сверток положил в портфель. Открыл шкаф, в ворохе рукописей стал вылавливать
другие свертки и отдельные книжки - и все это затолкал в распухший портфель.
Оделся и вышел в коридор. На цыпочках спустился по лестнице. Внизу, на вахте
сидела Шаманова и щелкала орешки.
"Живая, слава богу!" - подумал Мурлыкин. Перевел дух и сбежал вниз.
- Привет, Марья Иванна!
- Что, наработались? - ласково спросила Шаманова.
Мурлыкин покосился на нее, бросил ключ от кабинета в ящик стола и подумал: "А
ведь она действительно что-то знает! Может, она и вправду - старший лейтенант?".
От этой мысли он слегка похолодел.
- До свиданья, Марья Иванна.
Выбежал на улицу и устремился к остановке, ощущая пудовую тяжесть портфеля.
"Куда бы все это деть? Сжечь бы... Ну конечно! Поеду на дачу и сожгу!".
Было уже совсем поздно, когда автобус привез его в дачный поселок.
В глубоком снегу была пробита колея к домику постоянно жившего здесь сторожа,
сам же поселок садоводческого товарищества был чуть ли не до крыш заметен
снегом.
Опасливо озираясь, Мурлыкин двинулся к домику прямо по снежной целине.
Оглянулся: "Эх, нехорошо-то как!" - следы могли выдать его. Мурлыкин спиной,
ступая след в след, вернулся на дорогу. Вернулся по шоссе метров на двести.
Здесь между темными елями была лыжня и Мурлыкин зашагал по ней. Несколько раз
оступался, падал в снег, но поднимался и упорно пробирался к цели. Лыжня огибала
дачный поселок, в одном месте почти вплотную приближаясь к изгороди. Здесь
Мурлыкин остановился, передохнул. Вокруг было тихо. Он перелез через изгородь и,
утопая в снегу, двинулся напрямик через участки.
Через полчаса он уже сметал снег с крыльца. Рывком открыл дверь. Сел за
старенький столик, покурил. Потом вышел, набрал обломков старого штакетника,
вернулся. Развел огонь в самодельной "буржуйке". В домике стало светло. Мурлыкин
расстегнул пальто, подсел поближе к огню, открыл портфель...
Первым делом стал искать злополучный сверток. Но как раз его-то в портфеле и не
было. Похолодевшей рукой перерыл все бумаги - нету. Тогда он стал извлекать все
содержимое по-порядку. На столе выросла громадная кипа бумаг, но все это было не
то. Обнаружилась какая-то папка. "Ба! Да это ж роман Сергеева! Черт! Откуда он
тут взялся?". Еще миг - и новая, страшная мысль озарила Мурлыкина: "Караул! Я
отдал Бумажкину на рецензию "Архипелаг Гулаг"!..". Он вскочил, дрожа всем телом.
- Донесет... Как пить дать, донесет. Я его, гада, знаю... Он с 56-го года на них
работает... - бессвязно забормотал Мурлыкин. - Дырочкин - тот бы не донес. Тот
бы оценил. Спасибо сказал бы... Что делать? Я же нечаянно!
"Нечаянно?? Да кто же этому поверит!" - закричал ему внутренний голос, похожий
на голос Марьи Иванны и Железного Феликса одновременно.
"Пропал, пропал! - мысленно закричал Мурлыкин. - Бежать? Куда? На Запад??..
Далеко. Да и границы на замке!.. А может, уйти в леса?!".
Он упал на колченогий табурет и застонал. На его мятое страдающее лицо падали
алые отблески из открытой печурки.
"Теперь все равно. Жечь! Все жечь!!" - и, следуя внезапному порыву, Мурлыкин
стал совать бумаги в печь. В печи завыло.
- Так вам! Так! Ишь, "рукописи не горят", - горя-ят, еще как горят!
Мурлыкин открыл папку с романом и, не глядя, сунул в огненную пасть всю первую
часть. Над бумагой заклубился белый дым, выплеснулся в избушку. Мурлыкин
удушливо закашлялся. Вскочил, приоткрыл дверь, высунул голову наружу, отдышался.
Когда он снова подсел к печке, первая часть, обуглившись, уже медленно исчезала
из этого мира навсегда. Мурлыкин вытянул из папки новую порцию. Взгляд его упал
на рукопись. "Почитаю хоть, чего он тут понаписал... Писатель!..". Наклонившись
ближе к огню, Мурлыкин стал читать.
"От первой части так никем и не прочитанного романа уже остался лишь кружок
черневшей бумаги. Мурзилкин приготовился сунуть в печь еще пачку листов, как
вдруг наткнулся глазами на фразу: "Рукописи не горят"? Еще как горят!..".
