забыть. Это было ночью во время каникул, которые я проводил на улице Ша-
питр, где у меня по-прежнему была своя комната. Вероятно, около полуночи
я услышал шепот, шум и заметил свет под дверью. Тогда я подошел к ней и
посмотрел в замочную скважину. Я увидел своего дядю в рубашке и тетю,
тоже в рубашке.
- Проси прощения, шлюха, - ворчал он. - Я хочу, чтобы ты просила про-
щения! На колени! Быстрее! А теперь ползи!
Я был слишком взволнован. Я мог бы поклясться, что мсье Рекюле не се-
рдился, что он говорил холодно, довольно спокойно, хотя и мрачным голо-
сом.
- Простите... Я падаю на колени... Я несчастное существо и заслужи-
ваю, чтобы меня побили. Но он вдруг спросил:
- Ты ничего не слышала?
Он оставил тетю на коленях посреди паркета и направился к двери в мою
комнату, все так же в рубашке, с усами, образовавшими очень темное пятно
посреди его лица. Я бросился в постель и укрылся с головой. Моя жизнь
проходила не здесь, и еще меньше в Арси... Время от времени мать навеща-
ла меня, иногда вместе с отцом, и я чувствовал, что дела у них плохи, но
не старался узнать точнее. Что до моей тети, то она становилась все бо-
лее непоседливой, все более взволнованной. Ее блуждающий взгляд смущал
меня. Сам я не смотрел ей в глаза, потому что не мог забыть сцену в
спальне.
- Если бы ты знал, мой бедный Эдуар! Я искупляю свои грехи. Я живу в
аду... Этот человек меня бьет... Когда-нибудь он меня убьет.
И, без перехода, с глухой радостью, продолжала:
- Но он будет за это наказан!
И всегда эта непостоянность; ее мысль напоминала некоторых птиц, ко-
торые садятся куда попало, но на одну секунду, чтобы сейчас же пересесть
на другое место и улететь оттуда.
- Потом, когда ты станешь нотариусом, ты отомстишь за всех нас...
Кстати... Я забыла. Принесла тебе карамельки... Спрячь их...
Зачем их прятать?
Однажды, несколько месяцев спустя, она плакала, всхлипывала, с покра-
сневшими глазами на мертвенно-бледном лице. Как будто девочка, очень
быстро выросшая, или скорее чудовищная кукла, но какая-то бесплотная.
- Это ужасно, Эдуар!.. Если бы я рассказала, мне бы не поверили...
Подумали бы, что я сумасшедшая...
В тот момент, когда я совсем не ожидал этого, она подняла юбки и по-
казала мне полное белое бедро, на котором виднелись тени.
- Видишь? Это он бьет меня! Когда я подумаю, как мы были счастливы с
тобой вдвоем...
В это время мне было, должно быть, двенадцать лет. Я не мог этого по-
нять. Тем более я был захвачен врасплох, подавлен быстротой, с какой ра-
звивались события, В один из четвергов я пришел на улицу Шапитр. Дверь
была не заперта. На пороге я увидел кого-то незнакомого, но не обратил
на это внимания. В вестибюле, у подножья лестницы, в странной позе стоял
мсье Рекюле. Опершись двумя руками о стену, он охватил ими голову, а
спина его резко вздрагивала; он плакал, издавал настоящие громкие крики.
- Иди сюда, Эдуар!..
Это моя мать открыла дверь в столовую и звала меня в комнату. У нее
тоже были красные глаза. Я заметил толстую мадам Карамаши с чашкой кофе
в руках. Над нами в спальне тети ходили, там как будто шла какая-то
борьба.
- Почему ты не в лицее? - спросила мать, очевидно думая о другом.
- Сегодня четверг...
Она не закрыла дверь в вестибюль. Из спальни шум перешел на лестницу.
Рыдания мсье Рекюле стали громче и теперь напоминали зов какого-то зверя
ночью в лесу.
Я увидел нелепое зрелище; женщину, мою тетю, которую насильно уводили
мужчины, а она вырывалась из их рук и цеплялась за стены, за наличники
дверей, за что попало. Моя мать отвернулась. Мадам Карамаши заплакала.
Наконец захлопнулась дверца машины. Автомобиль, которого я не заметил,
когда пришел, отъехал от дома. Мать перекрестилась и, поколебавшись,
объявила:
- Твоя бедная тетя сошла с ума! Пришлось положить ее в больницу.
