ной, она безостановочно говорила, но я слышал только то, что произноси-
лось в коридоре:
- Говори потише, Жозе.
- А почему я должна говорить тише? Я пока еще у себя дома, разве нет?
- Андре...
- Что Андре? Я, что ли, научила его презирать свою мать, чуть ли не
бояться ее? Бедный мальчик едва осмеливается взглянуть на меня.
Дверь закрылась, и вскоре я заснул.
- А утром?
- Я увидел мать только после лицея. Отец уже сидел за столом и выгля-
дел усталым. О ночных событиях он не обмолвился ни словом. Я спросил как
можно естественней:
- Что мама?
- Ничего. Скоро ей будет лучше.
- Ты так и не знаешь, где она была? - спросила Франсина.
- Знаю. Она мне сказала.
- Когда?
- В полдень она так и не вышла к столу; отец поднялся к ней, но дверь
оказалась закрытой на ключ. Он спустился озабоченный. Я слышал, как он
расспрашивает Ноэми.
- Не беспокойтесь, мсье. Я видела: ничуть не хуже, чем в прошлый раз.
Андре продолжал угрюмо:
- Ужинать она тоже не пришла-ограничилась овощным бульоном, который
велела подать к себе в комнату.
- Отец так ничего тебе и не сказал?
- Он положил руку мне на плечо, что стал делать все чаще и чаще, и
прошептал: "Не переживай, сын. Не хватало еще, чтобы наши раздоры поме-
шали тебе сдать экзамены".
Я поднялся к себе, сел заниматься. Примерно через час дверь открылась
- я даже не слышал шагов - и вошла мать, в рубашке, в пеньюаре.
- Не бойся, Андре. Я не собираюсь говорить тебе ничего неприятного.
- Послушай, ма...
- Нет, это ты выслушаешь меня до конца, и, умоляю, не прерывай. Так
больше не может продолжаться. Мне очень плохо. Пора рассказать тебе все,
что у меня на сердце.
В субботу я защищалась, наивно думая, что еще можно защищаться. А се-
йчас пришла рассказать тебе правду, правду о той ужасной женщине, кото-
рая является твоей матерью...
Он почувствовал, как рука Франсины ищет его руку, сжимает кончики
пальцев.
- Бедный Андре! Он не хотел жалости.
- Почему бедный?
Она быстро пошла на попятный - отняла руку и пролепетала:
- Не знаю. Просто я попробовала поставить себя на твое место.
- Разве можно поставить себя на чье-либо место?
Он снова увидел мать, внешне почти спокойную, но словно снедаемую
энергией, которую ее худенькое тело, казалось, не могло удержать в себе.
- Ты волновался вчера вечером?
- Ты исчезла, ничего не сказав. Когда я услышал, как отъезжает маши-
на, я подумал, что вы с папой уехали вместе. А потом спускаюсь к ужину -
отец накрывает на стол.
- Он тебе ничего не сказал?
- Нет. Он выглядел усталым. Я снова ушел заниматься, но мне было не
по себе, и в половине одиннадцатого, не знаю почему, я спустился. В гос-
тиной отец звонил Наташе.
- Я не была у Наташи.
- Именно это она и сказала. Мы стали ждать, пытаясь читать. И только
услышав, что подъехала машина, я поднялся к себе.
- Ты боялся увидеть меня в том состоянии, в каком ожидал? Ведь я
действительно задела столб, въезжая в ворота.
Он ничего не ответил.
- Может, я и была пьяна. Во всяком случае, должна была быть пьяной:
выпила я довольно много. К сожалению, голова оставалась трезвой, как се-
йчас. Знаешь, что я вчера делала?
- Нет.
- Заходила без разбора во все бары подряд, где раньше ноги моей не
было и о существовании которых я даже не подозревала. Побыть одной,
иметь возможность подумать - вот все, чего я хотела. Когда, поглядывая
на меня, официант начинал бросать косые взгляды, а посетители шептаться,
я уходила и шла в другое место.
Кстати, в одном из баров я увидела группу парней твоего возраста, с
девушками, лицеистов без сомнения, и, возможно, среди них были твои од-
ноклассники. Ты стыдился бы, узнай они меня?
- У меня нет никаких оснований стыдиться тебя.
