Потом перед Ковалевым остановилась девушка и стала что-то говорить, улыбаясь и
блестя глазами. "Кто это? - тоскливо думал Ковалев, пытаясь понять ее речь. -
Что ей от меня надо?"
Она еще что-то сказала, засмеялась, махнула рукой: "Не узнал? Ну, пока, привет!"
- и исчезла, растворилась в темной суетливой толпе. Лица, шубы, шапочки,
автобусы, зеленые огоньки такси, толчея у светофора, пьяный - милиционеры
волокут его за угол, - желтый снег, блестящие провода, частокол горящих окон -
все это било по глазам, не давало сосредоточиться. Ковалев зажмурился и сразу же
вспомнил, что ему надо срочно, сию же минуту мчаться к Ирке. Он очнулся и
бросился к отъезжавшему переполненному автобусу, на ходу впрыгнул в
заскрежетавшие двери, втиснулся в узкое пространство между изумрудным пальто и
чугунного цвета шубой.
Автобус тяжело, как переполненная лодка, отвалил от дебаркадера, накренившись на
бок.
На следующих остановках народ шел на абордаж, в двери лезли все новые толпы,
водитель матерился в громкоговоритель, выскакивал из кабины и оттаскивал от
дверей тех, которые ну никак не влезали. Другие пытались пробиться к выходу
изнутри, с криком, плачем, угрозами протискивались - и не успевали. Летели
пуговицы - хотя им некуда было лететь, - трещали по швам рукава, мохнатые шапки
и шали лезли Ковалеву в глаза, в рот, и сам автобус выл почти человеческим
голосом.
А потом вдруг стало просторно и тихо. Автобус подошел к конечной остановке,
развернулся, обиженно кудахча, и затих.
Ковалев с наслаждением вдохнул воздух свободы. Перед ним расстилалось море
разноцветных окон. Где-то там, в одном из этих домов, волнами встававших один за
другим, его ждала Ирка.
Или не ждала.
Он почему-то был уверен, что ждала. Его уверенность была так велика, что он даже
не взглянул на ее окна - взбежал по лестнице, постучал в дверь. Он не расслышал
стука - так грохотало собственное сердце. Постучал еще раз и улыбнулся. Но двери
не открывались. Он закрыл глаза и снова увидел пустой безжизненный коридор с
белыми дверями. Двери сотрясались от грохота - их пытались открыть изнутри те,
кого заперли там навечно.
Тогда Ковалев начал стучать не переставая, и стучал, пока не открылась соседняя
дверь. Ковалев увидел перепуганное лицо, волосы в бигудях, застиранный халатик.
Женщина что-то сказала, но Ковалев не расслышал.
- Что? - крикнул он, и грохот сразу затих.
- Нету ее! - тоже крикнула женщина. - Нету!
- Да, я вижу... Подождите. А где же она?
- Откуда мне знать? - женщина успокоилась и спряталась за дверью, выставив
наружу одну голову. Посмотрела на Ковалева и окончательно смягчилась, - Может, в
театр пошла?.. Я, вроде, слышала на днях такой разговор...
- В театр? - переспросил Ковалев, пытаясь понять, что это такое. Ему это удалось
со второй попытки. - В какой театр?
- Ну... не знаю... - неуверенно сказала женщина, и, на этот раз уже явно
заподозрив в чем-то Ковалева, неожиданно крепко захлопнула дверь.
- Угу, - сам себе сказал Ковалев. - В театр - так в театр. Пошла - так пошла.
Он сел на ступеньку. Вспомнил, что где-то здесь, на стене, должна быть его
надпись. Поднял голову. Увидел следы свежей штукатурки. Все надписи были
нетронуты, а его - замазана. "Положи меня, как печать, на сердце твое, как
перстень, на руку твою; ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя,
ревность, стрелы ее - стрелы огненные... Большие воды не потушат любовь, и реки
не зальют ее. И если бы кто давал все богатства свои за любовь, то он был бы
отвергнут с презреньем...".
Ничего не останется после нас. Все следы будут уничтожены, всё, что может
напомнить о нас, будет затёрто, смыто. Никогда и никто не догадается, что мы
тоже жили. Нас не было. Мы - фантомы, к нашей смерти все готово. Строгают гробы,
на кладбище оттаивают землю, роют могилы. Нас ждут. Нет, даже больше того,
подумал он после - нас хоронят уже при жизни, заживо. Вот смотри: ты живешь, но
никто об этом не знает. Ни одна вещь не вспомнит тебя. Значит, тебя уже нет. Так
что смирись и привыкни: всем пропадать. Никто не уйдет от безвестности.
"Мы без вести пропали, мы без вести пропали, и следопыты юные отыщут нас едва
ли...".