Мсье Рекюле не вошел в столовую. Он предпочел спрятаться в каком-то
уголке.
- Ты не должен больше сюда приходить... - приказала мать. - Тебе не
нужно видеть этого человека... Он больше не твой дядя...
Мы поели. Все семейные драмы кончаются едой. Мадам Карамаши осталась
с нами. Меня не хотели ни во что посвящать, но я слышал обрывки разгово-
ра: речь шла о мсье Рекюле, который бил мою тетю и так дурно с ней обра-
щался, что она сошла с ума. Мне даже кажется, что на него была подана
жалоба и началось следствие. Потом, несколько недель спустя, стало из-
вестно, что тетя умерла в сумасшедшем доме. Не знаю, почему меня не взя-
ли на похороны. Не знаю также, где похоронена тетя Элиза.
Удивительно то, что она выполнила все, что говорила. По завещанию она
оставила мне некоторую сумму (если не ошибаюсь, двадцать тысяч франков),
предназначенную исключительно для оплаты моих занятий, пока мне не испо-
лнится двадцати одного года. Так как она ненавидела "сутяг", то эту сум-
му она доверила директору лицея, которому поручила следить за моим соде-
ржанием.
А остаток состояния Тессона пошел в Общество покровительства живот-
ных. Был длинный процесс. Но кончилось тем, что бедная тетя Элиза, мерт-
вая, одержала верх над живыми. Почти в это самое время директор вызвал
меня к себе в кабинет, заставил меня сесть, принял серьезный и добрый
вид и торжественно сказал мне:
- Теперь, когда вы уже взрослый мужчина...
Я уже знал. Не могу уточнить почему, но я знал. Я мрачно смотрел на
него.
- Наберитесь мужества, подумайте...
Я не шевельнулся. С неподвижным взглядом я позволил ему договорить до
конца. Мой отец умер, внезапно, не дома, а у своего брата Жамине, кото-
рого он зашел проведать.
- Он не страдал. Он выпил стакан белого вина со своими друзьями...
Уронил стакан и упал вперед, как будто в него ударила молния.
Когда я пришел туда, когда увидел его на кровати, я не мог поцеловать
его. Мне было страшно. И, признаюсь, я поторопился уйти из дома.
Вот на что всегда намекает мой брат.
- Ты не знал тяжелых моментов в жизни нашей семьи!
Это правда. Я не захотел их знать. Я знаю, что они, моя мать и брат,
завязли в финансовых затруднениях, что были отвратительные сцены, что
моя мать несколько раз приходила умолять директора лицея отдать ей часть
причитающейся мне суммы.
Все наше имущество продали с молотка. Была зима. Начался еще более
тяжелый период, о котором в семье никогда не говорят, разве что намека-
ми.
Правда ли, что моя мать нанялась в прислуги? Однажды, во время ссоры,
Гильом произнес это слово; но вообще говорили: "Экономка", давали по-
нять, что мать жила в Ньоре у старых людей, которые скорее были ее
друзьями. Потом надо было найти незначительную сумму, двенадцать тысяч
франков, и на это пошли недели. Дело шло о гарантийном взносе, требующе-
мся, чтобы создать кооператив. Дело сладилось. Это был маленький дере-
венский магазинчик в Домпьере, две витрины с пряностями и крупами, а
внутри стояли в ряд бочки: красное вино, белое, керосин. Когда дверь от-
крывалась, звонил звонок и моя мать появлялась из кухни с покорившейся
судьбе, мучительной улыбкой и спрашивала покупательницу какую-нибудь де-
вочку с бидоном или сеткой:
- Что ты хочешь?
Меня же уже не считали членом семьи, мне никогда не было места в этом
доме, и мне как-то неловко вспоминать о нем.
Вот что важно: я не заметил, как прошел весь путь, как прошел вести-
бюль, где вечно царит сквозняк, я могу поручиться, что дружески кивнул
швейцару, толкнул застекленную дверь, прошел длинный коридор, выложенный
плитами. Удивленный, радостный голос произнес:
- Доктор Малампэн!
Это мадмуазель Берта, моя ассистентка, вся в белом, с вечным пером в
руке. Она хотела бы поговорить со мной, расспросить, но сначала должна
была выполнить свою задачу. Но она, по крайней мере, смотрит на меня,
убеждается, что я здоров, что лицо мое не выражает ничего плохого.
