магазине на Антибской улице уже после знакомства с Наташей.
Столик явно в Наташином вкусе. Андре никогда не был у нее, но не сом-
невался, что обстановка там такая же, только богаче.
Он уже знал, что вечером мать уходит: на лице крем, сама какая-то
взвинченная, руки дрожат, словно боится испортить прическу или плохо на-
краситься.
- Отец задерживается, - пробурчал он угрюмо.
Ему хотелось есть.
- Он звонил, что не будет ужинать дома. Один из его влиятельных паци-
ентов, господин Уильяме, завтра утром уезжает в Нью-Йорк на три дня
раньше, чем предполагал, и хочет чего бы это ни стоило поставить себе
мост.
Они знали имена некоторых пациентов, правда очень немногих, самых
именитых или самых своеобразных, вроде г-на Уильямса, который построил
умопомрачительную виллу в Мужене, а жил там лишь две-три недели в году.
У него был также исторический замок в Ирландии, квартира в Лондоне,
еще одна в Нью-Йорке, поместье на Палм-Бич, во Флориде, где на якоре
стояла яхта.
- Ты голоден?
- Да.
- Может, начнешь пока без меня? Я скоро.
Он покорно вздохнул.
- Отец сказал, что обойдется сандвичем у себя в кабинете, а мне надо
уйти - ты остаешься один.
- Идете куда-нибудь с Наташей?
- Ее лондонская подружка справляет новоселье - сняла виллу здесь. Еще
не устроилась окончательно и не может пригласить гостей на обед, поэтому
прием назначен на десять вечера.
Если бы мать могла прочесть мысли Андре, она бы не стала так часто
поминать Наташу и вряд ли позволила себе носить подобные платья.
Наташа была из тех бездельниц, что не выносят ни минуты одиночества.
Она обожала бегать по коктейлям, обедать и ужинать в "Амбассадоре",
мчаться от массажиста к парикмахеру или маникюрше, однако свободного
времени у нее все равно оставалось предостаточно.
Тогда она снимала трубку.
- Жозе, дорогая, что поделываешь? Если бы ты знала, как мне не хвата-
ет тебя! Почему бы тебе не сесть в машину и не приехать ко мне на чашку
чая?
И маленькая мещанка, вся дрожа, мчалась к большой кокетке, где играла
роль наперсницы из классической комедии.
Он уже направлялся к двери, когда мать окликнула его.
- Андре, ты не посидишь со мной?
- Я хотел посмотреть, что на ужин, - солгал он.
- По-моему, рыба, но не уверена. Ты же знаешь Ноэми: она терпеть не
может, когда я интересуюсь кухней.
Неправда. На самом деле Ноэми противилась распоряжению подниматься по
утрам в будуар для обсуждения дневного меню.
- Ты, кажется, спешишь?
- Нет, что ты!
- Почему же тогда не садишься? Ты так редко бываешь со мной и разго-
вариваешь все меньше и меньше. - У меня много работы, мама. Просидел ча-
са два над начертательной геометрией и совсем отупел.
- Признайся, что ты охотнее разговариваешь с отцом, чем со мной.
- С чего ты взяла?
- Да ведь еще вчера вы провели весь вечер вместе.
Он ненавидел эти подходы издалека, которые называл "забрасыванием
удочки", и жалел уже, что поднялся сюда.
- Отец зашел пожелать мне спокойной ночи и пробыл со мной минут де-
сять, не больше.
- Не нужно оправдываться. В твоем возрасте мальчику иногда хочется
побыть с мужчинами.
Он покорно сел в кресло, шелк которого казался слишком нежным для его
крупного тела и брюк из грубой ткани.
- О чем же вы говорили, если, разумеется, это не секрет?
- Да я уже и не помню... Постой... Я рассказал ему о встрече с Фран-
синой, а он мне - о Буадье.
- Ну вот, теперь можно идти. Ничего, что я не накрашена? Закончу пос-
ле ужина.
В ее игривости было что-то искусственное, натянутое.
- Я не очень страшная?
- Вовсе нет.
- Женщина должна долго оставаться красивой, и даже не столько для му-
жа, сколько для детей. Наверно, подростку противно видеть, как стареет
мать.
- Ты не стареешь.
- Идем, не то Ноэми разозлится на меня.