Нет будущего, нет прошлого, нет и настоящего.
- О господи! - вздохнул Ковалев.
Полосатая кошечка незаметно подошла к нему и ткнулась в руку мокрым носом.
- Ты откуда? - спросил Ковалев, глядя на нее, как на чудо.
Погладил, она с готовностью подставила лоб, выгнулась, зажмурилась.
- Мало же тебе надо, имя ты несуществительное...
Он потрепал ее за уши, она прыгнула ему на колени.
- Мурка-Мурка, зачем мы родились на свет?
- Мяу!
- Мурка-Мурка, зачем мы живем на свете?
- Мя-а-ау!
Хлопнула дверь подъезда. Ковалев поднялся со ступеньки, подхватив кошку. Так и
стоял с мяукающей кошкой в руке, пока мимо проходили какие-то темные люди,
уставшие, с сумками, с подозрением смотревшие на него.
Потом он снова сел на ступеньку.
И всякий раз, как на лестнице раздавались шаги, он поднимался и стоял, пока люди
не проходили, а после снова садился и ждал чего-то - уже и сам не зная, чего.
Он погладил кошку напоследок и вышел на улицу. Сел в троллейбус и поехал в город
- мимо зияющей бездны, в которой призывно светились огни.
На центральной площади он вышел и пошел к мрачному зданию облдрамтеатра. Подошел
к дверям, подергал за ручку. Прижался носом к стеклу, стукнул в него кулаком -
вестибюль осветился мертвенно-зеленым светом. "Что за черт! Сигнализация, что
ли?". Ковалев снова стукнул и снова вспыхнуло зеленое пламя.
- Тьфу ты!..
Он пошел к служебному входу, открыл дверь - и оказался нос к носу с вахтершей.
- Здрасьте! - опешил Ковалев.
- Здрасьте... - вахтерша привстала.
- А что, спектакли уже кончились?
- Кончились.
- И зрители разошлись? - уточнил Ковалев.
- Разошлись, а как же...
- Ну, тогда извините...
Он пошел к остановке трамвая. Трамвая долго не было. На скамейке валялась пьяная
баба, а какой-то мужик пытался ее растолкать, матерился и плакал. Мимо скамейки
прохаживались люди и делали вид, что ничего не замечают. Ковалев тоже хотел не
заметить, но передумал и зашагал до следующей остановки вдоль трамвайных
рельсов.
Спустя полчаса он поднимался по лестнице на пятый этаж. Постучал в обшарпанную
дверь, расслышал голос Высоцкого и вошел.
Сквозь дым и чад он разглядел массивную фигуру Вовы. Обнаженный до пояса, он
сидел на полу. Рядом стоял жестяной чайник, на тумбочке орал магнитофон.
Вова увидел вошедшего, широко улыбнулся и икнул.
Ковалев выключил магнитофон.
- Дар-ра-гой... - выговорил Вова не без труда. - Как... это... хар-ра-шо... что
ты пришел. Собс-но... Садись...
Ковалев присел на табуретку.
- А я вот, собс-но, пью.
- Из чайника? - спросил Ковалев.
- Из чайника, - мотнул головой Вова. - Постой... А разве я из чайника?.. Ну да.
Бражка там, в чайнике.
Ковалев молчал.
- А ты это... - сказал Вова. - Ты зачем музыку выключил?.. Не нравится тебе
Высоцкий, да?
- Да.
Вова посмотрел на него в упор, подумал и вдруг, широко открыв рот, загорланил:
- А у меня и в ясную погоду... хмарь на душе! Котор-рая болит! Хлебаю я
колодезную воду, чиню гармошку... А жена - корит...
Напевшись, он глубоко задумался. Потом поднял голову, увидел Ковалева.
- А ты как здесь оказался?
- Ногами пришел.
- А-а... Ну, располагайся.
Ковалев промолчал.
- Ты чего, пить не будешь? - удивился Вова.
- Не буду.
- Ну и дур-рак...
Он вздохнул, повозился на полу, поднялся и раскачиваясь пошел в туалет. Когда он
появился снова, весь мокрый, Ковалев спросил:
- Ты не знаешь, где Ирку искать?
- Кого? - удивился Вова. - Какую Ирку?
- Алексееву.
- Але... Стой. Какую Ирку? Ты не путаешь?.. Гы-ым...
И надолго задумался.
- Ну? - спросил Ковалев.
- Слушай... - наконец проговорил Вова. - Это та, что в параллельном классе
училась?
Ковалев покачал головой и вздохнул.
- Ладно. Поеду я.
- Куда? - удивился Вова.
- В Зурбаган.