- Подпишитесь здесь, - произносит она.
В кабинете, облицованном светлым вощеным деревом, стоят женщина и му-
жчина. Женщина простоволосая, худая, без возраста, бесформенная из-за
шести - или семимесячной беременности. Она пугливо смотрит вокруг себя и
беспрестанно поворачивается к мужу, одному из тех крестьян, которые при-
езжают в Париж и становятся чернорабочими.
- Где я должен подписаться?
Он недоверчив. Смотрит на меня, недоумевая, какую роль я здесь играю.
Он не умеет даже держать перо.
- Только фамилию?
У жены в руках узелок с одеждой и вещами, и я знаю, что это означает.
Узелок завязан четырьмя углами, и я вижу в просвете что-то ярко-голубое,
шелковое, и узнаю куклу, которую когда-то принес сюда после полудня.
- Это все? - грубо спрашивает мужчина, толкая женщину к двери.
Я бросаю вопросительный взгляд на мадмуазель Берту. Она понимает. Она
знает, что я заметил куклу. Утвердительно кивает головой:
- Позавчера... Она почти не страдала... Не выпускала из рук куклы...
А как у вас, доктор?
Ей хочется рассеять облако. В первый раз она не совсем поняла. Конеч-
но, я думаю о своей маленькой пациентке с одиннадцатой кровати, но не
как обычно, не так, как думает мадмуазель Берта. Я только что видел ее
отца и ее мать, опять беременную, уж в который раз? И я думаю об этом
мужчине и об этой женщине...
- Вы знаете, я спрашиваю вас, как дела, но мне все известно, потому
что я позволила себе каждый день звонить доктору Морену. Оказывается,
ваш сын храбро сопротивлялся и теперь он вне опасности.
Любопытно для врача, когда с ним говоря так, как будто он сам
больной. Можно подумать, что она хочет все для меня смягчить. Я удивлен,
увидя цветы на своем письменном с юле. Их, конечно, Ставят туда каждый
день. Но разве не трогательно, что они стоят там даже когда меня нет?
- Хотите сделать обход?
Она вынула один из моих халатов из стенного шкафа. Разворачивает нак-
рахмаленное полото.
- У нас много новеньких... Надо позвать Жербера. Жербер - это практи-
кант. И вот мы втроем переходим от кровати к кровати.
Разве не странно; я вернулся домой точно в то время, как и в обычные
дни, и не помню, чтобы я поднимался на лифте или искал ключ в кармане!
Чудо, что он там оказался, ведь я не собирался выходить. Словом, я осоз-
наю только тот момент, когда поворачиваю ключ в замке и думаю, что у нас
нет работницы. Я кладу шляпу на вешалку. Пересекаю переднюю, гостиную,
которая в часы приема больных служит комнатой ожидания.
Я не нарочно старался идти бесшумно. Может быть, я бессознательно хо-
тел подражать легкости воздуха в тот день? Я останавливаюсь. Меня не
ждут. Не знают, что я здесь. Комната Било открыта. Жена в мое отсутствие
подняла шторы. Я делаю шаг на цыпочках, чтобы посмотреть и вижу кровать
и в ней моего сына, сидящего с подушками за спиной.
Они ничего не подозревают. Думают, что они одни. Он доверчиво улыбае-
тся, улыбается блаженно и прищуривает глаза, его улыбка настолько обезо-
руживает, что его никогда невозможно бранить.
На ночном столике нет склянок с лекарствами. Кажется, что в комнате
уже нет болезни, что ее прогнали, как прогоняют пыль или дым. Мне для
этого уже не нужно делать шага, только немного нагнуться вперед, и я ви-
жу другое лицо, лицо Жанны.
Она прищуривает глаза точно также, как Било!
Она улыбается так же, как он. Улыбается, как будто у нее нет возрас-
та, - улыбка в чистом виде.
Вначале я не понимаю, что они делают. Но нет! Било шевелит пальцами
одной руки, моя жена хватает их ртом и покусывает, а он пугливо убирает
пальцы. Он смеется. Она тоже смеется.
Они не слышали, что я пришел. Они слышат только друг друга. Било смо-
трит на нее, как будто она - это весь мир, и Бог, и он сам вдобавок, как
будто она это-все, это безопасность, это радость. Правда ли, что я помо-
рщился, что я..?
Жанна взяла его мизинец в зубы, вернее в губы, и ее глаза...