Им редко доводилось оставаться в столовой один на один с чистым, неу-
бранным прибором отца.
- А Франсина-то хорошенькая. И очень похожа на свою мать в молодости.
- Отец мне говорил.
- Боюсь, она быстро увянет, как и ее мать. Некоторые женщины, выйдя
замуж, ставят на себе крест, и уже в тридцать их возраст трудно опреде-
лить. Интересно, что думают о них дети.
Его подмывало брякнуть:
- Ничего!
Но вместо этого он, понимая, что уязвит ее, сказал:
- Она, видишь ли, много работает. Братья Франсины еще маленькие: од-
ному шесть, другому одиннадцать.
И она сама занимается ими: купает, стирает, гладит, водит в школу,
забирает после уроков. Да еще сколько дел по дому - у них всего одна
служанка, которая к тому же и клиентов встречает.
- Ты хорошо информирован, - с горечью заметила она.
Это была правда. Во время ужина у Буадье его поразила царившая в доме
атмосфера, совсем не такая, как у них.
Большая квартира с просторными комнатами, со вкусом обставленными в
стиле ампир. Все очень просто, но основательно. Кабинет доктора наводил
на мысль о покое и достатке.
- По вечерам, - объяснила Андре Франсина, - отец иногда работает до-
поздна. Тогда он открывает дверь настежь и просит меня включить в гости-
ной музыку. Он очень любит камерную музыку - считает ее наиболее цивили-
зованной. А мы с мамой сидим и потихоньку болтаем; время от времени отец
прерывает работу и спрашивает, о чем мы говорим.
Никаких непроницаемых переборок. У г-жи Буадье нет будуара, у ее мужа
нет необходимости прятаться на антресолях. Двери всегда открыты, между
членами семьи постоянный контакт.
- А знаешь, Андре, я ведь тоже водила тебя в детский сад.
- Знаю.
- Помнишь "Шалунов"?
Так назывался частный детский сад на улице Мерль, за Эльзасским
бульваром, где они жили, когда железную дорогу еще не упрятали под землю
и они слышали все проходившие поезда. Дом содрогался днем и ночью, а
люстра порой так раскачивалась, что, казалось, вот-вот сорвется с потол-
ка.
Дом был старый, квартира темная, с разномастной мебелью, купленной
родителями у старьевщиков и на распродажах.
Кабинет отца размещался в конце коридора, где целый день горел свет,
а гранатовая гостиная служила приемной для пациентов, еще вербовавшихся
не из состоятельных людей.
Сладковатый запах дезинфицирующих средств чувствовался даже в обеих
спальнях, двери между которыми, пока Андре был маленьким, оставались от-
крытыми. Г-жа Жюсьом! Так звали директрису "Шалунов"; это она научила
Андре читать и писать, и от нее тоже пахло чем-то особенным.
- В то время я готовила сама, как и в Париже, когда сразу после
свадьбы мы жили у твоей бабушки, и потом, после переезда в двухкомнатную
квартиру с окнами во двор, на набережной Турнель...
Андре помнил только двор, вымощенный серым неровным камнем, и свой
манежик из лакированного дерева: его ставили под окнами привратницы,
чтобы та могла приглядеть за ним. В клетке прыгала канарейка. Особенно
отчетливо он помнил эту желтую птичку и солнце, делившее двор надвое.
- Твой отец еще учился в стоматологическом училище на улице Та-
рансьер, и я с тобой на руках изредка ходила его встречать.
Лучше бы она помолчала! Он не любил воспоминаний, не принадлежавших
ему одному.
- Не моя вина, что у нас только один ребенок. Мне хотелось иметь шес-
терых, но я считала своим долгом лично воспитать тебя, и правильно сде-
лала, бросив фармацевтику на третьем курсе.
Неужели она не понимает, что напрасно говорит все это?
- Мой отец так расстроился, что чуть не заболел. Он столько пережил
из-за моего брата, который. Бог знает почему, выбрал военную карьеру.
Теперь отец рассчитывал на меня в надежде передать мне свою аптеку нап-
ротив кладбища Монпарнас. А тут еще сестра выскочила замуж в семнадцать
лет и уехала в Марсель...
Андре знал: даже если это правда или полуправда - все равно она при-
украшена и тенденциозна. Рассуждая о детях, которых она якобы хотела
иметь, чтобы у него были так недостававшие ему братья и сестры, она
всегда повторяла:
- Не моя вина, если...