Ковалев пошел к двери, Вова плелся следом и бормотал:
- В Зурба... Вот так друг... Хорош друг. Он обогнал меня на круг... Наш,
говорит, гвинейский друг...
Было уже совсем поздно, но трамваи еще ходили. Ковалев доехал до Комсомольского
проспекта, вышел, стал ловить такси. Такси, как назло, не было. Тогда он пошел
пешком, изредка оборачиваясь, чтобы махнуть проезжавшей машине.
Он прошел уже квартала три, проспект - вернее, то, что от него осталось, - полез
в горку, и тут его догнал автобус. Ковалев замахал руками, автобус остановился.
- До Мира доедем?
- Садись! - весело отозвался водитель.
В автобусе было тепло, темно, уютно. Играл магнитофон, водитель ему
подсвистывал.
- Здесь, что ли?
- Чуть подальше.
Автобус довез его до самого иркиного дома.
Ковалев постучал и услышал из-за двери собачий лай. "Вот тебе и раз! Может,
квартирой ошибся?". Он посмотрел вокруг. Да нет, вот она, надпись, затертая
свежей штукатуркой. И постучал снова. Тогда раздались шаги и ее голос спросил:
- Кто там?
- Ира? Это я...
Загремел замок, дверь открылась. Она стояла полусонная, в халате.
- Здравствуй, - сказал Ковалев.
Она вздохнула.
- Проходи...
- Ты меня прости, я сейчас уйду, - заторопился Ковалев. - Мне просто надо было
знать, что с тобой все в порядке...
(...мне так плохо было без тебя, разве ты не понимаешь? Я очень испугался
сегодня, когда не застал тебя дома, долго ждал тебя, очень долго... Весь день я
ждал тебя, и чуть с ума не сошел от беспокойства. Ты прости, я ведь сам не
понимаю, что со мной. Прости пожалуйста, прости. Мне показалось, что ты мне
приснилась, что тебя больше никогда не будет, понимаешь?
Вот мы опять в темноте, в пустой комнате, а тут еще эта собака, откуда она
взялась, и кто там ходит, за стеной? Почему ты молчишь?
Я в театр ездил, мне твоя соседка - смешная такая - сказала, что ты в театр
пошла, - но там было закрыто. А мне обязательно надо было тебя найти сегодня,
обязательно. Ты не пугайся, я не всегда такой, просто мне страшно за тебя. И за
себя тоже.
Я долго в подъезде сидел, ждал тебя, с кошкой играл бродячей... А потом устал. Я
знал, что тебя нет в театре, но подумал - а вдруг? А там стеклянные двери, и за
ними зеленый свет вспыхивал, и никто не отзывался. И в ресторане тебя искал.
Я подумал: наверное, самое трудное в жизни - найти человека. Самое трудное. А
потом подумал: нет, самое трудное - остаться рядом с ним, уберечь его.
Потом я к другу поехал, к тому, который тогда обознался, только имя твое угадал
и фамилию, он сторожем работает, он талантливый очень, и пьет, потому, что с
талантом жить - это как с бомбой в кармане. Талант покоя не дает, душа выхода
ищет, а выхода нету. А еще, наверное, он от жалости пьет. Он людей жалеет, хотя
и стыдится этого, и прячет свою жалость. Он и меня жалеет, и нашего Генерала -
это прозвище такое, на самом-то деле он не генерал, а всего лишь майор. Но ведь
с такой жалостью жить невозможно, можно сердце себе надорвать. Жалости выход
нужен, а выхода нет.
Подожди, я снова путаться начал. Грустно мне, а почему - я не знаю. Может быть,
я ошибся, может быть, мне в другую влюбиться нужно - в Тамарку Березкину,
например. Она хорошая, Тамарка, только людей боится, и жалко мне ее, ох как
жалко.
Скажи, кто там, за стеной?
Я не понимаю, кто там ходит? Чья собака скребет пол?
Прости, я больше не буду тебя искать, но и ты пропадать не должна, и не говори
мне, что сама меня найдешь, когда тебе надо будет, я уж лучше совсем уйду, чем
так: ждать - и не знать, почему.
Да-да, я сейчас говорю, как ненормальный. А ты нормальная, конечно. И тот, за
стеной - он тоже нормальный.
А те, что по радио гимн поют - они абсолютно нормальные, да? На них надо
равняться. С утра встал, спел гимн - и весь день нормальный ходишь, да?
Где она, эта норма? В чем она? В том, чтобы людей жалеть. Понимать их. Даже если
не любишь...
А их норма такая: не пей, не кури, не ругайся, любовью не занимайся, - то есть,
вовсе не будь человеком. Вот она, ваша норма - не быть живым человеком...).
Он не сказал этого всего. Только путано попытался объяснить свое появление в