Мурлыкин выронил папку, листы веером рассыпались по грязному полу. Он схватился
за голову: "Все. Кажется. Это начало. Конца. В психиатрии это называется... Как
же, черт? А-а, дежа-вю...".
Следом за этой мыслью явилась другая, с проблеском надежды: "А если я с ума
сошел - значит, меня лечить надо? Значит, мало ли, чего Бумажкин скажет? Допился
человек, и все. Сгорел, так сказать, на посту. Сдвиг по фазе. И взятки гладки. А
про Бумажкина я тоже кое-что знаю. Врет он, скажу. Он сам по ночам дома в
туалете запирается и "Посев" читает. Да еще и списывает целые куски!.. А если
начнут выспрашивать? К стене припрут? Откуда у вас, секретаря парторганизации,
эта грязная антисоветчина и клевета на наш светлый строй? А я скажу: автор
притащил. Сергеев фамилия. Адрес в картотеке есть. Гад такой. Под видом своих
жалких произведений. В шкаф мне подбросил, пока я из кабинета отлучался. А они:
как вы могли отлучиться?? А я: сугубо по служебным делам! Взносы в бухгалтерии
уточнял! А они: А вы э т о читали? А я: Читал! И внутренне протестовал! Читал,
можно сказать, с гневом и омерзением!".
Перед смятенным внутренним взором Мурлыкина пронеслась жуткая картина: он стоит
на коленях перед Гербом СССР, который держит Марья Иванна, одетая в гимнастерку.
На боку у нее деревянная кобура с маузером. А над Марьей Иванной висит портрет и
с портрета грозно смотрит на Мурлыкина сам Феликс Эдмундович.
"Покаюсь! Исправлюсь! Простят!" - вспыхнули в помраченном мозгу три огненных
слова. Мурлыкин принялся жечь роман методично, лист за листом. Краем глаза он
кое-что прочитывал, потому что было интересно, чем же все это кончится.
"А кончилось все пожаром, - прочитал он. - Мурзилкин, охваченный огнем, бежал по
снежному полю, за ним гнались полуобгоревшие лохмотья рукописей. А за лохмотьями
поспешал сторож. Он размахивал дробовиком и хрипло кричал: "На искусство,
собака, руку поднял? Варвар! Вандал! Убью, зараза!..".
Прошло несколько дней, миновали праздники, нудно тянулся ноябрь - самый серый,
самый беспросветный месяц в году. День уменьшался, съеживался, а ночь все росла
и росла, и казалось, что вскоре она поглотит день, и больше не будет света на
земле, потонувшей во тьме. Иногда, оставаясь один, Ковалев ловил себя на мысли,
что ведет разговор с Иркой. Ее голос, казалось, не рождался внутри него, а
доносился снаружи, - ведь то, что она говорила, он не мог бы выдумать.
- Я люблю тебя, - говорил он.
- Нет, - отвечала она. - Ты меня выдумал и выдуманную любишь. А я-то, живая,
тебе не нужна.
- Нет, нужна. Откуда ты знаешь?
- Вижу. Забрал себе в голову, что влюбился без памяти, сам себя обманул, и меня
же еще обвиняешь.
- Ни в чем я тебя не виню.
- Нет, винишь. Ты мне мстишь! Что, не так?
- Не так. Я просто люблю, и все. В чем тут месть?
- Ты не просто любишь, ты ждешь, что я тоже начну себя морочить - вот, мол, она,
настоящая-то любовь. А я не захотела. Я уже выросла. Вот ты и обиделся. Раз тебе
тяжело -значит, надо, чтобы и мне было худо... Как ты можешь меня любить? Ты
ведь меня совсем не знаешь!
- Знаю. Я тебя угадал.
- Это тоже самообман.
- Нет, это правда. Ты добрая, вот и все. Ты добрая.
Он бродил по комнате, смотрел в окно, не зажигая света, а голоса все звучали в
нем и звучали.
- Я злая! С чего ты взял, что я добрая? Я была доброй когда-то, а теперь - нет,
теперь я злая.
Он хватался за голову и твердил сам себе: "Добрая, добрая, добрая. Я же знаю.
Зачем ты мучаешь меня? Тебе же самой будет стыдно!"
- Не будет, нет. Я же злая... Когда я впервые влюбилась, мне было тринадцать
лет. Это там было, в интернате. В учителя влюбилась. Я за ним ходила по пятам. Я
за ним подглядывала. А он краснел. А потом увел меня на речку - лето было - и
там, в кустах, на мокрой земле, мы занимались любовью. Ты думаешь, я ничего не
понимала? Я все понимала. И была готова на все. А он меня испугался. Любви моей
испугался. Он же думал, что я ненормальная. А я и была ненормальная. От любви.