- Ты действительно так считаешь, Андре? У тебя еще сохранились иллю-
зии на мой счет. Во всяком случае, себя я не люблю, и гордиться мне не-
чем.
Отец знал, что жена сейчас у сына и, наверное, нервничал. А может
быть, стоял внизу под лестницей, прислушиваясь и в любой момент ожидая
взрыва.
- То, что я рассказала тебе в субботу о Наташе, неправда. Не знаю,
зачем я это сделала. Видимо, потому, что вы сваливаете все на Наташу, и
мне инстинктивно захотелось защитить ее.
Он не спросил, означало ли вы отца и его самого, и что подразумева-
лось под все.
Он больше не бунтовал, сидел мрачный, смирившийся. Терпел, подавлен-
ный усталостью, бессонной ночью, а ведь ему было жизненно необходимо
спать вдоволь.
- Наташа - я лучше поняла это вчера, когда заново разобралась в своих
мыслях, - никогда по-настоящему не любила сына. И я задумалась: а верно
ли утверждение, что все женщины обладают чувством материнства, или это
просто миф?
Она никогда ни с кем не считается, да и не считалась.
Наташа - не славянка и не имеет никакого отношения к известной русс-
кой семье, о чем она распускает слухи. Родилась она под Парижем, в Ис-
си-ле-Мулино, где ее отец служил почтальоном, а брат до сих пор держит
сапожную мастерскую.
Можешь себе представить, через что она прошла и что ее ожидало в жиз-
ни.
Она всегда думала и до конца дней своих будет думать только о себе.
Вряд ли она станет другой. Ее сын - случайный ребенок; с рождения она
передоверила его нянькам, потом гувернанткам.
Мужья, любовники тоже не много значили для нее, разве что с точки
зрения карьеры, и если теперь, главным образом в подпитии, она говорит о
Джеймсе с показной нежностью, то лишь потому, что он еще может приго-
диться - хотя бы для легенды, которую она создает о себе.
В действительности она холодна, расчетлива. Порой я ее ненавижу.
- Зачем же ты так часто встречаешься с ней? - робко спросил Андре,
когда она, уставясь в одну точку, замолчала.
- А куда, по-твоему, я могла приткнуться? Ты хоть раз задумался об
этом? Жены местных врачей, с которыми дружит твой отец, не любят меня, и
я плачу им той же монетой.
Мещанки, они живут по убогим принципам, которые сами же первые и на-
рушают при условии, что никто ничего не узнает.
Если я и говорила тебе о Наташе...
Она опять замолчала, словно хотела уточнить свою мысль, найти нужные
слова.
- Я не равнодушна, не расчетлива. И тем не менее во мне есть что-то
от Наташи. Сложись все иначе, моя жизнь, вероятно, стала бы похожей на
Наташину. Мне тоже пылко хочется жить. Нет, не совсем так, скорее, жаж-
да...
- Ты жалеешь?
- Теперь не знаю. Я люблю вас обоих, Андре, и, верь: здесь я не спо-
собна солгать. Твой отец мне не верит. Иногда ему кажется, что я его не-
навижу, и порой я действительно ненавижу его.
Я не сержусь за то, что он сделал меня женой дантиста. Я не сержусь
на него и за те годы, как говорят, лучшие годы, которые прожила с ним
чуть ли не в нищете.
Я измучилась, постарела раньше времени. Почему ты так смотришь на ме-
ня?
- Как?
- Словно боишься того, что сейчас узнаешь.
- Я не боюсь. Я просто устал.
- А я забралась к тебе на чердак со своими откровениями, да? Но пой-
ми, ты должен, ты обязан все знать.
Ладно, пусть твой отец заблуждается на мой счет. Я уже давно к этому
привыкла и потеряла надежду изменить его мнение. Но ты мой сын. Я носила
тебя в своей утробе, кормила грудью сколько могла, хотя была совершенно
измотана. О чем я говорила, когда ты перебил меня?
- Я тебя не перебивал.
- Так вот, труднее всего простить ему то, что он ничего не дал мне
взамен. Он убедил меня в своей любви. Может быть, он и сам тогда верил в
это?
Главное для него заключалось в том, чтобы кто-то принадлежал ему,
только ему. И я хотела того же, но при условии, что буду чувствовать:
эта любовь-смысл жизни, истинная страсть, способная помочь вынести пов-
седневность, а не слово, которое произносят время от времени, как напе-
вают обрывок романса.
