- Кто сидит? - спросила Ирка.
- А кто тут к тебе ходит? Сама не знаешь, да?
Ковалев открыл дверь.
- Ира. Ты извини... Это я... Я не виноват...
- Не надо объяснять, - сказала она, сбрасывая с ноги сапог. -Посиди пока там.
- Но я же...
- Помолчи - я тебя прошу. - С этими словами она вошла в комнату чернявого.
Собачий визг стих, и голоса зазвучали тихо-тихо.
Ковалев стоял в дверях, соображая: остаться ему или уйти. Решил остаться - из
упрямства.
Она вошла в комнату - он посторонился - закрыла дверь, включила свет.
Взглянула на него:
- Ты здесь давно?
- Давно.
Она взяла сигарету.
- Ты извини, - опять сказал он.
- Ничего. Это ерунда...
- Понимаешь, эта тварь меня цапнула, я ее пнул. А квартирант психованный
какой-то, душить меня стал...
Она молча курила. Потом сказала:
- Ладно.
У него пересохло во рту, он тоже закурил.
- Кто он, квартирант твой? Деньги платит, да?
- Да, - кивнула она.
Потом он сказал:
- Ну вот, познакомились... Наверное, мне надо уйти.
Она вздохнула.
Он закусил губу.
- Дура ты, Ирка! - И отвернулся.
- Конечно, дура, - согласилась она. - Я же тебе говорила... Сама дура и нужен
мне, понимаешь ли, дурак. С дураком мы поладим.
- Сомневаюсь, - буркнул Ковалев.
- Что?.. А, ну да: ты ведь умный. Умные всегда во всем сомневаются.
- Ну, - кивнул Ковалев.
Она опять вздохнула:
- Значит, тебе умная нужна, не я.
- Эх ты... - Он поднялся, у дверей остановился и сказал: -Совсем уходить, да?
- Ну, можешь ботинки оставить. Чтобы в следующий раз причина вернуться была: я
тут вас, мол, случайно ботинки оставил.
- Что ты говоришь?
- То и говорю - уходи.
- Что ты говоришь? - с отчаянием повторил он. - Разве так можно говорить живым
людям, а? Разве ты не понимаешь? Может же что угодно случиться... А вдруг тебя
больше никто никогда не полюбит?
- Ну и пусть, - угрюмо сказала она и смяла сигарету.
Он махнул рукой, в коридоре стал натягивать пальто, путаясь в рукавах. Она
стояла в дверях и молчала.
- Ирина! - донеслось из комнаты квартиранта.
- Что?
- Он ушел?
- Да, ушел! - ответила она, глядя Ковалеву в глаза.
Залаяла собака. Ковалев захлопнул за собой дверь и понял, что этого порога ему
уже никогда не переступить. Прислонился спиной к двери, постоял, слушая, как
затихают всхлипывания собачонки.
Быстро шагал к остановке. Мысли были почему-то хорошие, спасительные: "Ничего же
не случилось. Ну, бывает, поссорятся люди, и что? Мирятся же потом. Тут еще
собака эта... Укусила, дрянь, до крови... Бешенством, что ли, заболеть? Вот
будет номер!.. Ну ничего, ничего. Переживем. Всякое бывает - и ничего, живут
люди, с мостов, как безработные у Маяковского, не бросаются...". И тут же
вспомнил: нет, бросаются. Еще как бросаются.
На троллейбусной остановке было людно. За остановкой чернело угасшее небо и выл
в пустоте ветер. Казалось, там, за остановкой, уже нет земли - бросишься вниз -
и полетишь. И будешь лететь долго-долго. Пока не умрешь.
Ковалев прошел мимо остановки. Люди, как по команде, повернулись к нему, но
никто из них не удивился, не крикнул предостерегающе. Он прошел мимо них быстро,
как только мог, будто торопясь по неотложному делу. Еще два-три шага - и он
провалился бы во тьму, подступившую к самой кромке обрыва. Но оказалось, что
обрыв вблизи оказался не таким уж крутым. Ковалев разглядел занесенный снегом
склон, а внизу - черные коробки гаражей с петлявшей между ними белой дорогой, а
дальше - фонари, дома, и чем дальше - тем больше фонарей и домов, до самого
горизонта.
Ковалев остановился, бессмысленно глядя вниз. Те, на остановке, молчали,
повернув к нему белые лица. Подъехал троллейбус, люди тут же отвернулись,
полезли в освещенные двери...
Ковалев подождал, пока троллейбус скрылся за поворотом и пошел по обочине. Он
шел быстро и слева к нему медленно поворачивались другими боками серые дома,
похожие на уснувших слонов.
Спустился с горы, перешел трамвайные рельсы, вышел на проспект. Здесь было
оживленно, горели желтые фонари, трепался на ветру транспарант, призывавший
граждан заботиться об экономии электроэнергии.