Слова были тщательно подобраны. Иначе говоря, виноват отец.
Вставая из-за стола, она вздохнула:
- Видишь ли, Андре, есть вещи, которые ты сможешь понять, только ког-
да женишься и у тебя будут свои дети!
Она Наклонилась и поцеловала его, что было не в традициях семьи. - Я
предпочла бы остаться с тобой, чем куда-то идти. Только, боюсь, ты быст-
ро устанешь от меня.
- Не устану, но мне надо заниматься.
- Знаю-знаю.
Тем же голосом она говорила и раньше, три-четыре года назад, когда по
вечерам - он уже лежал в постели - заходила к нему в комнату.
В такие дни она, видимо, ссорилась с мужем. Он помнил молчаливые ужи-
ны, красные глаза матери, ее нервозность, подчеркнуто бесстрастное лицо,
частые отлучки отца. И ему казалось, что он задыхается.
И когда она вот так же склонялась над его кроватью или ложилась рядом
с ним, от нее пахло вином, а то и чем-нибудь покрепче.
- Ты не чувствуешь себя несчастным, малыш?
- Да нет, мама.
- И тебе не хотелось бы, чтобы у тебя были другие родители?
Ему хотелось спать. Подобные сцены омрачали весь следующий день. Час-
то по ночам его мучили кошмары, но позвать родителей он не решался.
Наивный, он задавался вопросом: такие же ли они, как другие отцы и
матери, все ли у них так же, как в прочих семьях?
- Ты действительно считаешь себя счастливым?
- Конечно, мама.
- Я так люблю тебя, дорогой мой мальчик! Ты - единственный смысл моей
жизни. Все, что я делаю, - позже ты это поймешь - я делаю только для те-
бя.
- Да, мама.
- Я не сержусь на твоего отца. Он мужчина, а мужчины...
Случалось, она плакала, и когда слеза падала на щеку ребенку, стереть
ее он не решался.
- Что ты думаешь обо мне, Андре? Я хорошая мать?
- Да, мама.
- Даже если не уделяю тебе много внимания? Я так хочу всегда быть ве-
селой, беззаботной, чувствовать себя твоим товарищем, другом, играть с
тобой как сестра, а не стареющая женщина.
Она не знала, что в глазах у него вставало спокойное, почти невырази-
тельное лицо отца, лицо смирившегося мужчины, который терпеливо несет
свой крест и устроил себе на антресолях уголок и убежище. Он не мог ска-
зать точно, когда все это началось. На старой квартире, на Эльзасском
бульваре, они время от времени приглашали на ужин какую-нибудь супружес-
кую пару, почти всегда приятеля-врача с женой, и по вечерам, лежа в пос-
тели, он слышал журчание мирной беседы, изредка прерываемой смехом,
чувствовал запах коньяка, который подавали в рюмках с золотым ободком.
После переезда на виллу, в самом начале, бывали вечера и пошумнее,
когда собиралось пять-шесть пар, допоздна танцевавших под патефон.
Но этот огонек потихоньку угасал. Вечеринки устраивались все реже,
приглашенных становилось все меньше - лишь два-три ближайших друга, да и
те потом перестали ходить. И родители по вечерам сидели дома, разве что
раз в месяц выбирались в кино на Антибскую улицу.
Андре поднялся в мансарду, где попытался углубиться в задачу, условие
которой медленно переписал: определить функцию от a=x2+y2 и вычертить
график.
Но сосредоточиться никак не удавалось.
- Ты у себя, Андре?
- Да, мама.
- Не спустишься попрощаться со мной? В желтом, очень открытом платье
для коктейля и норковой накидке, она стояла на площадке; уже за пять
ступенек от нее несло духами.
- Я не очень страшная?
- Ты великолепна.
Он так не думал. Он едва на нее посмотрел.
- Спокойной ночи, дорогой.
- Приятного вечера, мама.
- Если отец вернется до того, как ты ляжешь спать, пожелай ему от ме-
ня спокойной ночи. Я все-таки надеюсь вернуться не слишком поздно, но с
Наташей никогда не угадаешь...
Услышав, как закрылась дверь и колеса заскрипели по садовому гравию,
он облегченно вздохнул: наконец-то один. И тут зазвонил телефон. В доме
