты хотел мне сказать?
- Послушай, Эдуар... Я полагаю, ты меня знаешь, ты знаешь, что я нес-
пособен на подлость...
Давно уже я так не радовался солнцу и жизни, как сейчас, когда я иду
по этому тротуару, вдоль этой стенки, пестрящей разноцветными афишами, и
мне трудно принимать своего брата всерьез. Неспособен на подлость? А по-
чему бы и нет?
- Продолжай, - говорю я немного устало. И, к сожалению, добавляю: -
Сколько?
- Ну вот! Всегда деньги! Ты сразу же думаешь о них! Ты и твоя жена,
вы считаете меня нищим...
Если он будет продолжать, он заплачет. Я его знаю. Он возмущается,
потом разнеживается, то плачет, когда ему это надо, а может быть, апери-
тив подступает ему к глазам. А все-таки Гильом похож на меня, хотя воло-
сы у него светлее, он объемом больше меня, черты у него более неопреде-
ленные. Мне всегда неприятно, когда я смотрю на брата и думаю: неужели я
такой же расхлябанный?
- Клянусь, мне пришлось заставить себя обратиться к тебе, и если бы
не мои дети, ты никогда больше и не услышал бы обо мне...
Он неухоженный. Башмаки у него потрепанные. Если я буду спорить с
ним, он с горечью напомнит, что ему не повезло, как мне, что он жил с
матерью в нужде, в то время как я спокойно заканчивал свое образование.
Я долго пытался помочь ему. Несколько лет назад я устроил его в одну
лабораторию помощником лаборанта, но две недели спустя его уже не могли
там выносить, потому что он жаловался, что к нему высокомерно относятся
химики, менее компетентные, чем он.
- Говори быстрее, - мягко сказал я.
- Тебя ждет больной?
- Нет! Я иду в больницу...
Я сказал это так, просто чтобы не ходить взад и вперед перед домом.
- Я тебя провожу... У нас в театре произошла ужасная драма... Вчера,
подсчитывая деньги с представителем Общества актеров, мы обнаружили не-
достачу...
Он колеблется. Он колеблется, какую цифру назвать. Значит, Гильом, по
своему обыкновению, врет. Он украдкой поглядывает на меня, стараясь уга-
дать, до какого предела можно дойти.
- ...две тысячи! Ответственность на мне. Если в полдень этой суммы не
будет...
Ему уже полегчало. Самое трудное для него прошло. Так как я не проте-
стовал, он считает, что две тысячи франков уже у него в руках, тем более
что я шарю в своем бумажнике. Но я достаю оттуда только пять бумажек по
сто франков.
- Это все, что я сейчас могу сделать...
Он не смеет радоваться слишком открыто. Он говорит:
- Я попытаюсь устроиться, получить отсрочку для уплаты остального.
Он провожает меня еще.
- Скажи, Гильом...
- Что?
- Скажи...
Мы остановились на краю тротуара, чтобы пропустить машины, и я решил:
- Ничего!
- Что ты хотел у меня спросить? Ты знаешь, Эдуар, ты можешь мне дове-
рять, я готов умереть за тебя... если у тебя какие-нибудь неприятнос-
ти...
- Нет! Ничего...
Я просто хотел узнать у него подробности смерти отца, о том, что про-
исходило в то время в Арси. Потому что я знаю только, от чего умер отец.
И я чуть ли не лучше знаю мсье Рекюле, чем того человека, который дал
мне жизнь.
Началась ли у меня в лицее, где я состоял на полном пансионе, остава-
лся и на ночь, какая-то более личная жизнь? Или это был возраст, когда
ведешь растительное существование? Все, что я знаю об этом периоде моей
жизни, я помню плохо, с пробелами и, конечно, не точно.
Мсье Рекюле не сразу поселился у моей тети. Они оба хотели поже-
ниться, но существовали препятствия из-за факта исчезновения Тессона. В
конце концов тетя, несмотря на свой страх перед общественным мнением,
взяла мсье Рекюле к себе в дом, якобы в качестве жильца, и официально
поселила его в маленькой комнатке, на третьем этаже.
Когда мне случалось ночевать в доме, он фактически спал над моей го-
ловой, я слышал, как он шагает по полу, и удивлялся, почему он больше
часа ходит взад и вперед по комнате, прежде чем лечь в постель.
Однажды тетя сообщила мне, как великую тайну:
- Несколько недель ты нас не увидишь...
Они уехали вместе. Я получил открытку из Ниццы, с изображением мола и
казино, раскрашенную в невиданные голубые и розовые тона. На обратной
стороне было написано: "Твои дядя и тетя тебя целуют".
Они поженились. Тетя Элиза, вернувшись, призналась мне в этом и, на-
конец, мсье Рекюле перешел в большую кровать. Почти сразу же тетя стала
нервной, встревоженной. С этих пор она начала пудрить лицо и, конечно,
делала это плохо, потому что пудра придавала ей "лунный" вид. Она прихо-
дила ко мне в лицей.
- Не надо говорить твоему дяде, что ты меня видел... Вот! Положи быс-
тро в карман... Никому не говори...
Она совала мне конфеты или несколько монет. Оглядывалась назад, слов-
но боясь, что за ней следят.
- Это не такой человек, как другие... Потом ты поймешь... Когда я ду-
маю о моем бедном Тессоне...
Я не могу упрекнуть ни в чем особенном моего нового дядю. Он принимал
меня хорошо, со свойственной ему серьезностью. Однако же его темные бле-
стящие глаза с длинными ресницами всегда внушали мне страх, и теперь мне
кажется. Бог знает почему, что он чем-то напоминал Ландрю.
Правда, есть одно воспоминание, которое могло бы объяснить мне мно-
гое, но оно нелепое, и тем более нелепое, что я стыдился его и старался