Ковалев шел, глядя прямо перед собой, не замечая прохожих, не видя ничего
вокруг.
На пути попался телефон-автомат. Он нащупал в кармане монетку, набрал номер.
Автомат благополучно проглотил монетку и ни с кем не соединил.
Ему стало зябко, и еще он чувствовал легкую печаль от того, что приходится вот
так буднично прощаться - не с миром, нет -с собой, уходящим.
Он брел, бормоча себе под нос, продолжая незаконченный, как ему казалось,
разговор.
- Ты не только меня - ты себя не любишь.
- Не люблю.
- Ну и плохо.
- А не за что мне себя любить. И вас всех - тоже.
- А любят не за что-то. Любят так просто. Ни за что.
- Слышала. И ненавидят так просто. Ни за что.
- Нет. Ненавидят за что-то конкретное. За плохое. А любить можно за что угодно.
За силу и за слабость, за пользу и за вред. Как животных любят. Кошек. Зверюшек
разных никчемных...
- Вот я и ненавижу за конкретное. За плохое. Отстань!
- И меня - за плохое?
- А тебя мне за что ненавидеть? Тебя я просто не люблю.
- Это еще хуже.
- Может быть. Зато в душу тебе лезть не буду. Живи спокойно.
- А я не могу без тебя жить спокойно. Я не хочу без тебя жить спокойно. Не могу!
Ковалев вышел на площадь. Протолкался сквозь толпу, сгрудившуюся на остановке,
прошел мимо театра и обкома и остановился на мосту. Внизу в бело-серых берегах
клокотала черная незамерзающая речка.
- Я знаю, почему ты вспоминаешь свой интернат. Потому, что вас там жалели.
- Детей и так жалеют...
- Нет, не жалеют. Их редко жалеют, "нормальных". Тебя вот пожалели?.. А там, в
интернате, вас по-настоящему жалели. Бедных. Убогих... Даже пословица есть
такая: дурака всегда жальче...
- Жальче... да не всегда, - сказала она.
- Это тебе повезло просто, интернат такой хороший. Сама же говорила - в
Октябрьском настоящий дурдом был. Били.
- Нас тоже били. Не учителя, не воспитатели, а местные. Ребята, да и мужики,
бывало. Бабы. Бабы - они ведь злее мужиков бывают, особенно, когда пьяные. Где
какая пропажа, хулиганство - кто виноват? Интернатские. У нас девочка была,
Валерия - ее женщины смертным боем били, она у них бутылку водки стащила. Да
баловалась, не понимала. А они - всерьез. Доярки. Затащили за коровник - и ну
молотить. Сапогами даже. Мужики оттаскивали... А ты говоришь - "жалели"...
Ковалев глядел в черную воду: некому нас, убогих, жалеть. Мы ни себе, ни другим
не нужны. Меньше народу - больше кислороду...
Рядом остановились две девицы.
-...Ну, а он?
- А он - иди ты на х..., корова!
- А ты?
- А я ему как уе... сапогом по яйцам!
Ковалев отвернулся, зажмурился. Бедные, бедные.
Минут через двадцать он подошел к общежитию, призывно сиявшему всеми окнами на
всех пяти этажах.
Во дворе общаги было темно, мягко сиял синий снег, по запорошенным снегом
гигантским кучам мусора с визгом носились общежитские дети.
Этих детей называли "детьми подземелья". Весь "аппендикс" первого этажа был
заставлен детскими колясками: в "аппендиксе" жили матери-одиночки, хотя было и
несколько семейных пар. Дети - бледные, вечно сопливые, больные, неухоженные -
бегали по коридорам и лестницам общаги, играя в свои никому не известные
общажные игры. В этом нелепом общажном мире они родились и росли. В узком
грязном коридоре, заставленном колясками и велосипедиками, загроможденном
ванночками и тазами, а еще - во дворе, на помойке - проходило их счастливое
детство. Очень может быть, думал Ковалев, что для них оно и было счастливым.
Он пошел на черную лестницу. Сел на широкий подоконник, расстегнул пальто,
закурил. Между пролетами лестницы свисали какие-то веревки - их развесила секция
альпинистов для тренировок. Вот сверху показались ноги в горных ботинках. Потом
- вылинявшее трико, потом - штормовка. Спускался скалолаз. Молча, сопя, он
(она?) миновал площадку и скрылся внизу. Через минуту появился новый. Потом еще
один. То вверх, то вниз. Молча.
Где-то внизу хлопнула дверь. Показался огонек сигареты и Ковалев узнал Жаркова.
- Во, привет, - сказал Жарков таким тоном, будто они только что расстались. - А
я гуляю. Праздник отмечаю: десять лет в универе.