А вот этого, милый Андре, у нас с твоим отцом и не получилось с само-
го начала, с первого года нашей совместной жизни.
Я говорила тебе о нашем приятеле Канивале. Мы с ним так дружили, что
отец выбрал его в свидетели на свадьбе, я же ограничилась просто сокурс-
ницей.
Не прошло и месяца, как однажды вечером, прогуливаясь по острову
Сен-Луи, что случалось, когда нам хотелось побыть без его родителей,
отец, смущаясь, сказал:
- Жозе, я хочу попросить тебя об одном одолжении, назовем его даже
жертвой.
Он был спокоен, как сейчас, впрочем, никогда не понять, взволнован он
или нет. Лишь много позже я узнала, что, волнуясь, он бледнеет и весь
напружинивается.
Я пошутила:
- Заранее согласна, дорогой.
- Не спеши с ответом. Все не так просто, как тебе кажется. Речь идет
о Жане.
Мы звали Каниваля по имени и все трое были на "ты".
- У него неприятности?
- Нет, и, полагаю, их у него никогда не будет. Он не из тех, у кого
бывают неприятности.
Меня удивила серьезность его тона, враждебность в голосе.
- Ты прекрасно знаешь, что он влюблен в тебя и влюбился намного
раньше, чем я.
- Но между нами никогда ничего не было.
- Ты уже клялась в этом, и я склонен тебе верить. Однако мне все рав-
но неприятно видеть вас вместе чуть ли не каждый вечер. Может быть, это
смешно и ты подумаешь, что я ревную, но я прошу тебя, Жозе, перестань
встречаться с ним, порви все отношения.
Несмотря на то, что сейчас их жизнь делала крутой поворот и каждое
слово имело значение, давило так тяжело, что Андре повторил бы любое и
через двадцать лет, он вдруг осознал: а ведь тогда родители были всего
лишь на пять-шесть лет старше его.
Он готовился к экзаменам, играл с электрическими машинками, а избыток
энергии тратил на гантели. Он пил молоко, как ребенок, завороженно наб-
людая за двумя шариками шоколадного мороженого, тающего в кружении мик-
сера.
А через пять-шесть лет или раньше...
Мать продолжала:
- Я спросила: "Что я должна ему сказать? "
- Ничего. Я сам поговорю с ним.
- И что скажешь?
- Правду. Он поймет. Ведь ты моя жена.
В тот день я поняла, до какой степени в нем развито чувство собствен-
ности. Я была не просто его женой, а вещью, принадлежавшей только ему.
Он привык, что его мать допоздна ждала мужа, потом раздевала, уклады-
вала в постель, если он сам был уже не в силах, и ни словом не упрекала
его.
За всю свою жизнь она ни разу не вышла из дома одна, разве что в лав-
ку по соседству, и едва знала Париж.
- Ты позволишь мне присутствовать при встрече? - спросила я.
- Она станет от этого лишь более тягостной.
- Значит, если я правильно понимаю, у меня нет - выбора.
- Я обращаюсь к тебе с просьбой.
Мы шли под руку, и я чувствовала, как напряглись его мускулы.
- Какой же ответ?
- Разумеется - да.
- В таком случае я поговорю с ним завтра же.
- А если потом мы встретимся с ним на улице?
- Ничто не мешает нам поздороваться, но не больше.
Это было двадцать третьего марта. На деревьях Анжуйской набережной
уже лопались почки. Я еще не знала, что тот день станет одним из главных
в моей жизни.
Жан Каниваль жил на улице Сент-Андре-дез-Ар. До свадьбы я по-прия-
тельски частенько захаживала к нему, Иногда мы вместе занимались, и он
помогал мне, если у меня что-то не получалось, - ему все давалось удиви-
тельно легко. Однажды вечером, спустя примерно месяц, мы встретились. Он
выходил из бистро напротив небольшой гостиницы, где снимал комнату.
Еще издали я увидела, как он пытается придать своему лицу соот-
ветствующее выражение, собираясь пройти мимо и на ходу бросить небрежный
привет. Но тут я вспомнила, что оставила у него учебники и тетради. А
может быть, требования твоего отца показались мне непомерными и смешны-
ми, а пожалуй и оскорбительными.
- Как дела, Жан?
- А у тебя?
- Я забыла у тебя свои тетради.
