- Могу сходить за ними.
И тут я допустила ошибку, но в моем решении был вызов.
- Я еще в силах подняться на пятый этаж, пусть даже по плохой лестни-
це.
Я поднялась, и ничего не случилось.
- Ты счастлива? - спросил он.
- Еще не поняла.
- В конце концов, человек всегда находит свое маленькое счастье. Я
даже сочинил песню: "И пусть в слезах... "
Она встала, вышла за дверь, заглянула через перила.
Потом вернулась, снова села в единственное кресло; Андре сидел верхом
на стуле...
- Мне показалось, что твой отец нас подслушивает.
Он всегда был подозрителен. И, возможно, стал таким именно с того
дня. Я вернулась домой, он мне ничего не сказал ни тогда, ни потом. При-
мерно через месяц я, думая, что обрадую его, сообщила ему о своей бере-
менности. Вместо того чтобы разволноваться, растрогаться, он окаменел.
- Что с тобой, Люсьен? Ты побледнел. Тебя огорчила новость?
- Как посмотреть.
Он говорил холодно, внешне вполне владея собой.
- Что значит: "Как посмотреть? "
- От меня ребенок или нет.
- Что ты хочешь этим сказать? Надеюсь, ты шутишь?
- Шутка была бы не совсем удачной.
- Почему ты думаешь, что ребенок не твой?
- Я в курсе твоих визитов на улицу Сент-Андредез-Ар.
- Я - была там всего лишь раз.
- И, как назло, в тот день я проходил по улице.
- Почему ты мне ничего не сказал?
- Зачем?
- Я встретила Жана и вспомнила, что у него мои тетради и книги...
- ...которые тебе вдруг понадобились. Да так срочно, что ты даже за-
была о своем обещании.
- Клянусь тебе, Люсьен...
- Не стоит. Это ничего не изменит.
- Уж не думаешь ли ты...
- Я постараюсь думать об этом как можно меньше.
Странно, что двадцать лет спустя произошло то же самое. Ведь и Андре,
когда Франсина так неосторожно показала ему мать, совершенно случайно
оказался на улице, названия которой даже не знал.
И он тоже сразу сделал соответствующие выводы.
- Он все еще верит в это? - спросил Андре, не понимая, кого жалеет
больше - отца или мать.
- С ним трудно что-либо понять. Жизнь продолжалась, и он ни разу не
вспомнил об этом. Когда ты родился, он казался счастливым. Только с тех
пор я постоянно чувствую, как гнетет его ревность.
По вечерам, в Париже, он изводил меня вопросами, что я делала днем, и
я знала: нельзя забыть ни малейшей детали.
С трудом он согласился уехать из квартиры родителей, где жизнь стала
невыносимой и для него, и для меня. Он редко говорил, когда заканчивают-
ся занятия в училище, а расписание менялось там каждую неделю. Таким об-
разом, он мог вернуться домой внезапно.
У нас никогда не было настоящих друзей. Пойми, Андре, единственное, в
чем я упрекаю его, это, повторяю, то, что он ничего не дал мне взамен.
Друзья, приятели, вечеринки - я обошлась бы и без этого, если бы нашла с
ним теплоту, нежность, радость, в которых так нуждалась.
Но нет! Твой отец работал. Он работает всю жизнь, словно работа для
него - оправдание.
Когда мы купили эту виллу, я надеялась, что наша жизнь изменится. Он
приглашал врачей, которых знал. Мы устроили несколько вечеринок и почти
два года везде ходили вместе.
Андре подмывало спросить у нее:
- А когда вы одни, друг с другом? Он не мог предстаешь себе эти двад-
цать лет, проведенные бок о бок, в ужасающей близости, пока один мучи-
тельный вопрос оставался и, возможно, навсегда останется без ответа.
Мать говорила, а он думал: "Лжет она или говорит правду, и не пытает-
ся ли скорее убедить себя, чем меня?"
Отец, видимо, задавал себе тот же вопрос уже двадцать лет. Знал ли он
об улице Вольтера? А может, на размышления его навел развод Поцци?
Они спали вместе, в одной постели, и, случалось, их потные тела соп-
рикасались. Они раздевались и одевались на глазах друг у друга. Пользо-
вались одной ванной.
- Мы как чужие, хотя живем и спим вместе. И все-таки я до сих пор
люблю и жалею его, поскольку знаю" это просто мания, болезнь.