- Абсолютный рекорд? - спросил Ковалев, освобождая место на подоконнике.
- Не... Этот, как его, Сивый - тот двенадцать лет учился. У него голова - во!
Как у Ленина. Знаешь Сивого? Его вся общага знает. В умывалке, бывало, напьется,
и спит...
В лестничном пролете показались горные ботинки.
- Во, - сказал Жарков. - Завидую. Вот же люди! Гвозди из них делать. Кругом
бардак, а они знай себе по веревкам лазят.
Альпинист скрылся.
Жарков докурил.
- Пойдем, что ли?
- Пойдем, - согласился Ковалев.
Они спустились на первый этаж, в "аппендикс", вошли в разбитую дверь.
В комнатке было уютно. Шкаф перегораживал ее пополам, в одной половине были
прихожая и кухня, в другой - спальня и гостиная. Ковалев прошел за хозяином на
вторую половину. На столе горела настольная лампа, освещая полки с книгами,
детскую кроватку, диван, магнитофон.
- А твои где? - спросил Ковалев.
- В больницу поехали. У Ксюшки, понимаешь, что-то с рукой.
Он включил магнитофон, достал второй стакан и налил Ковалеву из трехлитровой
банки.
- Это что?
- Вино самодельное... Ты попробуй, попробуй!
Вино было кислым. Ковалев закусил баклажанной икрой.
- Тут на третьем этаже аспирантка живет, Машка - знаешь, нет? Полгода просила
меня розетку ей починить. Руки не доходили, сам знаешь. А сегодня тоска взяла, и
делать нечего было... Ну, пошел, посмотрел - там проводка сгнила совсем. А я
сдуру-то полез - кэ-эк даст! С табуретки слетел! Весь этаж вырубился... Ну,
времянку прокинул. А ей говорю: нет, Машка, света, и не будет. А она: ах, как же
я в темноте буду? А я, с понтом: а так - разденешься и спать ляжешь. Как все. А
она: так мне готовиться ж надо! Сэссия ж скоро! Ты прикинь!.. В общем, раскрутил
я ее на банку эту. Говорит, у родителей на праздники гостила, они дали...
Хорошая баба, - заключил Жарков. - Жалко, что страшная.
- А свет?
- Что - свет?
- Ну свет-то ей сделал?
- Свет-то? Свет сделал... Розетку на потом оставил... На другую банку...
Он включил магнитофон.
- Это кто поет? - спросил Ковалев.
- А хрен их знает... Парнишка дал знакомый. Эмигранты, что ли... Тут одна
забойная есть. Если морда, говорит, не разбита, то не можешь быть бандитом...
- Выруби ты их, - попросил Ковалев.
- А чего?.. Пускай. Чего без музыки-то сидеть.
Хриплый цыганский баритон плыл по комнате. Ковалев встряхнул головой.
- Надоело. Пойдем, покурим.
- Сейчас. Еще по одной - и пойдем.
На черной лестнице стало оживленней. На площадках курили, разговаривали,
смеялись. Во мраке вспыхивали красные точки сигарет, взвивались и падали, как
светлячки.
Жарков с Ковалевым поднялись на площадку второго этажа.
- Э, подвинься, - бесцеремонно сказал кому-то Жарков и сел на подоконник.
- Жарков, не борзей, - басом сказала женщина.
- Танька, это ты, что ли? - удивился Жарков. - Сто лет не видел...
Ковалев присел на корточки.
- Ты опять веселенький, да? - говорила Танька. Ее необъятная фигура закрывала
едва ли не все окно. - Ты когда пить бросишь, а?
- А никогда, - лениво отвечал Жарков.
- Еще вон и молодого человека спаиваешь, - кивнула Танька на Ковалева.
- Это Танька, с пятого курса, - пояснил Жарков Ковалеву. И, как ни в чем ни
бывало - Таньке: - Главное - не тебя, да, Таньк?
Он толкнул ее локтем, она загоготала.
Покурив, спустились вниз, и только выпили еще по стакану, как пришла жена
Жаркова.
- Ну и как, Лен? - спросил Жарков.
- Да никак. Нашей врачихи нет, а та, с семнадцатого участка, только глазами
хлопает: к хирургу, к хирургу...
Ковалев вежливо поздоровался. Жена сказала Жаркову:
- Хоть бы поели чего... - Ушла за шкаф, загремела посудой.
Жарков схватил на руки дочку. Полная, бледная, с жидкими волосиками на розовой
макушке, она серьезно смотрела на Ковалева.
- Что, Ксюша, ручка ва-ва? - спросил Жарков.
Ксюша показала на Ковалева пальцем, произнесла что-то непонятное. Скосила глаза
и сморщилась.
Жарков посадил Ксюшу на колени.