Потом мы еще несколько раз были вместе. Я его обожала, я себя забыла и все на
свете забыла. Он боялся все больше и больше. Он боялся, что про это узнают, что
ему плохо будет, может быть, даже посадят. И он уехал. Ночью, ничего не сказав,
никого не предупредив. Он сбежал. Но я почувствовала. Вышла из нашей спальни
(там шесть девочек спали, ненормальные, конечно), тихо-тихо прошла коридором,
спустилась по лестнице. Наружная дверь закрывалась на ключ, ключ дежурная
забирала с собой, у них своя спальня была. Но я знала, как можно из барака
выбраться. Я в умывальник зашла, открыла окно и выбралась. Было темно, холодно,
дождь шел. А я, дурочка, в одной рубашке ночной -казенной, со штампиком "ШИ" -
"школа-интернат" значит - не сообразила что-нибудь сразу накинуть, а потом
возвращаться уже поздно было, могла всех разбудить. Пошла за ворота, улица
темная, дома будто заколоченные, мертвая тишина и черная-черная грязь под
ногами. Скользкая, как лед. Я падала. Прямо в грязь. В рубашке. Сначала
отряхивалась - ну, ненормальная же, - а потом махнула рукой. Так до дома дошла,
где учителя жили: старый дом, бревенчатый, в нем две квартиры, несколько комнат.
В каждой молодой учитель жил. Ну, вроде общежития. Я к забору прижалась, стою.
Меня трясет, рубашка мокрая к телу прилипла, а дождь холодный-холодный, и слышу,
как зубы клацают, громко, как ножницы, и быстро так. Мне кажется, забор от меня
трясется, но ведь темно, думаю, не видно же. И вдруг он потихоньку выходит. В
плаще, с чемоданом. Плащ у него модный был, а чемодан старый, ремнем
перетянутый. Смотрю, он быстро-быстро к шоссейке пошел. Там, по шоссе, автобусы
ходили в город, да и попутку можно было поймать. А идти до шоссе и недалеко
вроде - всего километр. И вот он ушел уже, а я все стою. Наконец, с места
сдвинулась. Ноги окоченели. Я вдоль забора иду и реву. Упала все-таки. Еле видно
дорогу же. Кусты по бокам темнеют, а больше ничего не видать, хоть глаза выколи.
Иду и иду. Сначала медленно, а потом все быстрее. Иду по дороге, недалеко отошла
от деревни, вдруг - сзади гул, обернулась - фары светятся. Я испугалась. Если бы
подумали, что я сбежала - плохо бы мне пришлось. Беглецов у нас ловили, и
хорошо, если в интернат возвращали, а то, бывало, увозили в Октябрьский. Это
поселок такой, далеко, и там тоже интернат, но другой, плохой. У нас ведь не
били, а в том интернате лупили вовсю, там-то уж даже если и не был дураком -
сделают. Ну и вот. Испугалась и с дороги - в кусты. Присела, сижу и думаю: а
ведь учитель сейчас на этой попутке, что сзади, до трассы доедет. А если машина
в город идет - и вовсе мне его не догнать. И еще я подумала: тут на дороге яма,
водитель притормозит, и я незаметно в кузов запрыгну. Сижу, жду. Вот подъезжает
большой грузовик и - как по заказу, думаю - ухнул в яму. Я выскочила из кустов и
к нему. Хотела руками за задний борт ухватиться, а борт вдруг вверх, я прыгнула,
но не достала, ухватилась за какую-то железку, вцепилась в нее, а грузовик
рванулся, из ямы выскочил, и я в воздухе болтаюсь. Руками держусь, а ноги бегут.
Он едет - а я быстрее, быстрее, сначала успевала за ним, а потом он быстрее
поехал, и вдруг погнал сломя голову. И тогда я подумала - все, здесь мне и
придется погибнуть, и незачем ехать дальше. Руки закоченели, уже и отцепиться не
могут, не разжимаются, ноги о грязь, об ухабы бьются, я закричала, а никто не
слышит, мотор ревет, я кричу и думаю - сейчас сердце лопнет от крика. Потом,
помню, еще думаю - почему щеке так больно? Почему мир перевернулся и машина едет
на боку? А под щекой - грязь, дорога? А это, оказывается, я упала, отцепилась
все-таки. Машина уехала. Я еще увидела, как он в кабину сел. И все. В интернат я
пришла сама, уже не помню, как - за заборы держалась руками, и все шептала им,
заборам-то: спасибо вам, миленькие, что вы есть, что упасть не даете. Пришла.
Обратно в окно влезть не смогла, сил уже не было. Стала камешки искать,
девчонкам в окно бросить, разбудить. Пошла к песочнице, к грибочкам, там, вроде,
камешки были. А под грибком сухо, тепло почему-то. Я села и все, больше ничего