Даже если бы он не заметил меня на улице Сент Андре-дез-Ар, все было
бы так же. Такой уж у него характер. Он сразу почувствовал, что меня пе-
реполняет энергия, а он медлителен, робок, создан для жизни в своем
уголке.
Он боялся меня, боялся каждого моего шага. Он боялся, что мне открое-
тся жизнь, совсем другая, чем с ним.
Он не верил даже в самого себя. Ему ничего не хотелось. Он женился
потому, что все женятся, чтобы не быть в одиночестве, но никогда не знал
страсти, только ревность, и ему в голову не приходило, что женщина еще и
самка... Вот уже четыре года, как он не прикасался ко мне.
На лестнице послышались шаги, тяжелые, медленные. Мать бесстрастно
смотрела на дверь, сдерживая первый порыв. После долгой тишины дверь
открылась.
На пороге стоял отец, лицо его не выражало никаких эмоций.
- А я-то думаю, где ты, - обратился он к жене.
- Как видишь, здесь. Не один ты ходишь к Андре на чердак.
- Тебе не кажегся, что уже поздно?
- Сейчас спускаюсь. Спокойной ночи, Андре. Не решаюсь сказать: "Спо-
койной ночи, Било", - ты этого не любишь.
- Спокойной ночи, мама. Спокойной ночи, папа.
Он не сдвинулся с места: не хотелось целовать их по очереди на глазах
друг у друга.
- Спускайся. Я иду, - сказала мать.
- Я подожду тебя, - промолвил отец.
- Как хочешь.
И она, вздохнув, вышла за ним на лестницу.
Глава II
Водяной пузырь в тенте надулся, отяжелел и грозил прорвать парусину.
Хозяин в черном пиджаке и полосатых брюках долго озадаченно смотрел на
него, потом вернулся в пивную.
Он вышел снова с тремя официантами, вооруженными швабрами, и на доб-
рых пять минут посетители забыли обо всем: на их глазах разыгрывался
спектакль, за перипетиями которого они наблюдали с такими серьезными ли-
цами, словно смотрели на пожарников, поднимающихся по высокой лестнице.
- Простите, мсье... Простите, мадам...
Официанты залезали на стулья, размахивали швабрами, пытаясь припод-
нять Пузырь, чтобы слить воду за край парусины, а хозяин давал им указа-
ния.
Торопливые прохожие, державшие зонтики как щиты, задерживались, чтобы
понаблюдать за этой операцией, словно она была сложной и опасной; даже
полицейский со свистком в зубах и тот с любопытством поглядывал издали
на происходящее.
Поглощенные собой Андре и Франсина, молчали, не упуская ни одного
движения официантов. Но либо стулья были слишком низкие, либо швабры ко-
роткие.
Лестницу принес сам хозяин. Он влез на нее, дотянулся шваброй до пу-
зыря и стал сдвигать его к краю.
Когда наконец ему это удалось и поток воды хлынул на тротуар, вид у
него стал почти геройский.
- Тебе не пора, Франсина?
- Я не спешу. Мы ужинаем в половине восьмого, потому что в восемь
братья ложатся спать. А бывает, что у отца пациенты и он ужинает один.
- Ты составляешь ему компанию?
- Когда могу. Ты больше ничего не хочешь мне сказать?
- Как раз стараюсь припомнить - о чем бы. В основном это мелочи, ко-
торые сами по себе ничего не значат, но в веренице событий принимают
иной смысл.
Он грустно улыбнулся. - Вот уже два часа я занимаюсь тем, в чем упре-
каю своих родителей - исповедуюсь. Значит, я не столь силен, как думал.
Пора объясниться.
Рассказывая об отце с матерью, я словно пытался облегчить душу. Каж-
дый из них хочет убедить себя в своей правоте. Каждый хочет жить в сог-
ласии с самим собой. Ты отдаешь себе отчет, что я знаю тебя всего два
месяца и встречаемся мы только шестой раз?
Я поклялся ничего не рассказывать тебе, а ты, оказывается, в курсе
всех наших семейных секретов.
- Ты жалеешь об этом?
- Я предпочел бы сохранить их для себя.
- Ты мне не доверяешь?
- Доверяю. Но когда начинаю думать, мне кажется, что никому нельзя
доверять.
- Ты пессимист, Андре.
Он заставил себя улыбнуться.
- Напрасно ты так думаешь. Я стараюсь жить без иллюзий, хотя их у ме-
ня больше, чем у кого бы то ни было. Преподаватель литературы считает
меня циником, поэтому я ни разу не получил хорошей отметки за сочинение.
- Ты пишешь то, что думаешь?
- Да, и мне безразлично, что он поставит. Твой отец католик?
- Нет. Мама католичка, вернее, была. До восьми лет я каждое воскре-
сенье ходила с ней в церковь.
- Учитель упрекает меня в том, что я пренебрегаю духовными ценностя-
ми, не проявляю интереса к Библии и евангелиям и увлекаюсь исключительно
языческой мифологией. По его мнению, это пробел в моем образовании. Зна-
ешь, я никогда не был в церкви и даже не представляю, как там себя вес-
ти.
- А твои бабушка с дедушкой?
- Бабушка ходит к мессе каждое утро, а дедушка был неверующим.
- Ей сделали операцию?
- Чуть не забыл. Как раз из-за этого и произошла новая ссора. В поне-
дельник во время обеда зазвонил телефон. Трубку снял отец.
- Да... Да, это я, мадмуазель... Алло!.. Пелегрен? Я уже начал беспо-
коиться и собирался звонить тебе. Понимаю, да... И что?.. Меня это не
удивляет... Два?.. Да, конечно, правильно, что прооперировали... Я пошлю
ей, цветы, а она будет упрекать меня в том, что я транжирю деньги... По-
звонишь завтра?.. Мне будет спокойнее... Кто знает... Спасибо...
Мать смотрела на него вопрошающим взглядом. - Пелегрен, - сказал он,
снова садясь за стол. - Сегодня в семь утра бабушку оперировали и удали-
ли два камня из желчного пузыря. В десять она пришла в сознание и попро-
сила чашку кофе.
- Почему ты мне ничего не сказал?
- Пелегрен звонил в субботу утром. В тот день у меня не было случая
рассказать тебе, а вчера я об этом больше не думал.
- А ты знал, Андре?
- Да, мама.
И тогда она посмотрела на нас так, словно обвиняла во всех смертных
грехах.
- Тягостное, должно быть, впечатление.
- Когда я прихожу домой, мне кажется, что я попадаю в замкнутый мир,
где все - и слова, и жесты, и взгляды приобретает совершенно другой
смысл. Как в аквариуме: рыбки открывают рот, а никаких звуков не издают.
Все трое, мы следим друг за другом, не зная, что произойдет через
час. Внешне вроде бы тихо-мирно, но достаточно одной безобидной фразы,
чтобы воздух вдруг накалился.
Вторник прошел без приключений. Весь день мать оставалась дома.
По-моему, она ничего не пила, как, впрочем, и накануне. Была спокойна,
но ходила с таким видом, словно приняла какое-то важное решение.
Когда в начале пятого я пришел из лицея, из ее комнаты раздавался та-
кой шум, будто там готовятся к отъезду.
Заговорить со мной она не пыталась. Перед ужином, проходя мимо будуа-
ра, я увидел три чемодана, уложенные в дорогу.
За столом о поездке не обмолвились ни словом. Нехотя обменялись нес-
колькими ничего не значащими фразами. Отец казался озабоченным, погляды-
вал на нас украдкой.
Но меня все-таки оставили в покое, и я смог заниматься.
А в среду - я узнал об этом уже потом - около одиннадцати Ноэми поз-
вонила отцу и предупредила, что мать сама вынесла чемоданы и вызвала
такси.
Здесь я вынужден довольствоваться предположениями, потому что об этом
мне рассказывала только Ноэми. Начала она с заявления, что ей надоело
жить в сумасшедшем доме и что она в свои годы имеет полное право уйти на
покой и перебраться к дочери в Муан-Сартру.
- По крайней мере там я буду среди нормальных людей.
Отец, видимо, бросил пациента и, понимая, что ехать на виллу уже поз-
дно, помчался на вокзал на такси.
Должно быть, они встретились на платформе, у поезда на Париж. Не
знаю, о чем они говорили. Представляю, сколько народу наблюдало за ними,
строя всевозможные догадки.
Когда я пришел на обед, они уже были дома. Чемоданы отнесли в будуар
- наверно, отец.
Мать выглядела усталой. Я никого ни о чем не спрашивал, кроме Ноэми,
когда днем мы с ней оказались вдвоем на кухне.
- Что вы хотите услышать от меня, юный хозяин? В таком возрасте вы
еще не можете знать женщин. Ей хотелось, чтобы ее удержали. Она прекрас-
